Все залило чернильно-фиолетовой тьмой, все живое спешило укрыться от надвигающейся непогоды. Временами по мостовой быстро-быстро щелкали тонкие каблучки, отчетливо печатая торопливые шаги. Излучающие тепло, спокойствие и уют желтые окна домов гасли одно за другим, оставалось лишь слабое мерцание телевизоров. Близилась ночь, грозовая, дождливая. Последние дни, словно по заказу, ночами шли ливневые дожди, а утром солнце мячиком выпрыгивало из-за горизонта, наполняя ласковым светом умытый город и напоенную, благоухающую землю.
Сан Саныч начал читать.
"Август 1957 года.
Мне еще не так много лет. Я полон сил, желаний. Но я опоздал. Чувствую, что опоздал. Мой поезд уходит. Я не успеваю за ним. Я знаю. Уже спущен с цепи хромоногий убийца и мечется. Мечется в поисках моего следа. Уже точит топор нелюдимый палач. Топор, тоскующий по моей шее... Я чувствую приближение смерти. Человек слаб и беспомощен перед ней. Даже самый великий. Перед костлявой все равны. Все превращается в прах... Сталин умер. Берия расстрелян. Я уцелел чудом. Меня спасло только то, что я успел кое-что предпринять. Я всегда жил по золотому правилу: резкие телодвижения надо делать в согласии с линией партии. И на этот раз это правило меня опять не подвело. Жизнь я сохранил, пока, но мой звездный час прошел. Мою власть резко ограничили.
Как раз перед юбилеем я осознал, что я чудовищно одинок. В соседней комнате умирает моя жена. Я ее никогда не любил. Нас свела вместе случайность. Я был студентом. Она на тринадцать лет старше, третий раз замужем. От меня хотела только сына. Я поразил ее своей неутомимостью. Ночи нам было мало, но с утра надо было на работу. Она забеременела. Я сказал жестко: своего ребенка не отдам. Она сделала аборт, второй. Я принял меры, написал докладную. Ее муж, паршивый интеллигент, перебрался в мир иной. Она до сих пор не знает, что это дело моих рук. Безутешная вдова стала моей женой. Брак не принес мне счастья. Она извела меня ревностью. Настоящий кошмар. Она подозревала меня со всеми, от секретарш до жен директоров заводов. Звонила непрестанно. Высчитывала где, когда и с кем я был. Она часто была права. Но она не понимала главного: я презираю женщин. Чувство привязанности мне незнакомо. Пользуясь властью, я всегда мстил всему женскому роду за то платье, которое носил в детстве. Жена меня изводила. Мне хотелось только спокойствия. Я убеждал ее, что дамы меня не интересуют. Тогда она пришла к выводу, что я "голубой".
У меня всего одна любимая дочь. Бедная девочка. В тринадцать ее рассудок помутился. Тринадцать лет - проклятое число. В тринадцать лет мою мать взял в жены тридцатилетний мой отец. Она была молодой и глупой. Он мучил ее, заставлял рожать детей. Сначала мертвых, потом живых. Потом преставился. У нее осталось шесть детей на руках. Младшему, мне, не было и шести. Глядя на тринадцатилетнюю веселенькую мою дочь, я представлял ее в роли бабки. Но моей вины нет в том, что она сошла с ума. Потом я выдал дочь замуж за одного из моих верных псов, мечтавших породниться с сильными мира сего. У меня два внука, но жена и дочь не подпускают их ко мне. Чего они боятся? Я просто не понимаю. Формулировка их чудовищна: "Не подходите к деду - он заразный." Ребятки слушаются."
Сан Саныч вдруг поймал себя на мысли, что испытывает жалость к этому никому не нужному в целом мире, убогому, проклятому людьми, презираемому даже родными человеку. Человеку, продавшему душу дьяволу, чтобы добраться до вершины и получить неограниченную власть. Лукавый обещание исполнил и с сатанинской ухмылкой исчез. Времена сменились и бывший властелин, разъезжавший на черном лимузине, начал ходить пешком, а те, кто раньше становились во фрунт или отвешивали поклоны в пояс, стали плевать вслед. Вокруг не осталось ни одной доброй души, способной пожалеть этого сирого и убогого. Да и разве достоин жалости палач?
