Ботинки грубые он носил исключительно днем, а вечером всегда надевал тонкие лакированные ботинки, плотно облегавшие его узкую, с высоким подъемом ногу.
Пристав, наклонившись над газоном, осматривал отпечаток. Солнце высоко взошло и прорвало серые облака. Яркие лучи его золотили тонкий слой инея. Один их них упал прямо на след ноги.
– Скорей сантиметр и карандаш! – закричал пристав, протягивая в нетерпении, не оглядываясь, руку.
– Вот карандаш, – сказал помощник, – но сантиметра у меня нет.
– Так сбегайте и достаньте его. Мосье Кош, нет ли у вас фотоаппарата? Будьте любезны, снимите этот отпечаток.
– С удовольствием. Но фотография даст вам только изображение, и очень маленькое изображение, по которому вам будет невозможно установить соотношение между разными точками, существующее в действительности. Снимки с предметов, лежащих на земле, всегда бывают очень несовершенны; для таких снимков нужны особые, очень сложные аппараты. К тому же мы пришли уже слишком поздно. Солнце сильно греет. Мой отпечаток…
Произнеся слова «мой отпечаток», он вздрогнул, слегка запнулся, но быстро поправился:
– Отпечаток, найденный мною, делается все менее и менее ясным. Его края сглаживаются, исчезают. Через минуту от него ничего не останется. Смотрите, след каблука уже почти не виден. Подошва также начинает таять, пропадать!.. Исчезло все! Какая жалость, что вы не вышли несколькими минутами раньше!
В глубине души он почувствовал громадное облегчение. В продолжение нескольких минут ему казалось, – конечно, это была фантазия, – что все трое мужчин украдкой осматривают его, как будто угадывая, что в его грубом ботинке скрывается узкая нога, подобная той, отпечаток которой сейчас исчез под лучами солнца. Хотя его целью было быть заподозренным и даже арестованным, но чем ближе становилась эта цель, тем сильнее он желал отдалить ее.
Правосудие представлялось ему грозной силой, сторуким зверем, не выпускающим из когтей своих пойманную добычу. Но Кош сознавал, что ему выгоднее оставаться руководителем дела и самому выбрать минуту, когда он позволит задержать себя. Чтобы хорошо изучить все полицейские приемы, он хотел иметь возможность следить за их действиями, по возможности даже управлять ими, по желанию задерживать или ускорять их. Поэтому когда пристав, чтоб не выказать своей досады, предположил:
– Этот отпечаток оставил, может быть, один из нас, мой помощник, например, шедший слева от меня… – Кош согласился. Хотя и не сдался вполне.
Было совсем не лишним заронить некоторое сомнение в голову пристава; ясно было, что, говоря таким образом, пристав скрывал часть своей мысли и ему будет трудно вовсе не упомянуть во время следствия об этом отпечатке, хотя он и делал вид, будто не придает ему значения… Поэтому Кош сказал равнодушным тоном:
– Насколько я мог заметить, никто из вас не шел по клумбе. Когда вы направлялись к дому, я наблюдал за вами, и, думаю, я бы заметил… Единственно, в чем я вполне уверен, это что отпечаток был совершенно ясный, когда я его впервые увидел. Но, повторяю, не могу ручаться, существовал ли он до вашего прихода, или нет… Самое лучшее – не говорить об этом.
Эта последняя фраза окончательно успокоила пристава. Ему было бы неприятно, чтобы стало известно, что он был менее проницателен, чем простой журналист. Этот промах мог повредить ему по службе, и он почувствовал к Кошу чувство благодарности за то, что тот угадал его мысль, предупредил его желание, и он обратился к нему почти дружелюбно:
– Поедемте со мной. Я успею дать вам кое-какие сведения.
