О Советской власти на таежных заимках все еще из уст в уста передают чудовищные легенды, потому что до сих пор не всем, далеко не всем понятны ее истинные цели.
И Венька потому правильно делает, что рассказывает людям, теснящимся в избе, – кто бы они ни были, кулаки или подкулачники, – о последних решениях Советской власти. Но я все-таки нервничаю. Мне кажется, что он уж слишком подробно рассказывает, а время у нас на счету. Не успеем мы, пожалуй, еще сегодня дотемна пройти на самые дальние заимки… А ночью идти опасно.
Хозяин, погладив свою голую, блестящую голову шершавой ладонью, спрашивает Веньку:
– А как же, милочек, с бабами будет? Бухтят такое – правда или нет, что их потом в коммунию будут сгонять, для комиссарского вроде развлечения…
Венька разъясняет, что это ерунда. Советская власть, напротив, жалеет баб и считает, что их нужно называть женщинами. Это раньше, при царе, баб обижали, заставляли тяжело, непосильно работать, а теперь Советская власть такого не позволит.
Женщинам приятны эти слова. Они довольно пересмеиваются между собой. И заметно, им нравится Венька – с виду веселый, светлоглазый, светловолосый паренек с широкой, выпуклой грудью, с сильными и свободными движениями.
Он и сам, наверно, чувствует, что люди с удовольствием смотрят на него. Он как будто разгорается от этих взглядов и говорит все с большим увлечением. А я уже сержусь на него.
Я сержусь и одновременно удивляюсь уверенности, с какой он говорит обо всем и ссылается в подтверждение этих слов на речи Ленина, опубликованные в газетах.
– А Ленин-то, он что же, сам из немцев будет? – перебивает Веньку хозяин избы.
– Кто это сказал такую ерунду?
– Ну как же! Прошлый раз тут гостил один студент, тоже, как вы, представитель. Так он вроде так объяснил, что Ленин из немцев…
Мы начинаем осторожно выяснять, кто этот студент, когда и откуда он приезжал, о чем еще рассказывал. И убеждаемся, что это был бандитский представитель. Значит, банды не только грабят и убивают, но и посылают на заимки своих агитаторов даже в зимнее время. А мы сидим в Дударях и ждем весны. Плоховато мы все-таки работаем, плоховато.
Венька говорит:
– Этот студент, про которого вы рассказываете, набрехал вам. Он, как я считаю, злейший враг Советской власти.
– А мы-то откуда можем знать, кто тут враг и кто друг! – как бы извиняется хозяин избы. – Мы бумаг ни у кого не спрашиваем. А сельсовет от нас далеко. Да и толку от него никакого нету, от сельсовета. Только название, что власть…
– Нам любая власть хороша. Лишь бы она нас не забижала, – добавляет сухонький, опрятный старичок, сидящий недалеко от меня на лавке. – Мы ведь от леса кормимся, от тайги…
Венька сразу ухватился за эти слова. Заговорил о том, что Советская власть со временем и тайгу изменит. Ученые сейчас пишут, что в тайге, прямо тут, у нас под ногами, в недрах зарыты огромные богатства: и железная руда, и каменный уголь, и золото. Все это Советская власть заберет в свои руки и построит тут заводы и города.
– Вон что! – удивился Венькиным словам сухонький старичок. И спросил: – А нас-то, милый человек, куда же вы в таком случае определите?
– Тебя, дедушка, на мыло, – сказал кто-то в толпе. – Всех стариков переведут на мыло…
В толпе засмеялись.
– На мыло? – переспросил старик, видимо тугой на ухо.
– На мыло, на мыло, – подтвердил опять кто-то, и от подоконника отделился курчавый пожилой мужик с сердитыми глазами и рыжей, кругло подстриженной бородой.
Мне показался он похожим на Лазаря Баукина. Но в первое мгновение я не поверил собственным глазам. Неужели он так спокойно может тут стоять и даже выкрикивать насмешливые слова? Ведь он-то уж знает, кто мы и откуда…
Я заметил, что и Венька чуть смутился, увидев его. Однако Венька не осекся, продолжал рассказывать о том, что мы сами с ним узнали недавно на лекции, прочитанной заезжим лектором в клубе имени Парижской коммуны. Он говорил, какие заводы вырастут в самой глухой тайге.