Строчки тетради витиеватым письмом бежали одна за другой:
"Долгое время я был охотником. Но Фортуна жестока. Внезапно, в одночасье со смертью Сталина, я превратился в объект охоты. Вот уже шесть лет в полнолуние я слышу сигнальный рог облавы. Я ощущаю себя волком. Следом - свора собак. Я слышу их шакальи голоса. Недавно они подтявкивали мне, теперь с заливистым лаем идут по следу. Я могу бежать по коридору из кроваво-красных флажков. Но этот путь рано или поздно приведет меня к засаде. Я могу встретить гончих псов лицом к лицу. Собаки трусливы, каждая слабее меня. Ни одна не осмелится напасть на волка первой. Первой - смерть. С первой я справлюсь. Только эта задержка на одно мгновение. Свора разорвет меня в клочья. Но я трус. Я давно понял это. Поэтому я бегу. Бегу, петляя как заяц. Бегу, покуда хватит сил.
Однако они уже идут. Я слышу их шаги по коридору. Все ближе, ближе, ближе..."
На этой странице запись обрывалась, и Сан Санычу почувствовал в воздухе какое-то странное напряжение, предгрозовую тревожность или что-то еще. Показалось, что легкая тень мелькнула в бездонной пустоте окна, захотелось куда-нибудь спрятаться по крайней мере до утра. По иронии судьбы, детство Сан Саныча прошло в квартире сталинского дома на бывшем проспекте Берии. Ему вдруг почудилось, что за спиной стоит кто-то чужой, неизвестный и опасный. И если бы Сан Саныч смог признаться себе, что испугался, что находится в состоянии страха, обыкновенного человеческого страха, он бы несомненно закрыл тетрадь и отправился спать. Однако Сан Саныч не сделал этого. Наоборот, разогнав все опасения, гнездившиеся в голове, он перелистнул страницу.
"Итак, 1947 - тяжелый предпусковой год. Окруженные автоматными дулами, люди жили и работали. Работа велась круглосуточно. Строителей держали в диком напряжении. Требовали полной самоотдачи. За десятичасовой рабочий день выжимали из них все, что могли. Я понимал, что сроки строительства нереальные, невыполнимые. Однако на этих сроках настаивали Сталин и Берия. Значит, выбора, варианта нет. Я формировал у руководителей чувство вины за срыв графика ввода и освоения объектов. Постоянно переставлял людей со словами: "Если не выполнишь задание, детей своих больше не увидишь." На моих совещаниях всегда сидели два полковника госбезопасности, и временами они брали под стражу кого-нибудь из руководителей стройки прямо здесь же, в моем кабинете.
Под жестким контролем были ученые. Курчатов возглавлял научную часть проекта. Он уже изучил три тысячи страниц текста, заботливо предоставленного советской разведкой. Это избавило нас от десятилетней кропотливой лабораторной работы. Курчатов прекрасно понимал свое дело, но до чего хлипкие эти ученые. После разноса, устроенного Берией, у Курчатова стали подрагивать руки. Берия сам несколько раз приезжал в Зону. В июле 1947 года, убедившись самолично, что сроки ввода нереальны, Берия и устроил тот жуткий разнос всему руководству.
Берия смотрел вперед. По его приказу были созданы закрытые факультеты в крупнейших институтах Ленинграда, Москвы, Свердловска, Горького, Томска, Новосибирска, Тбилиси. Там началась подготовка специалистов для уранового проекта. Студенты заманивались высокой стипендией.
В Зоне с теми или иными заданиями крутились десятки генералов. Генералитет действовал устрашающе на нерадивых директоров заводов. Были такие, кто осмеливался халатно отнестись к поставкам оборудования. Допуски не те, качество не то. Подумаешь, какой-то там почтовый ящик номер два. Мои ребята брали их прямо на рабочем месте. Везли в этот злополучный почтовый ящик персональным самолетом. Потом на черном автомобиле. А уж когда выгружали перед генералитетом с золотыми нашивками - почтовый ящик номер два был для них уже номером вторым после Кремля. И в кратчайшие сроки прибывало оборудование безукоризненного качества. Часто бывал в Зоне генерал-полковник по культуре и цензуре. Тогда в уральской дыре мы видели новые фильмы раньше Москвы.
