Разгул прежнего барства, не ведавшего ни чувства приличия, ни человеческого достоинства, давал, как и прежде, волю животным инстинктам, но появились и некоторые сдерживающие "новации": упившегося до бессознания на пиршестве царь или кто-то из вельмож мог наградить кнутом - "за оскорбление мундира".
Суровость и мучительность определяемых военным судом наказаний говорили сами за себя: за чародейство полагалось сожжение, за поругание икон - прожигание языка раскаленным железом и отрубание головы, за убийство назначалась смертная казнь, но за убийство отца, матери, малого дитяти или офицера - через колесование. Поругание матери приводило к отсечению сустава или к смертной казни, поджигательство влекло за собой сожжение преступника, равно как и фальшивомонетничество. За бранное слово, произнесенное пусть даже по неосторожности, в первый раз - тюремное заключение, во второй раз наказание шпицрутенами, в третий раз - расстрел, или отрубление уха и носа, или ссылка на каторгу. За злоумышление против генерала - четвертовали, за дерзость против генерала - смерть или телесное наказание, против другого начальства - шпицрутены. Ленивые и нерадивые офицеры разжаловывались в рядовые. Самовольно вступивших в контакт с неприятелем - четвертовали или рвали тело клещами. Под угрозой смертной казни запрещалось переписываться с кем-либо о военных делах, о состоянии войска или крепостей. Согласно "Инструкциям и артикулам военным Российскому флоту" разработанным лично Петром, "Ежели кто на корабле нож обнажит с сердца, хотя не уязвимого, и того рука к мачте ножем же прибита да будет потаместь, дондеже сам у себя оную прорежет".
Система преследования и наказания за "непотребные" мысли путем повального шпионства и розыска с приходом Петра стала приобретать невиданные доселе масштабы. В избах Преображенского приказа вздернутого на дыбу вспаривали пылающим веником, и редко у кого хватало сил поддерживать в себе упорство и стройность первых показаний - разве только у тех, кто ведал, что троекратная пытка, сопровождающаяся прежними показаниями, освобождает от дальнейших мучений, а может и снять обвинение.
Необычная для новой эпохи доля выпадала на служителей церкви сотрудничать с сыщиками Тайной канцелярии, вытягивать признания у особенно упрямых не пыткою, а "страхом будущего суда Божьего" и добытые таким путем показания немедленно направлять в письменном доносе суду.
Сам донос становился своего рода оброком, который платил власти любой гражданин от мала до велика, превращался в ремесло и хобби, средство получения заработка, а одновременно, и вместе с наказанием, в средство охраны благочестия и правопорядка. Потому-то вместе с появлением фискалов, занимавшихся надзором за судебным разбирательством, сбором налогов и розыском по делам без челобитчика, донос стал государственным учреждением поистине свободным выполнять свои служебные обязанности без всякого риска. В сфере церкви аналогичными функциями занимались монахи во главе с иеромонахом Пафнутием. Право доносить было действительно единственным, которое предоставлялось всем сословиям без исключения - формально в форме "общественной" инициативы и средства контроля за деятельностью правительственного механизма.
Явление это не было изобретением Петра: оно существовало и при Иване Грозном, и при Борисе Годунове, и при первых царях династии Романовых. Принцип доноса вытекал и из второй главы "Уложения", принятого при царе Алексее Михайловиче, которая так рекомендовала оберегать государеву честь: "всякий, кто сведал про злой умысел на царское величество, обязан доносить, а кто этого не сделает, повинен смерти." Любой, кто изучал следственные дела допетровской Руси, видел, как доносы лились нескончаемыми потоками и делались с такой обыденной непосредственностью, по столь маловажным поводам, что оставалось только гадать - откуда больше проистекает все это доносительство - из общественной или физиологической потребностей, которые делают человека бесчувственным не только к страданиям ближнего, но и к чувству собственного самосохранения, заставляя его вытягиваться по струнке перед государем в рабской готовности допросить любого "с пристрастием" или "розыскать накрепко"...
