Это большой праздник для меня. Чтобы он получше удался, я планомерно и с упоением жреца, совершающего ритуал, который никому, кроме него, не под силу, обхожу все не столь уж многочисленные книжные магазины города и тщательно выбираю, подолгу простаивая перед прилавками и полками. В последнее время я неизменно заканчиваю свое путешествие в крошечном книжном подвальчике, что в переулке, соединяющем набережную с одной из главных наших улиц, и там есть из чего выбирать, но я еще ничего в этой лавке не купил, поскольку хожу в нее все-таки не ради книг и меня точит нелепая мысль, что, купив здесь книгу, я словно потеряю право прийти сюда в следующий раз. Это прекрасный, обособленный от шума и подлости мира, уютный подвальчик. Я наведываюсь в него ради продавщицы Наташи, создания высшего порядка. Наташе (мне удалось подслушать ее имя) лет двадцать пять на вид, и я, конечно, безумно стар для нее. Посетителей, когда бы я ни спустился в подвальчик, мало, люди думают, что в широких магазинах выбор лучше и посещать их почетнее, а узеньких вместилищ вроде того, где за прилавком томится моя бесценная, не понимают. Я медленно мну пол, брожу как во сне, как в тумане, разглядывая корешки книг. В противоположном от входа углу имеется тесная дверь, в нее надо войти, если хочешь сдать ненужные тебе книги, и за ней часто виднеется какой-то человек, надо полагать комиссионер, который может беспрепятственно наблюдать за моими передвижениями и делать умозаключения на счет истинной цели моих посещений. Человек этот загадочен, во всяком случае у него пугающе круглые глупые глаза, и я подозреваю, что он, зная все о стоимости книг, бессмысленно и беспощадно глух к их содержанию и что он опасен для меня. Вот еще загадка, которую я не в состоянии разгадать: действительно ли томится Наташа за прилавком, скучает ли она на своей работе, полагая, что здесь понапрасну прозябают ее молодость и красота, или ее милая головка не менее, чем моя, полна возвышенных дум о книгах?
Лавка погружена в безмятежный покой, чтобы не сказать в спячку, но иногда необходимость более усиленной работы заставляет Наташу приставлять куцую лесенку к полкам и взбираться по ней, достигая верхнего ряда книг. Она проделывает всю операцию ловко и изящно, а для меня это событие такое же замечательное в моем путешествии, как приобретение новой книги, потому что смотреть на Наташу мне приходится уже снизу вверх, а ее платье от разнообразных усилий тела основательно задирается и я вижу на той лесенке нечто, что прекрасно вознаграждает меня за долгий и полный сомнений путь от дома к этому подвалу. Даже кровь, старая, отравленная кровь, возбужденно бросается мне в голову. Нужно уяснить, что не так-то просто мне заставить себя спуститься в подвал, я сомневаюсь и стыжусь. Моя охота на прекрасную продавщицу оправдана желанием любоваться ею, вообще жаждой любви, но ничто не мешало ей давно уже раскусить меня, и кто знает, не смеялась ли она в глубине души надо мной, над моей робкой влюбленностью? Подозрение, что именно так оно и обстоит, просто убивало меня. Иногда я заставал ее беспечно болтающей с Лизой, ее подругой, и по тому, что их встречи происходили примерно в одно и то же время, я заключил, что Лиза живет где-то поблизости и в определенные часы выгуливает огромного дога, который недурно чувствовал себя и в книжном магазине, бегая за прилавком и между ногами людей. Разговоры подруг не казались мне умными и утомляли меня, порой я даже делал вид, будто раздражен, сердито оглядывался на них, а затем с удвоенным вниманием обращался к полкам, но как бы и не мог сосредоточиться из-за их болтовни. Правду сказать, мне не приходило в голову выяснять, где живет Наташа. Я ни разу не вошел в лавку просто так, помимо тех дней, когда покупал новую книгу. Никаких особых надежд я не питал.