На железной дороге ввели "шестидесятисемитысячную" серию вагонов. Эти вагоны доставляли грузы для объекта. Под угрозой сурового наказания обеспечивали скорость передвижения этих грузов не менее четырехсот километров в сутки. Предоставляли паровозы даже для одиночных вагонов.
Уран везли из оккупированной Германии, где его и добывали на шахтах на границе Саксонии и Богемии. Первая шахта, открытая в октябре 1945 года, называлась нелепо "Святой Урбан". Святой покровитель медленной смерти? На германских рудниках работали наши и немцы, и даже бывшие эсэсовцы. В то же время полным ходом, под жестким контролем Берии шли работы по поиску и разработке собственных запасов урана. Недалеко уже был тот час, когда первые килограммы урановой руды в Табошарах будут спускать с гор в мешках на ишаках. Следом за Табошарами Эстония, Иссык-Куль, Уч-Кудук, Шевченко, Заравшан, Навои, Колыма... Очевидцев не остается. Смертники работают на сверхсекретных рудниках...
Нелепость: первые запасы радиоборита открыли в СССР еще в 1929 году в Майли-Сай в Ферганской долине. Они были столь незначительны, что туда пустили американцев. Басурмане вывезли весь металл до килограмма. Он и пошел на первую ядерную бомбу."
Очередной раз своими руками Сталин вложил оружие в руки того, кто в одночасье из союзника превратился во врага. Атомный меч в руках Америки оказался выплавлен из урановой руды, вывезенной из Советского Союза. И возможно, что в ядерном грибе Хиросимы вспыхнуло урановое солнце Ферганской долины. А СССР начал ковать свой атомный меч из руды предыдущего вероломного союзника. Союзника, дерзнувшего завоевать мировое господство и в результате бесславно разбитого, поверженного. Все в этом мире взаимосвязано и взаимозависимо, история повторяется, охотники и жертвы в угаре бешеной гонки меняются местами, однако, как ни странно, все еще находятся желающие повторить печальную историю третьего рейха, мечтающие стать властителями мира.
Так думал Сан Саныч, глядя в чернильную предгрозовую ночь. А бесстрастные записи тетради продолжали зловещую повесть:
"Уинстон Черчилль произнес речь в маленьком американском городке Фултон. Тогда он был уже бывшим премьер-министром бывших союзников. Эта речь очередной раз напугала Сталина. Он увидел предупреждение о готовящейся ядерной войне. Сталин был вне себя. Он помнил 22 июня 1941 года, день начала войны. Новой войны нельзя было допустить.
Берия возглавлял разведку. Один за другим сыпались доклады о разработке все новых и новых планов атомной бомбардировки советских городов. Сталин нервничал. Он панически боялся новой войны, все время торопил со сроками. А всем стало очевидным, что обещание закончить строительство завода к 7 ноября 1947 года выполнить не удастся. Зная Сталина, зная его жажду крови головы терять не хотелось. Надо было что-то придумать. И, предвосхищая события, я поднял вопрос о смене руководства объектом."
...Только... Я вижу все чаще и чаще
(Вижу и знаю, что это лишь бред)
Странного зверя, которого нет,
Он - золотой, шестикрылый, молчащий.
Долго и зорко следит он за мной
И за движеньями всеми моими,
Он никогда не играет с другими
И никогда не придет за едой...
( Николай Гумилев )
Странный звук заставил Сан Саныча вздрогнуть, словно рядом зубья отточенной пилы напоролись на ржавый гвоздь. На карнизе открытого окна стоял "лунный" соседский кот. Спина его была выгнута дугой, хвост, подобный полосатому милицейскому жезлу, торчал вверх, причем самый кончик его был согнут, как вопросительный знак, в широко открытых глазах малиновыми искрами отражался свет лампы. Несмотря на то, что зверюга был просто великолепен, Сан Саныч покрылся липкой предательской испариной.