– Я бы предпочел, – возразил Кош, чувствуя выгоду своего положения, – проникнуть с вами, хотя бы на одну минуту, в комнату, где совершено преступление. Сведения, которые вы мне сообщите, несомненно, очень драгоценны, но если через час-другой журналист явится к вам за справками, вам невозможно будет утаить от него то, что вы мне расскажете. Тогда как теперь я здесь с вами один. Все остальные, потеряв терпение, ушли, и, если вы исполните мою просьбу, вам легко будет ответить тем, которые будут жаловаться на такую привилегию: «Нужно было быть на месте…» И, наконец, рассказ очевидца имеет особое значение в глазах читателя. Даже если я пробуду на месте убийства всего одну минуту, я гораздо живее опишу его.
– Ну, если уж вы так настаиваете, идите за мной. Мы войдем на минуту, но, по крайней мере, вы увидите…
– Я ничего большего и не прошу.
Все четверо направились к дому. Коридор, по которому Кош шел ночью, показался ему теперь очень широким. Он отчего-то представлялся ему узким, с серыми плитами и голыми белыми стенами.
Плиты были красные и блестящие, стены, выкрашенные светло-зеленым цветом, были увешаны старинными гравюрами, оружием и разными древностями, а лестница, которую он рисовал себе из старого дуба, была из полированной сосны. Все в этом доме было светло и весело.
Поднявшись по лестнице, он узнал площадку и сам остановился перед дверью. Он пожалел об этой невольной остановке и подумал:
– Если бы я был приставом, обратил ли бы я на это внимание?!
Но ему не дали времени долго размышлять. Дверь отворилась. Он сделал шаг и в волнении остановился.
Возвращение в комнату, где он провел такие страшные минуты, было мучительно. В течение одной секунды он проклял свое вчерашнее решение и сегодняшнее любопытство, приведшее его опять в эту комнату. Не решаясь посмотреть вокруг себя, он машинальным жестом снял шляпу.
Странное дело: он, не побоявшийся рыться в разбросанных бумагах, трогать полотенца, запачканные кровью, и даже труп убитого в то время, когда его окружала опасность, когда малейший жест, малейший возглас мог стоить ему жизни, теперь задрожал и снова почувствовал тот непередаваемый страх, непонятный и непреодолимый страх, который охватил его вчера ночью около жандармского поста.
– Будьте осторожны, – предупредил его пристав, – не трогайте ничего. Даже этого осколка стекла, там, около вашей ноги… В такой ситуации все может иметь значение… Вон там, обратите внимание. Это обломанная запонка… По всей вероятности, она не имеет никакого отношения к делу, но никогда нельзя быть уверенным…
Кош не принадлежал к числу людей, долго остающихся под тяжелым впечатлением. Высмеивая обыкновенно других, он высмеивал также и себя, и теперь наивное рассуждение пристава его немало развеселило. Эта запонка, не имеющая отношения… Он подумал:
– А что, если это выдающийся сыщик? Что, если он сумел средь этого беспорядка отделить настоящее от поддельного? Что, если он читает мои мысли и насмехается над моей неловкой комедией?..
Пристав продолжал:
– Все указывает на короткую, но отчаянную борьбу… Этот сдвинутый стол, этот сломанный стул, разбитое зеркало, труп жертвы, опрокинувшейся на край кровати… Посмотрите на убитого, вы никогда не увидите более ужасного выражения лица. На нем можно прочесть всю сцену убийства. Она написана на этих искривленных губах, в этих закатившихся глазах, в этих руках, вцепившихся в простыни… Не правда ли, это ужасно? Вы, наверное, никогда ничего подобного не видели?..