Зима выдалась нехорошая. Частенько валил мокрый снег, над рекой клубился сырой туман. Наши комические правители единственно в своих головах и своей волей решили разрезать тело России на множество государств, тем самым погребая еще теплящуюся идею третьего Рима. Цены возрасли фантастически. Мне угрожал голод, и по ночам, прежде чем уснуть, я ворочался под одеялом и думал о своем будущем с тревожным любопытством, но более всего опасался, как бы одиночество не задавило во мне живого человека. Все же я не изменил привычке выкраивать небольшую сумму на книги, тем более что решительно незачем было болтаться по городу без цели, а когда я спешил от одного книжного магазина к другому с парой лишних рублей в кармане, я чувствовал, что связь с миром совсем не утрачена. От своего гнезда я шел кварталами однообразных и все-таки живописных деревянных домов к центру, к набережной, где для меня начиналась зримая, воплощенная в роскошных махинах домов история богатства и крушения России. На главных наших улицах, где архитектура, растекаясь по холмам неуемной дворянско-купеческой фантазией, страдала, красивая и хрупкая, от времени и людского равнодушия, я безоглядно, не обременяя себя подробными размышлениями, идеализировал прошлое и поносил настоящее. Это был час, когда я чувствовал себя историком, прилежным ученым, которого вышвырнули из его собственного кабинета, насильно лишив возможности заниматься делом всей его жизни. Дома, дома, какие высокие, пузатые, смешные, трогательные, причудливые дома! Я останавливался в известных моему художественному чутью точках и любовался широко разметнувшимся на горе кремлем, устремляя на него затуманенный взор. С постоянно обновляющимся ожиданием таинственных происшествий я заглядывал в переулки, странные, убегающие в гору, где над ними летали легкие мостики. Мне было плохо и хорошо, как если бы я был беден и богат одновременно. Но люди-то (я возмущен, потрясен, обескуражен, я тронут!), - они сновали между домами, как мыши, озабоченные поисками пропитания, все их отличие от мышей состояло, казалось, в том, что они не набрасывались на первую подвернувшуюся приманку, а искали кусочек пусть не вовсе лишенный лакомости, но подешевле. Стало быть, они кружили и метались в тупике сознательного выбора, нужды, тяжких испытаний, выпавших на их долю, хотя отлично известно, что следовало всего лишь жить, как живут птички небесные, и все у них было бы в порядке. Они со злобой выкрикивали имена тех, кто их обидел, растоптал их веру, надежду, их любовь, имена нынешних толкачей прогресса, которые обещали, что выведут их из ловушки, клялись, что делают все, чтобы вывести их из западни, в которой мы все очутились, но только придумывали и придумывали новые обманы, ухищрения, только доверительно улыбались да поддевали на крючок простачков, да пожирали их, сытые, но ненасытные. Люди эти, суетные эти уличные существа с жалобными и злыми глазами казались мне неискушенными, чертовски, дьявольски наивными, они мучились своей нищетой, неправильным питанием, нездоровой пищей, недоеданием или даже превосходным аппетитом, который искал полного и беспрерывного удовлетворения. Они не знали и не могли, отягощенные злобой дня, да и не хотели знать, что тысячелетнее дело России гибнет, или слышали кое-что и задумывались об этом, и даже недоумевали, но задумывались все же как о деле отнюдь не первостепенной важности, как о деле пятом, десятом, словно все это происходило с ними, с нами во сне, а главное будет понято и по-настоящему начнется лишь после пробуждения.
Я прошел к заветному подвальчику с мыслью, что обязательно должен быть вознагражден зрелищем на лесенке за разорившую меня покупку книги. И я не обманулся в своих ожиданиях. Никого в лавке, кроме меня и Наташи, не было, я сиротливо стоял у прилавка и смотрел, подглядывал, чувствуя себя даже не мелким воришкой, а опытным и страшным соблазнителем, бывалым охотником, чудовищным змеем, который открыл пасть и ждет, когда загипнотизированная жертва сама вползет в нее. Если бы так, если бы Наташа сама вошла в меня и слилась с моей душой, осталась в моем сердце, не спрашивая, для чего это ей и какие выгоды это ей принесет! Но так быть не могло, действительность более чем далеко отстояла от моих грез, я весьма сильно преувеличивал... но на лесенку она поднялась, и в этом я словно-таки загипнотизировал ее, добился своего, победил! Не знаю, что ей понадобилось на верхней полке, но она установила лесенку, повернулась ко мне спиной и взобралась, вздыхая в глубокой тоске по свободной, беззаботной жизни. Представим себе, как молодая и очаровательная женщина в азарте трудовой деятельности оказывается на высоте и принуждает нас смотреть на нее снизу вверх, а ее платье задирается или почему-то принимает форму колокола, и полумрак под этим колоколом интимной задушевностью соперничает с полумраком, царящим в помещении, и мы вдруг осознаем - не правда ли? - что у женщин в запасе, в арсенале, на вооружении местечки куда более заповедные, таинственные, притягательные, прекрасные, чем вся их женская красота вместе взятая. Изумительна женская душа, перетекающая в девичью скромность, материнскую нежность, старушечью трепетность, вырастающая в исполненные немыслимой силы и поэтичности образы мировой литературы, но и она ничто перед загадочным шевелением пасторальных форм под юбкой-колоколом, как ничто и все женские мысли, стремления и чаяния перед теми единственными в своем роде мгновениями, когда ваша избранница стоит под потолком на лесенке и, может быть сама того не ведая и не желая, показывает вам все самое стройное, законченное, совершенное и сокровенное, чем позволила ей владеть природа.