При Екатерине II правду разыскивать было поручено главному распорядителю в делах тайной экспедиции, тайному советнику Степану Ивановичу Шешковскому, ещё с молодых лет виртуозу в сыскных делах. Радищев, написавший "Путешествие из Петербурга в Москву", когда узнал, что дело его поручено Шешковскому, упал в обморок. Этакий мозглявый сморчок в застегнутом на все пуговицы сером сюртучке не чинился ни с кем, кто "обвинялся во враках", и допрос с вынуждением признания начинал с внезапного удара своей толстой камышовкой под самый подбородок подозреваемого лица с такой силой, что зубы выскакивали. При этом инквизитор старался казаться богобоязненным, усердно посещал церкви. Та комната тайной экспедиции, где он снимал "пристрастные" допросы с истязаниями, вся обвешена была иконами. Вопросы к жертве он уснащал текстами священного писания, а когда раздавались стоны и мольбы о пощаде, "верный пес" начинал читать акафист Божией Матери или "Иисусу сладчайшему".
* * *
В своих записках Екатерина II назвала Москву "столицей безделья, чья чрезмерная величина всегда будет главной причиной этого". Императрица не скрывала своей неприязни к старому стольному граду где, по её словам, "на каждом шагу чудотворные иконы, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие, воры, бесполезные слуги в домах, - какие дома, какая грязь в домах, площади которых огромны, а дворы грязные болота. Обыкновенно каждый дворянин имеет в городе не дом, а маленькое имение. И вот такой сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум".
Московские дворы, действительно, до того были огромны, что вместо одного большого дома сооружали там несколько строений, которые подразделялись на жилые, служебные и кладовые. Иногда эти строения соединялись крытыми переходами. У простого люда были избы "черные" без труб: дым выходил в маленькое волоковое окно. К такой избе хозяйственные помещения примыкали вплотную и люди жили практически вместе со своими курами, свиньями, телками.
Еще при Иване Грозном дома дворян и горожан обычно покрывались соломенной крышей, делились на клети-комнаты и по недостатку в стекле окна обтягивались говяжьими пузырями или пропитанной маслом холстиной. Высокие деревянные и каменные дома назывались хоромами, расположенные на верхнем ярусе комнаты - покоями. Стены расписывались изображениями из церковной истории, печи делались изразцами, часто с лежанками и печурками для подогрева кушаний. Изнутри каменные покои обшивались досками, а наиболее зажиточные хозяева покрывали стены голландской позолоченной кожей. К концу XVII века стали появляться вывезенные из Западной Европы картины, эстампы и портреты.
Новоселье всегда сопровождалось обрядами: гости приносили хлеб и соль, символы благополучия, часетенько не забывали и о черной кошке или черном петухе. Пол устилался травой, и на главном, покрытом скатертью столе ставили дарственные приношения.
Хотя песни петь очень любили, но вот с музыкой было труднее: кроме военной музыки, любая другая запрещалась духовенством на пирах (кроме свадеб) с исключением разве только для немецких колоний в Москве. Однажды патриарх даже распорядился все музыкальные инструменты в городе собрать и сжечь. Необходимость истолковывалась так, что в музыке, мол, кружится нечистая сила, завладевая душами веселящихся. К середине XVII века, с появлением завозимых из Европы музыкальных инструментов, об этом запрете уже мало кто вспоминал. Из наиболее сильных своих впечатлений о быте и нравах Москвы той эпохи итальянский авантюрист международного класса Джованни Казанова отметил для себя премилый обычай местных дам: стоило чужестранцу поцеловать у них ручку, как они тотчас же подставляли для поцелуя и ротик. Он даже пожелал, чтобы сей обычай был введен и в других странах. Одновременно в память врезалось и другое - круглосуточная стряпня на кухне, демонстрирующая радушие хозяев, которые "считают себя как бы обязанными лично потчевать своих гостей за каждой трапезой, что иногда следует без перерыва, вплоть до самой ночи".