– Видел, – прошептал Кош, говоря как бы сам с собою. – Я видел однажды убитого человека, час или полчаса после его смерти. Не успев еще остыть, он сохранял в глазах как бы отблеск жизни. Он лежал, как и этот, в луже крови; рана была почти такая же… И между тем в нем было что-то несравненно более ужасное… На этого я смотрю без страха, как на восковое изображение… Это просто мертвец… Эта комната похожа на двадцать других комнат… Тогда как, смотря на того, другого, которого я видел… давно… я чувствовал ужас, застывший на его лице, на его губах, перед его глазами. Дом, такой же мирный и веселый, как и этот, был пропитан запахом убийства, крови, еще живой, теплой и дымящейся, подобной той, которая течет по плитам бойни… Завтра, через несколько дней я забуду этого… Но того, другого… я его не забыл и знаю, что никогда не забуду…
Он говорил прерывающимся голосом, подчеркивая фразы, судорожно сжимая руки, переживая действительный ужас, и в то же время опьяненный сознанием опасности, думая про себя: «Слова, которые я говорю в настоящую минуту, понятны мне одному. Никто не может прочесть, что скрыто в моем мозгу. Я держу истину в своих руках, как пойманную птичку. Я слегка разжимаю пальцы и чувствую, как она начинает биться, готовая улететь; но я снова сжимаю ее крепче, сдавливаю… Мне стоит только произнести одно слово, сделать один жест… Нет, я этого слова не скажу… Я этого жеста не сделаю…»
– Странно… Мне казалось… – проговорил пристав. – Признаюсь, что даже на меня, человека привычного, эта картина страшно подействовала… И… Вы в Париже видели этого убитого?
– О, нет, в провинции, давным-давно, лет десять назад… – пробормотал Кош.
Он слышал, что голос его звучит фальшиво, и прибавил, чтобы сгладить странное впечатление, произведенное его словами:
– Я только что начинал писать в маленькой местной газете, около Лиона… Преступление, довольно банальное, наделало шуму только в округе… Помню, что в парижских газетах о нем даже не упоминали.
На этот раз он ясно почувствовал, что глаза всех трех устремлены на него, и его охватил такой ужас, что ноги у него подкосились и он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть.
– Ну, вы, кажется, видели достаточно для вашей статьи, – сказал пристав. – Но, черт возьми, имея такие воспоминания, вы должны были бы быть немного хладнокровнее… Вы страшно бледны.
– Да… Я чувствую, что я, должно быть, правда, очень бледен… У меня вдруг закружилась голова… Это сейчас пройдет…
– Ну, идемте, – ответил пристав, указывая ему дорогу, и прибавил вполголоса, обращаясь к своему помощнику:
– Все на один образец, эти журналисты! Они все всегда видели «более страшное», но когда они очутятся лицом к лицу…
Кош ничего не расслышал, но, видя, что пристав что-то тихо говорит своему помощнику, указывая на него глазами, он решил, что выдал себя, и обреченно подумал: «Уже?.. Какой я дурак!..»
Проходя по комнате, он взглянул на себя в зеркало. Лицо его отражалось в нем так же, как и вчера, но сегодня оно показалось ему гораздо бледнее, круги под глазами были темнее, судорога, кривившая губы, более зловещей, и ему почудилось, что таким должен быть приговоренный к казни, когда палач тащит его на эшафот.
Он закрыл глаза, чтоб не видеть больше себя, и вышел из комнаты неуверенными шагами, согнув плечи и стуча зубами.
Хладнокровие вернулось к нему только на улице. Свежий ветер разом разогнал страшные призраки. Он улыбнулся своему страху и сказал, садясь в экипаж.
– Положительно, я отвык от таких зрелищ. Извините меня, я вел себя позорно… Непозволительно…
– Полноте! Это дело привычки.
Экипаж, запряженный старой клячей, медленно катился по неровной мостовой. Солнце, ненадолго проглянувшее, опять скрылось. Все начинало окутываться серенькой дымкой. Пошел снег, сначала легкими пылинками, затем крупными, тяжелыми хлопьями, медленно падающими посреди тишины пустынной улицы.
Кош и его спутник молчали, оба погруженные в свои размышления. Кош протер рукой стекло кареты и посмотрел на мостовую, на дома и на падающий снег. Ему очень хотелось спросить у пристава о его впечатлении, но из чрезмерной предосторожности он не решался заговорить первым. Наконец, почувствовал, что такое упорное молчание может показаться подозрительным, он спросил:
– В сущности, какое у вас мнение об этом деле? Обыкновенное ли это убийство с целью грабежа, или нужно искать более сложные, более отдаленные причины?