Я успевал и бранить себя мысленно, что я, такой старый, такой умный, пораженный в самое сердце катастрофой России, но ведающий спасительную обособленность, стою тут и млею, схожу с ума от зрелища шевелящихся под юбкой женских бедер. Но досадовал я, в общем-то, лицемерно, на всякий случай, на тот случай, если она внезапно обернется, если кто-нибудь войдет и застигнет меня за столь предосудительным занятием. По ночам же, дома, в кровати или в одиноких скитаниях из угла в угол, когда я вспоминаю подвал, душевный полумрак, Наташу, лесенку, мои тайные и точные наблюдения, себя там - наглого и сконфуженного наблюдателя, я не злюсь и нисколько не трушу, я только мечтаю, вижу возможность совсем другой жизни, далекой от агрессивного цветения империй и их жалкого умирания, жизнь, ради мгновения которой не жалко и умереть, зарывшуюся в это загадочное шевеление под колоколом, скрывшуюся в его тепле.
Она спустилась на пол и посмотрела на меня равнодушно, а я, ничего не купив, вышел на улицу и зашагал к набережной, мимо барочного храма восемнадцатого века, приспособленного под какую-то контору. Говорят, его возвращают верующим. Валил мокрый снег. Я не достиг набережной, пошел вверх по улице, которая, пересекши кремль, вливалась в главнейший наш проспект, пошел мимо почты, приютившейся на первом этаже светлого здания с колоннами и атлантами, мимо больших магазинов в больших домах, к огромному и причудливому на горе кремлю, стены которого, увенчанные башнями, по-своему повторяли изломанный рисунок занятой им местности. Вдруг я развернулся и пошел вниз, в обратном направлении, но словно в никуда. Со мной что-то стряслось; если у меня и выросли крылья, то вряд ли там, где следовало. Как глупо, что я, взрослый, чтобы не сказать старый, человек, мнусь в нерешительности перед какой-то девчонкой, а еще глупее, что я, отнюдь не лишенный проницательности, среди бесчисленного множества женщин выбрал именно ту, о которой знаю лишь, что никогда не решусь с ней объясниться. Мне нечего ей сказать, собственно говоря, нечего посулить. В моей возрасте влюбленные нежны, как лапки севшего на кожу комара, но осмотрительны, и оперируют они в сражении за предмет своей страсти не любовью, а солидностью, умением подкреплять силу любовного красноречия вполне конкретными вещами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Лавка погружена в безмятежный покой, чтобы не сказать в спячку, но иногда необходимость более усиленной работы заставляет Наташу приставлять куцую лесенку к полкам и взбираться по ней, достигая верхнего ряда книг. Она проделывает всю операцию ловко и изящно, а для меня это событие такое же замечательное в моем путешествии, как приобретение новой книги, потому что смотреть на Наташу мне приходится уже снизу вверх, а ее платье от разнообразных усилий тела основательно задирается и я вижу на той лесенке нечто, что прекрасно вознаграждает меня за долгий и полный сомнений путь от дома к этому подвалу. Даже кровь, старая, отравленная кровь, возбужденно бросается мне в голову. Нужно уяснить, что не так-то просто мне заставить себя спуститься в подвал, я сомневаюсь и стыжусь. Моя охота на прекрасную продавщицу оправдана желанием любоваться ею, вообще жаждой любви, но ничто не мешало ей давно уже раскусить меня, и кто знает, не смеялась ли она в глубине души надо мной, над моей робкой влюбленностью? Подозрение, что именно так оно и обстоит, просто убивало меня. Иногда я заставал ее беспечно болтающей с Лизой, ее подругой, и по тому, что их встречи происходили примерно в одно и то же время, я заключил, что Лиза живет где-то поблизости и в определенные часы выгуливает огромного дога, который недурно чувствовал себя и в книжном магазине, бегая за прилавком и между ногами людей. Разговоры подруг не казались мне умными и утомляли меня, порой я даже делал вид, будто раздражен, сердито оглядывался на них, а затем с удвоенным вниманием обращался к полкам, но как бы и не мог сосредоточиться из-за их болтовни. Правду сказать, мне не приходило в голову выяснять, где живет Наташа. Я ни разу не вошел в лавку просто так, помимо тех дней, когда покупал новую книгу. Никаких особых надежд я не питал.