- А ну-ка брысь отсюда, нечистая сила, - сказал он, затем, вспомнив что-то, ради интереса перекрестил кота. Кот остался невредим.
- Тебе говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Сан Саныч начал читать.
"Август 1957 года.
Мне еще не так много лет. Я полон сил, желаний. Но я опоздал. Чувствую, что опоздал. Мой поезд уходит. Я не успеваю за ним. Я знаю. Уже спущен с цепи хромоногий убийца и мечется. Мечется в поисках моего следа. Уже точит топор нелюдимый палач. Топор, тоскующий по моей шее... Я чувствую приближение смерти. Человек слаб и беспомощен перед ней. Даже самый великий. Перед костлявой все равны. Все превращается в прах... Сталин умер. Берия расстрелян. Я уцелел чудом. Меня спасло только то, что я успел кое-что предпринять. Я всегда жил по золотому правилу: резкие телодвижения надо делать в согласии с линией партии. И на этот раз это правило меня опять не подвело. Жизнь я сохранил, пока, но мой звездный час прошел. Мою власть резко ограничили.
Как раз перед юбилеем я осознал, что я чудовищно одинок. В соседней комнате умирает моя жена. Я ее никогда не любил. Нас свела вместе случайность. Я был студентом. Она на тринадцать лет старше, третий раз замужем. От меня хотела только сына. Я поразил ее своей неутомимостью. Ночи нам было мало, но с утра надо было на работу. Она забеременела. Я сказал жестко: своего ребенка не отдам. Она сделала аборт, второй. Я принял меры, написал докладную. Ее муж, паршивый интеллигент, перебрался в мир иной. Она до сих пор не знает, что это дело моих рук. Безутешная вдова стала моей женой. Брак не принес мне счастья. Она извела меня ревностью. Настоящий кошмар. Она подозревала меня со всеми, от секретарш до жен директоров заводов. Звонила непрестанно. Высчитывала где, когда и с кем я был. Она часто была права. Но она не понимала главного: я презираю женщин. Чувство привязанности мне незнакомо. Пользуясь властью, я всегда мстил всему женскому роду за то платье, которое носил в детстве. Жена меня изводила. Мне хотелось только спокойствия. Я убеждал ее, что дамы меня не интересуют. Тогда она пришла к выводу, что я "голубой".
У меня всего одна любимая дочь. Бедная девочка. В тринадцать ее рассудок помутился. Тринадцать лет - проклятое число. В тринадцать лет мою мать взял в жены тридцатилетний мой отец. Она была молодой и глупой. Он мучил ее, заставлял рожать детей. Сначала мертвых, потом живых. Потом преставился. У нее осталось шесть детей на руках. Младшему, мне, не было и шести. Глядя на тринадцатилетнюю веселенькую мою дочь, я представлял ее в роли бабки. Но моей вины нет в том, что она сошла с ума. Потом я выдал дочь замуж за одного из моих верных псов, мечтавших породниться с сильными мира сего. У меня два внука, но жена и дочь не подпускают их ко мне. Чего они боятся? Я просто не понимаю. Формулировка их чудовищна: "Не подходите к деду - он заразный." Ребятки слушаются."
Сан Саныч вдруг поймал себя на мысли, что испытывает жалость к этому никому не нужному в целом мире, убогому, проклятому людьми, презираемому даже родными человеку. Человеку, продавшему душу дьяволу, чтобы добраться до вершины и получить неограниченную власть. Лукавый обещание исполнил и с сатанинской ухмылкой исчез. Времена сменились и бывший властелин, разъезжавший на черном лимузине, начал ходить пешком, а те, кто раньше становились во фрунт или отвешивали поклоны в пояс, стали плевать вслед. Вокруг не осталось ни одной доброй души, способной пожалеть этого сирого и убогого. Да и разве достоин жалости палач?