– Если вы хотите точно знать мою мысль, я вам скажу, что с самого начала я оставляю кражу в стороне. Конечно, я не стану уверять, что все осталось в целости; я даже убежден, что некоторые вещи, может быть, деньги, были похищены… Но это только для виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Пристав, наклонившись над газоном, осматривал отпечаток. Солнце высоко взошло и прорвало серые облака. Яркие лучи его золотили тонкий слой инея. Один их них упал прямо на след ноги.
– Скорей сантиметр и карандаш! – закричал пристав, протягивая в нетерпении, не оглядываясь, руку.
– Вот карандаш, – сказал помощник, – но сантиметра у меня нет.
– Так сбегайте и достаньте его. Мосье Кош, нет ли у вас фотоаппарата? Будьте любезны, снимите этот отпечаток.
– С удовольствием. Но фотография даст вам только изображение, и очень маленькое изображение, по которому вам будет невозможно установить соотношение между разными точками, существующее в действительности. Снимки с предметов, лежащих на земле, всегда бывают очень несовершенны; для таких снимков нужны особые, очень сложные аппараты. К тому же мы пришли уже слишком поздно. Солнце сильно греет. Мой отпечаток…
Произнеся слова «мой отпечаток», он вздрогнул, слегка запнулся, но быстро поправился:
– Отпечаток, найденный мною, делается все менее и менее ясным. Его края сглаживаются, исчезают. Через минуту от него ничего не останется. Смотрите, след каблука уже почти не виден. Подошва также начинает таять, пропадать!.. Исчезло все! Какая жалость, что вы не вышли несколькими минутами раньше!
В глубине души он почувствовал громадное облегчение. В продолжение нескольких минут ему казалось, – конечно, это была фантазия, – что все трое мужчин украдкой осматривают его, как будто угадывая, что в его грубом ботинке скрывается узкая нога, подобная той, отпечаток которой сейчас исчез под лучами солнца. Хотя его целью было быть заподозренным и даже арестованным, но чем ближе становилась эта цель, тем сильнее он желал отдалить ее.
Правосудие представлялось ему грозной силой, сторуким зверем, не выпускающим из когтей своих пойманную добычу. Но Кош сознавал, что ему выгоднее оставаться руководителем дела и самому выбрать минуту, когда он позволит задержать себя. Чтобы хорошо изучить все полицейские приемы, он хотел иметь возможность следить за их действиями, по возможности даже управлять ими, по желанию задерживать или ускорять их. Поэтому когда пристав, чтоб не выказать своей досады, предположил:
– Этот отпечаток оставил, может быть, один из нас, мой помощник, например, шедший слева от меня… – Кош согласился. Хотя и не сдался вполне.
Было совсем не лишним заронить некоторое сомнение в голову пристава; ясно было, что, говоря таким образом, пристав скрывал часть своей мысли и ему будет трудно вовсе не упомянуть во время следствия об этом отпечатке, хотя он и делал вид, будто не придает ему значения… Поэтому Кош сказал равнодушным тоном:
– Насколько я мог заметить, никто из вас не шел по клумбе. Когда вы направлялись к дому, я наблюдал за вами, и, думаю, я бы заметил… Единственно, в чем я вполне уверен, это что отпечаток был совершенно ясный, когда я его впервые увидел. Но, повторяю, не могу ручаться, существовал ли он до вашего прихода, или нет… Самое лучшее – не говорить об этом.
Эта последняя фраза окончательно успокоила пристава. Ему было бы неприятно, чтобы стало известно, что он был менее проницателен, чем простой журналист. Этот промах мог повредить ему по службе, и он почувствовал к Кошу чувство благодарности за то, что тот угадал его мысль, предупредил его желание, и он обратился к нему почти дружелюбно:
– Поедемте со мной. Я успею дать вам кое-какие сведения.
– Я бы предпочел, – возразил Кош, чувствуя выгоду своего положения, – проникнуть с вами, хотя бы на одну минуту, в комнату, где совершено преступление. Сведения, которые вы мне сообщите, несомненно, очень драгоценны, но если через час-другой журналист явится к вам за справками, вам невозможно будет утаить от него то, что вы мне расскажете. Тогда как теперь я здесь с вами один. Все остальные, потеряв терпение, ушли, и, если вы исполните мою просьбу, вам легко будет ответить тем, которые будут жаловаться на такую привилегию: «Нужно было быть на месте…» И, наконец, рассказ очевидца имеет особое значение в глазах читателя. Даже если я пробуду на месте убийства всего одну минуту, я гораздо живее опишу его.