– А птицы и звери куда же подеваются? – опять спросил все тот же сухонький, тугоухий старичок.
И опять почему-то все засмеялись.
– Птицы и звери? – переспросил Венька.
И я понял, что он сам не знает, куда денутся птицы и звери, когда тут, в тайге, появятся заводы. О птицах и зверях не было никакого упоминания в той лекции, которую мы слушали в клубе. Да и для чего это надо было тут заводить разговор о зверях и птицах?
Время идет. Короткий зимний день уже на исходе. И неизвестно еще, где мы будем ночевать.
Предполагалось, что мы пройдем через Девичий двор и Петуховский яр на Большие выселки, где, наверно, заночуем, и утром выйдем на Проказово, чтобы встретиться с начальником. Но пока, по-моему, все идет не очень складно.
– Птиц и зверей никто уничтожать не собирается, – говорит авторитетно Венька. – Птицы и звери, конечно, останутся в лесах, должны, словом, по идее, остаться и при полном социализме…
– А жиганы?
Это спрашивает молодая румяная женщина в пестрой косынке, натянутой на самые брови, под которыми смеются милые и дерзкие глаза.
– А что, у вас тут много жиганов? – как бы удивленно спрашивает, в свою очередь, Венька, поднимая голову и разглядывая женщину в толпе.
– Да есть, – уклончиво ответила женщина. – А где их нету-то!
– Их, пожалуй, не скоро переведешь, – вздыхает старичок. – Птиц и полезных животных, пожалуй, скорее лишишься. А жиганы, они небось цепкие. Их и сама Советская власть боится…
Венька улыбается или, лучше сказать, заставляет себя улыбнуться.
– Неужели боится?
– Боится, – подтверждает сухонький старичок. – Это как бог свят, боится. Кажись, в декабре месяце тут трое приезжали из Дударей. Насчет продовольственного налога. Так разве что только пушки при них не было. А так они все в ремнях, при гранатах и пистолетах. И все быстренько, быстренько делают. Без особого разговора. Лишь бы поскореичка отъехать на лыжах. Мы им тут вопросы разные задавали, а они лишь помалкивают. «Нам, говорят, до сельсовета поскореичка надо добраться…»
– Ну, это какие-то барахольщики были, – говорит Венька. – Они, наверно, сами себя боятся…
– Барахольщики не барахольщики, а помирать, как я замечаю, никому неохота, – опять вступает в разговор хозяин избы. – У нас вот нынешний год пятого председателя в сельсовет поставили. Двоих убили. Двое сами отказались от должности. И теперешний, видать, трясется. Даже нос не высовывает дальше своей избы…
– Серьезное дело, – говорит Венька.
– Уж сурьезнее дальше некуда, – разводит руками хозяин и внимательно оглядывает Веньку и меня. – А вы что же, без всякого орудия? Представители, а ничего, я гляжу, при вас нету…
– Ничего нету, – смеется Венька.
– Выходит, очень смелые?
– Еще, видать, не битые, оттого и смелые, – произносит кто-то в углу.
И все смеются.
– Смеяться-то будто бы не от чего, – хмурится хозяин избы. – Одна баба даве сказывала, Мелентьева сноха, будто в Петуховом яру в потребиловке в субботу своими ушами слышала приказ, коей вышел от Кости Воронцова. Будто он даже на специальной машинке был напечатанный и наклеен на дверях в потребиловке. В том приказе сказано: коммунистам, всем и каждому в отдельности, будет вырезаться на грудях и на спине острой бритвой красная звезда, как знак особый и вечно памятный…
– Вот как! Значит, Костя сам где-то в потаенном месте, а приказы от него идут и идут? И даже на специальной машинке?