Зима выдалась нехорошая. Частенько валил мокрый снег, над рекой клубился сырой туман. Наши комические правители единственно в своих головах и своей волей решили разрезать тело России на множество государств, тем самым погребая еще теплящуюся идею третьего Рима. Цены возрасли фантастически. Мне угрожал голод, и по ночам, прежде чем уснуть, я ворочался под одеялом и думал о своем будущем с тревожным любопытством, но более всего опасался, как бы одиночество не задавило во мне живого человека. Все же я не изменил привычке выкраивать небольшую сумму на книги, тем более что решительно незачем было болтаться по городу без цели, а когда я спешил от одного книжного магазина к другому с парой лишних рублей в кармане, я чувствовал, что связь с миром совсем не утрачена. От своего гнезда я шел кварталами однообразных и все-таки живописных деревянных домов к центру, к набережной, где для меня начиналась зримая, воплощенная в роскошных махинах домов история богатства и крушения России. На главных наших улицах, где архитектура, растекаясь по холмам неуемной дворянско-купеческой фантазией, страдала, красивая и хрупкая, от времени и людского равнодушия, я безоглядно, не обременяя себя подробными размышлениями, идеализировал прошлое и поносил настоящее. Это был час, когда я чувствовал себя историком, прилежным ученым, которого вышвырнули из его собственного кабинета, насильно лишив возможности заниматься делом всей его жизни. Дома, дома, какие высокие, пузатые, смешные, трогательные, причудливые дома! Я останавливался в известных моему художественному чутью точках и любовался широко разметнувшимся на горе кремлем, устремляя на него затуманенный взор. С постоянно обновляющимся ожиданием таинственных происшествий я заглядывал в переулки, странные, убегающие в гору, где над ними летали легкие мостики. Мне было плохо и хорошо, как если бы я был беден и богат одновременно. Но люди-то (я возмущен, потрясен, обескуражен, я тронут!), - они сновали между домами, как мыши, озабоченные поисками пропитания, все их отличие от мышей состояло, казалось, в том, что они не набрасывались на первую подвернувшуюся приманку, а искали кусочек пусть не вовсе лишенный лакомости, но подешевле. Стало быть, они кружили и метались в тупике сознательного выбора, нужды, тяжких испытаний, выпавших на их долю, хотя отлично известно, что следовало всего лишь жить, как живут птички небесные, и все у них было бы в порядке. Они со злобой выкрикивали имена тех, кто их обидел, растоптал их веру, надежду, их любовь, имена нынешних толкачей прогресса, которые обещали, что выведут их из ловушки, клялись, что делают все, чтобы вывести их из западни, в которой мы все очутились, но только придумывали и придумывали новые обманы, ухищрения, только доверительно улыбались да поддевали на крючок простачков, да пожирали их, сытые, но ненасытные. Люди эти, суетные эти уличные существа с жалобными и злыми глазами казались мне неискушенными, чертовски, дьявольски наивными, они мучились своей нищетой, неправильным питанием, нездоровой пищей, недоеданием или даже превосходным аппетитом, который искал полного и беспрерывного удовлетворения. Они не знали и не могли, отягощенные злобой дня, да и не хотели знать, что тысячелетнее дело России гибнет, или слышали кое-что и задумывались об этом, и даже недоумевали, но задумывались все же как о деле отнюдь не первостепенной важности, как о деле пятом, десятом, словно все это происходило с ними, с нами во сне, а главное будет понято и по-настоящему начнется лишь после пробуждения.