– Ну, если уж вы так настаиваете, идите за мной. Мы войдем на минуту, но, по крайней мере, вы увидите…
– Я ничего большего и не прошу.
Все четверо направились к дому. Коридор, по которому Кош шел ночью, показался ему теперь очень широким. Он отчего-то представлялся ему узким, с серыми плитами и голыми белыми стенами.
Плиты были красные и блестящие, стены, выкрашенные светло-зеленым цветом, были увешаны старинными гравюрами, оружием и разными древностями, а лестница, которую он рисовал себе из старого дуба, была из полированной сосны. Все в этом доме было светло и весело.
Поднявшись по лестнице, он узнал площадку и сам остановился перед дверью. Он пожалел об этой невольной остановке и подумал:
– Если бы я был приставом, обратил ли бы я на это внимание?!
Но ему не дали времени долго размышлять. Дверь отворилась. Он сделал шаг и в волнении остановился.
Возвращение в комнату, где он провел такие страшные минуты, было мучительно. В течение одной секунды он проклял свое вчерашнее решение и сегодняшнее любопытство, приведшее его опять в эту комнату. Не решаясь посмотреть вокруг себя, он машинальным жестом снял шляпу.
Странное дело: он, не побоявшийся рыться в разбросанных бумагах, трогать полотенца, запачканные кровью, и даже труп убитого в то время, когда его окружала опасность, когда малейший жест, малейший возглас мог стоить ему жизни, теперь задрожал и снова почувствовал тот непередаваемый страх, непонятный и непреодолимый страх, который охватил его вчера ночью около жандармского поста.
– Будьте осторожны, – предупредил его пристав, – не трогайте ничего. Даже этого осколка стекла, там, около вашей ноги… В такой ситуации все может иметь значение… Вон там, обратите внимание. Это обломанная запонка… По всей вероятности, она не имеет никакого отношения к делу, но никогда нельзя быть уверенным…
Кош не принадлежал к числу людей, долго остающихся под тяжелым впечатлением. Высмеивая обыкновенно других, он высмеивал также и себя, и теперь наивное рассуждение пристава его немало развеселило. Эта запонка, не имеющая отношения… Он подумал:
– А что, если это выдающийся сыщик? Что, если он сумел средь этого беспорядка отделить настоящее от поддельного? Что, если он читает мои мысли и насмехается над моей неловкой комедией?..
Пристав продолжал:
– Все указывает на короткую, но отчаянную борьбу… Этот сдвинутый стол, этот сломанный стул, разбитое зеркало, труп жертвы, опрокинувшейся на край кровати… Посмотрите на убитого, вы никогда не увидите более ужасного выражения лица. На нем можно прочесть всю сцену убийства. Она написана на этих искривленных губах, в этих закатившихся глазах, в этих руках, вцепившихся в простыни… Не правда ли, это ужасно? Вы, наверное, никогда ничего подобного не видели?..
– Видел, – прошептал Кош, говоря как бы сам с собою. – Я видел однажды убитого человека, час или полчаса после его смерти. Не успев еще остыть, он сохранял в глазах как бы отблеск жизни. Он лежал, как и этот, в луже крови; рана была почти такая же… И между тем в нем было что-то несравненно более ужасное… На этого я смотрю без страха, как на восковое изображение… Это просто мертвец… Эта комната похожа на двадцать других комнат… Тогда как, смотря на того, другого, которого я видел… давно… я чувствовал ужас, застывший на его лице, на его губах, перед его глазами. Дом, такой же мирный и веселый, как и этот, был пропитан запахом убийства, крови, еще живой, теплой и дымящейся, подобной той, которая течет по плитам бойни… Завтра, через несколько дней я забуду этого… Но того, другого… я его не забыл и знаю, что никогда не забуду…
Он говорил прерывающимся голосом, подчеркивая фразы, судорожно сжимая руки, переживая действительный ужас, и в то же время опьяненный сознанием опасности, думая про себя: «Слова, которые я говорю в настоящую минуту, понятны мне одному. Никто не может прочесть, что скрыто в моем мозгу. Я держу истину в своих руках, как пойманную птичку. Я слегка разжимаю пальцы и чувствую, как она начинает биться, готовая улететь; но я снова сжимаю ее крепче, сдавливаю… Мне стоит только произнести одно слово, сделать один жест… Нет, я этого слова не скажу… Я этого жеста не сделаю…»
– Странно… Мне казалось… – проговорил пристав. – Признаюсь, что даже на меня, человека привычного, эта картина страшно подействовала… И… Вы в Париже видели этого убитого?