– Истинные слова, на машинке. Он прошлой осенью разбил на золотых приисках контору, забрал много чего. И машинку увез. Теперь все печатает на машинке. Для большей, стало быть, ясности…
– Безнаказанность, – подводит итог этому разговору благообразный лысоватый человек с длинными волосами, заправленными за уши, похожий на дьячка. Но не сокрушается по поводу безнаказанности, а, пожалуй, злорадствует. – Клочкова, напечатано в газете, будто бы убили в Золотой Пади, а четырнадцать жиганов из его компании ушли. («Не четырнадцать, а три ушли», – хотел бы я поправить его, но я молчу. И Венька молчит.) И ведь куда ушли? Прямо к Воронцову. Вот уж действительно, на самом деле, ничего не скажешь – «император всея тайги»…
Я делаю вид, что разглядываю собственные валенки. Потом поднимаю глаза и опять вижу против себя того курчавого мужика с ярко-рыжей, кругло остриженной бородой, который говорил, что всех стариков будут переводить на мыло. Конечно же, это Венькин «крестный» Баукин, Лазарь Баукин, убежавший из нашей бани. Он-то уж точно знает, сколько жиганов ушло. Он бы мог дать точную справку. Но он только усмехается и молчит. Выглядит он лучше, чем в дни нашего первого знакомства, – поздоровевший. И одежда на нем другая – новый стеганый ватник, а под распахнутым ватником чистая холщовая рубаха с крупными белыми пуговицами. Значит, живется ему неплохо. И он, как видно, ничего не опасается.
Он стоит недалеко от меня. Но между нами еще два или три человека. И я разглядываю его как бы из укрытия.
Наконец, может быть, почувствовав на себе мой внимательный взгляд, он надевает шапку и выходит. Шапка у него большая, медвежья.
10
За окном сгущаются сизые сумерки.
Нам бы еще засветло надо было выйти отсюда на Большие выселки. А мы вон досидели до какой поры и ничего особенного толкового здесь не высидели. И продолжаем сидеть.
Венька отвечает теперь на вопросы о налогах. Это уж черт знает что. При чем здесь налоги?
И опять его спрашивают про заводы, которые, может быть, когда-нибудь тут выстроят.
А может, их и никогда не выстроят, а нас сейчас, когда мы выйдем, подкараулит на дороге тот рыжий бандюга Лазарь Баукин. Да подкараулит не один, а с компанией, и не доживем мы ни до каких заводов. И до социализма не доживем.
Я уже сильно сержусь на Веньку.
Молодая хозяйка в красной с белыми горошинками кофточке спрашивает, не выпьем ли мы чайку или в крайности молочка.
– Молочка выпьем, – говорит Венька.
И вот мы пьем молоко. А сумерки за окном все сгущаются. Может, Венька тут собирается ночевать?
Нет, попив молока, он ладонью вытирает губы, благодарит хозяев, прощается, я тоже прощаюсь, и мы выходим во тьму.
Некоторое время молча идем по хрустящему снегу, закинув лыжи на плечи, и с удовольствием вдыхаем после душной избы легкий морозный воздух.
– Позор, – наконец говорит Венька, когда мы проходим мимо тускло мерцающих окон избы. – Просто позор. Какой-то беглый студент пришел, чего-то такое набрехал мужикам, и все как будто так и надо. Как будто и Советской власти нет. Ерунда какая! Даже не верится, что тут так живут. Как на острове. Никто с людьми не разговаривает, ничего не объясняют. Мы вот только с тобой немножко с ними потолковали…
– Ну и немножко! – усмехаюсь я, все еще сердитый на Веньку за то, что мы так долго просидели здесь и теперь впотьмах должны идти еще неведомо куда. – И вообще я считаю, это не наше дело – тут разговоры разводить…
– А чье же? – Венька тоже заметно сердится. – Ты что, считаешь, что ты не обязан разговаривать с людьми как комсомолец…
– Обязан, но мы все-таки не для этого приехали…
– А для чего?
– Ну откуда я знаю! Я думал, у начальника или у тебя есть какой-то план…
– А у тебя какой план? – Венька даже остановился, точно загораживая мне путь. И я увидел, как у него блестят глаза во тьме. – У тебя-то, я спрашиваю, есть какой-нибудь план?
– Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили, я вообще все не так бы повел…
– А как?
– Я привез бы сюда всех этих курсантов с повторкурсов, окружил бы каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать…
– Кого выколачивать? Население?
– Зачем население? Бандитов…
– А откуда ты знаешь, кто тут бандиты? – спросил Венька, положив свои лыжи на снег.
– Ну, можно все-таки понять, – я тоже снял с плеча лыжи. – Вот твой рыжий «крестный», этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35