Я прошел к заветному подвальчику с мыслью, что обязательно должен быть вознагражден зрелищем на лесенке за разорившую меня покупку книги. И я не обманулся в своих ожиданиях. Никого в лавке, кроме меня и Наташи, не было, я сиротливо стоял у прилавка и смотрел, подглядывал, чувствуя себя даже не мелким воришкой, а опытным и страшным соблазнителем, бывалым охотником, чудовищным змеем, который открыл пасть и ждет, когда загипнотизированная жертва сама вползет в нее. Если бы так, если бы Наташа сама вошла в меня и слилась с моей душой, осталась в моем сердце, не спрашивая, для чего это ей и какие выгоды это ей принесет! Но так быть не могло, действительность более чем далеко отстояла от моих грез, я весьма сильно преувеличивал... но на лесенку она поднялась, и в этом я словно-таки загипнотизировал ее, добился своего, победил! Не знаю, что ей понадобилось на верхней полке, но она установила лесенку, повернулась ко мне спиной и взобралась, вздыхая в глубокой тоске по свободной, беззаботной жизни. Представим себе, как молодая и очаровательная женщина в азарте трудовой деятельности оказывается на высоте и принуждает нас смотреть на нее снизу вверх, а ее платье задирается или почему-то принимает форму колокола, и полумрак под этим колоколом интимной задушевностью соперничает с полумраком, царящим в помещении, и мы вдруг осознаем - не правда ли? - что у женщин в запасе, в арсенале, на вооружении местечки куда более заповедные, таинственные, притягательные, прекрасные, чем вся их женская красота вместе взятая. Изумительна женская душа, перетекающая в девичью скромность, материнскую нежность, старушечью трепетность, вырастающая в исполненные немыслимой силы и поэтичности образы мировой литературы, но и она ничто перед загадочным шевелением пасторальных форм под юбкой-колоколом, как ничто и все женские мысли, стремления и чаяния перед теми единственными в своем роде мгновениями, когда ваша избранница стоит под потолком на лесенке и, может быть сама того не ведая и не желая, показывает вам все самое стройное, законченное, совершенное и сокровенное, чем позволила ей владеть природа.
Я успевал и бранить себя мысленно, что я, такой старый, такой умный, пораженный в самое сердце катастрофой России, но ведающий спасительную обособленность, стою тут и млею, схожу с ума от зрелища шевелящихся под юбкой женских бедер. Но досадовал я, в общем-то, лицемерно, на всякий случай, на тот случай, если она внезапно обернется, если кто-нибудь войдет и застигнет меня за столь предосудительным занятием. По ночам же, дома, в кровати или в одиноких скитаниях из угла в угол, когда я вспоминаю подвал, душевный полумрак, Наташу, лесенку, мои тайные и точные наблюдения, себя там - наглого и сконфуженного наблюдателя, я не злюсь и нисколько не трушу, я только мечтаю, вижу возможность совсем другой жизни, далекой от агрессивного цветения империй и их жалкого умирания, жизнь, ради мгновения которой не жалко и умереть, зарывшуюся в это загадочное шевеление под колоколом, скрывшуюся в его тепле.
Она спустилась на пол и посмотрела на меня равнодушно, а я, ничего не купив, вышел на улицу и зашагал к набережной, мимо барочного храма восемнадцатого века, приспособленного под какую-то контору. Говорят, его возвращают верующим. Валил мокрый снег. Я не достиг набережной, пошел вверх по улице, которая, пересекши кремль, вливалась в главнейший наш проспект, пошел мимо почты, приютившейся на первом этаже светлого здания с колоннами и атлантами, мимо больших магазинов в больших домах, к огромному и причудливому на горе кремлю, стены которого, увенчанные башнями, по-своему повторяли изломанный рисунок занятой им местности. Вдруг я развернулся и пошел вниз, в обратном направлении, но словно в никуда. Со мной что-то стряслось; если у меня и выросли крылья, то вряд ли там, где следовало. Как глупо, что я, взрослый, чтобы не сказать старый, человек, мнусь в нерешительности перед какой-то девчонкой, а еще глупее, что я, отнюдь не лишенный проницательности, среди бесчисленного множества женщин выбрал именно ту, о которой знаю лишь, что никогда не решусь с ней объясниться. Мне нечего ей сказать, собственно говоря, нечего посулить. В моей возрасте влюбленные нежны, как лапки севшего на кожу комара, но осмотрительны, и оперируют они в сражении за предмет своей страсти не любовью, а солидностью, умением подкреплять силу любовного красноречия вполне конкретными вещами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40