Строчки тетради витиеватым письмом бежали одна за другой:
"Долгое время я был охотником. Но Фортуна жестока. Внезапно, в одночасье со смертью Сталина, я превратился в объект охоты. Вот уже шесть лет в полнолуние я слышу сигнальный рог облавы. Я ощущаю себя волком. Следом - свора собак. Я слышу их шакальи голоса. Недавно они подтявкивали мне, теперь с заливистым лаем идут по следу. Я могу бежать по коридору из кроваво-красных флажков. Но этот путь рано или поздно приведет меня к засаде. Я могу встретить гончих псов лицом к лицу. Собаки трусливы, каждая слабее меня. Ни одна не осмелится напасть на волка первой. Первой - смерть. С первой я справлюсь. Только эта задержка на одно мгновение. Свора разорвет меня в клочья. Но я трус. Я давно понял это. Поэтому я бегу. Бегу, петляя как заяц. Бегу, покуда хватит сил.
Однако они уже идут. Я слышу их шаги по коридору. Все ближе, ближе, ближе..."
На этой странице запись обрывалась, и Сан Санычу почувствовал в воздухе какое-то странное напряжение, предгрозовую тревожность или что-то еще. Показалось, что легкая тень мелькнула в бездонной пустоте окна, захотелось куда-нибудь спрятаться по крайней мере до утра. По иронии судьбы, детство Сан Саныча прошло в квартире сталинского дома на бывшем проспекте Берии. Ему вдруг почудилось, что за спиной стоит кто-то чужой, неизвестный и опасный. И если бы Сан Саныч смог признаться себе, что испугался, что находится в состоянии страха, обыкновенного человеческого страха, он бы несомненно закрыл тетрадь и отправился спать. Однако Сан Саныч не сделал этого. Наоборот, разогнав все опасения, гнездившиеся в голове, он перелистнул страницу.
"Итак, 1947 - тяжелый предпусковой год. Окруженные автоматными дулами, люди жили и работали. Работа велась круглосуточно. Строителей держали в диком напряжении. Требовали полной самоотдачи. За десятичасовой рабочий день выжимали из них все, что могли. Я понимал, что сроки строительства нереальные, невыполнимые. Однако на этих сроках настаивали Сталин и Берия. Значит, выбора, варианта нет. Я формировал у руководителей чувство вины за срыв графика ввода и освоения объектов. Постоянно переставлял людей со словами: "Если не выполнишь задание, детей своих больше не увидишь." На моих совещаниях всегда сидели два полковника госбезопасности, и временами они брали под стражу кого-нибудь из руководителей стройки прямо здесь же, в моем кабинете.
Под жестким контролем были ученые. Курчатов возглавлял научную часть проекта. Он уже изучил три тысячи страниц текста, заботливо предоставленного советской разведкой. Это избавило нас от десятилетней кропотливой лабораторной работы. Курчатов прекрасно понимал свое дело, но до чего хлипкие эти ученые. После разноса, устроенного Берией, у Курчатова стали подрагивать руки. Берия сам несколько раз приезжал в Зону. В июле 1947 года, убедившись самолично, что сроки ввода нереальны, Берия и устроил тот жуткий разнос всему руководству.
Берия смотрел вперед. По его приказу были созданы закрытые факультеты в крупнейших институтах Ленинграда, Москвы, Свердловска, Горького, Томска, Новосибирска, Тбилиси. Там началась подготовка специалистов для уранового проекта. Студенты заманивались высокой стипендией.
В Зоне с теми или иными заданиями крутились десятки генералов. Генералитет действовал устрашающе на нерадивых директоров заводов. Были такие, кто осмеливался халатно отнестись к поставкам оборудования. Допуски не те, качество не то. Подумаешь, какой-то там почтовый ящик номер два. Мои ребята брали их прямо на рабочем месте. Везли в этот злополучный почтовый ящик персональным самолетом. Потом на черном автомобиле. А уж когда выгружали перед генералитетом с золотыми нашивками - почтовый ящик номер два был для них уже номером вторым после Кремля. И в кратчайшие сроки прибывало оборудование безукоризненного качества. Часто бывал в Зоне генерал-полковник по культуре и цензуре. Тогда в уральской дыре мы видели новые фильмы раньше Москвы.