– О, нет, в провинции, давным-давно, лет десять назад… – пробормотал Кош.
Он слышал, что голос его звучит фальшиво, и прибавил, чтобы сгладить странное впечатление, произведенное его словами:
– Я только что начинал писать в маленькой местной газете, около Лиона… Преступление, довольно банальное, наделало шуму только в округе… Помню, что в парижских газетах о нем даже не упоминали.
На этот раз он ясно почувствовал, что глаза всех трех устремлены на него, и его охватил такой ужас, что ноги у него подкосились и он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть.
– Ну, вы, кажется, видели достаточно для вашей статьи, – сказал пристав. – Но, черт возьми, имея такие воспоминания, вы должны были бы быть немного хладнокровнее… Вы страшно бледны.
– Да… Я чувствую, что я, должно быть, правда, очень бледен… У меня вдруг закружилась голова… Это сейчас пройдет…
– Ну, идемте, – ответил пристав, указывая ему дорогу, и прибавил вполголоса, обращаясь к своему помощнику:
– Все на один образец, эти журналисты! Они все всегда видели «более страшное», но когда они очутятся лицом к лицу…
Кош ничего не расслышал, но, видя, что пристав что-то тихо говорит своему помощнику, указывая на него глазами, он решил, что выдал себя, и обреченно подумал: «Уже?.. Какой я дурак!..»
Проходя по комнате, он взглянул на себя в зеркало. Лицо его отражалось в нем так же, как и вчера, но сегодня оно показалось ему гораздо бледнее, круги под глазами были темнее, судорога, кривившая губы, более зловещей, и ему почудилось, что таким должен быть приговоренный к казни, когда палач тащит его на эшафот.
Он закрыл глаза, чтоб не видеть больше себя, и вышел из комнаты неуверенными шагами, согнув плечи и стуча зубами.
Хладнокровие вернулось к нему только на улице. Свежий ветер разом разогнал страшные призраки. Он улыбнулся своему страху и сказал, садясь в экипаж.
– Положительно, я отвык от таких зрелищ. Извините меня, я вел себя позорно… Непозволительно…
– Полноте! Это дело привычки.
Экипаж, запряженный старой клячей, медленно катился по неровной мостовой. Солнце, ненадолго проглянувшее, опять скрылось. Все начинало окутываться серенькой дымкой. Пошел снег, сначала легкими пылинками, затем крупными, тяжелыми хлопьями, медленно падающими посреди тишины пустынной улицы.
Кош и его спутник молчали, оба погруженные в свои размышления. Кош протер рукой стекло кареты и посмотрел на мостовую, на дома и на падающий снег. Ему очень хотелось спросить у пристава о его впечатлении, но из чрезмерной предосторожности он не решался заговорить первым. Наконец, почувствовал, что такое упорное молчание может показаться подозрительным, он спросил:
– В сущности, какое у вас мнение об этом деле? Обыкновенное ли это убийство с целью грабежа, или нужно искать более сложные, более отдаленные причины?
– Если вы хотите точно знать мою мысль, я вам скажу, что с самого начала я оставляю кражу в стороне. Конечно, я не стану уверять, что все осталось в целости; я даже убежден, что некоторые вещи, может быть, деньги, были похищены… Но это только для виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21