На железной дороге ввели "шестидесятисемитысячную" серию вагонов. Эти вагоны доставляли грузы для объекта. Под угрозой сурового наказания обеспечивали скорость передвижения этих грузов не менее четырехсот километров в сутки. Предоставляли паровозы даже для одиночных вагонов.
Уран везли из оккупированной Германии, где его и добывали на шахтах на границе Саксонии и Богемии. Первая шахта, открытая в октябре 1945 года, называлась нелепо "Святой Урбан". Святой покровитель медленной смерти? На германских рудниках работали наши и немцы, и даже бывшие эсэсовцы. В то же время полным ходом, под жестким контролем Берии шли работы по поиску и разработке собственных запасов урана. Недалеко уже был тот час, когда первые килограммы урановой руды в Табошарах будут спускать с гор в мешках на ишаках. Следом за Табошарами Эстония, Иссык-Куль, Уч-Кудук, Шевченко, Заравшан, Навои, Колыма... Очевидцев не остается. Смертники работают на сверхсекретных рудниках...
Нелепость: первые запасы радиоборита открыли в СССР еще в 1929 году в Майли-Сай в Ферганской долине. Они были столь незначительны, что туда пустили американцев. Басурмане вывезли весь металл до килограмма. Он и пошел на первую ядерную бомбу."
Очередной раз своими руками Сталин вложил оружие в руки того, кто в одночасье из союзника превратился во врага. Атомный меч в руках Америки оказался выплавлен из урановой руды, вывезенной из Советского Союза. И возможно, что в ядерном грибе Хиросимы вспыхнуло урановое солнце Ферганской долины. А СССР начал ковать свой атомный меч из руды предыдущего вероломного союзника. Союзника, дерзнувшего завоевать мировое господство и в результате бесславно разбитого, поверженного. Все в этом мире взаимосвязано и взаимозависимо, история повторяется, охотники и жертвы в угаре бешеной гонки меняются местами, однако, как ни странно, все еще находятся желающие повторить печальную историю третьего рейха, мечтающие стать властителями мира.
Так думал Сан Саныч, глядя в чернильную предгрозовую ночь. А бесстрастные записи тетради продолжали зловещую повесть:
"Уинстон Черчилль произнес речь в маленьком американском городке Фултон. Тогда он был уже бывшим премьер-министром бывших союзников. Эта речь очередной раз напугала Сталина. Он увидел предупреждение о готовящейся ядерной войне. Сталин был вне себя. Он помнил 22 июня 1941 года, день начала войны. Новой войны нельзя было допустить.
Берия возглавлял разведку. Один за другим сыпались доклады о разработке все новых и новых планов атомной бомбардировки советских городов. Сталин нервничал. Он панически боялся новой войны, все время торопил со сроками. А всем стало очевидным, что обещание закончить строительство завода к 7 ноября 1947 года выполнить не удастся. Зная Сталина, зная его жажду крови головы терять не хотелось. Надо было что-то придумать. И, предвосхищая события, я поднял вопрос о смене руководства объектом."
...Только... Я вижу все чаще и чаще
(Вижу и знаю, что это лишь бред)
Странного зверя, которого нет,
Он - золотой, шестикрылый, молчащий.
Долго и зорко следит он за мной
И за движеньями всеми моими,
Он никогда не играет с другими
И никогда не придет за едой...
( Николай Гумилев )
Странный звук заставил Сан Саныча вздрогнуть, словно рядом зубья отточенной пилы напоролись на ржавый гвоздь. На карнизе открытого окна стоял "лунный" соседский кот. Спина его была выгнута дугой, хвост, подобный полосатому милицейскому жезлу, торчал вверх, причем самый кончик его был согнут, как вопросительный знак, в широко открытых глазах малиновыми искрами отражался свет лампы. Несмотря на то, что зверюга был просто великолепен, Сан Саныч покрылся липкой предательской испариной.
- А ну-ка брысь отсюда, нечистая сила, - сказал он, затем, вспомнив что-то, ради интереса перекрестил кота. Кот остался невредим.
- Тебе говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25