* * *
Дарья Николаевна Салтыкова происходила из дворянской семьи с "генеалогическим древом", на ветвях которого можно было увидеть представителей знатных фамилий Строгановых, Толстых, Татищевых, Головиных, Мусиных-Пушкиных... Замуж вышла за лейб-гвардии ротмистра кавалерийского полка. Занималась воспитанием детей в Москве, летом выезжала в свое имение в Подольском уезде Московской губернии. В 26 лет овдовела, став полновластной распорядительницей вверенных ей телами и душами крепостных крестьян.
Прославилась же она своими безжалостными методами наказания провинившихся. Отхлестать собственноручно плетью дворовых девок за плохо вымытый пол было ей как нечего делать. Или подпалить жертве волосы, терзать раскаленными щипцами, плеснуть в лицо кипятком, а потом отдать на поругание дворовым мужикам с приказом: "Бейте её до смерти! Я одна хозяйка в своих вотчинах. Никого не боюсь и сама за все в ответе! Никто мне тут не указчик!"
Иногда жертвами могли оказаться и дворовые мужики, приставленные следить за качеством хозяйственных работ. Одного из них за недосмотр помещица заставила всю ночь провести на морозе, потом выливала ему на голову кипяток и прижигала щипцами нос. Не выдержав, он скончался и был сожжен в печи, дабы замести следы пыток. Походы крестьян с жалобами в Сыскной приказ заканчивались обычно новыми побоями под крики озверевшей барыни: "Ничего вы мне не сделаете! Там меня на вас, холопов, ни за что не променяют. Сколь бы вы ни доносили!"
Однако только что взошедшая на престол Екатерина II решила все же дать ход доносам и отдала распоряжение юстиц-коллегии провести дознание. Вскоре последовало заключение: "Сия вдова весьма подозрительна в убийствах". По распоряжению Сената, надлежало "вытребовать у подозреваемой чистосердечное признание. Если такового не будет, то приписать к ней на месяц искусного и честного священника, который должен склонить её к раскаянию. Если такового все равно не будет, то показать подозреваемой жестокость розыска над другими преступниками, чтобы она видела, что ожидает её в случае упорства".
Под надзором сыскных органов Салтычиха сразу остыла и бесчинств себе уже не позволяла, вместе с тем по-прежнему отрицала свою причастность. Не внимала она и увещеваниям приставленного к ней священника. После того, как императрица выразила недовольство затяжкой расследования, все родственные связи помещицы не срабатывали. Подозреваемую взяли под арест.
В ходе следствия выяснилась и такая пикантная история. Став вдовой, барыня обзавелась любовником, помещиком, проживающим поблизости от её имения. После шести лет совместной жизни без законного брака тот её бросил и нашел себе другую невесту. В гневе Салтычиха натравила своих мужиков избить молодоженов дубинами на смерть и только по чистой случайности они избежали расправы.
Тем временем Екатерина II, желая показать себя заступницей народа, пошла даже на то, чтобы устроить 18 октября 1768 года публичную казнь помещицы на Красной площади в Москве: Салтычиху поместили на эшафот для позорного стояния с надписью "душегубица" и отправили в монастырь на Кулишках, построенный ещё в XVI веке в честь Ивана Грозного. Вместе с ней на эшафот поместили священника, который помогал ей "заметать следы" и участвовал в погребении изувеченных женщин, а также для публичной порки её конюхов, что издевались над ними по приказу хозяйки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Суровость и мучительность определяемых военным судом наказаний говорили сами за себя: за чародейство полагалось сожжение, за поругание икон - прожигание языка раскаленным железом и отрубание головы, за убийство назначалась смертная казнь, но за убийство отца, матери, малого дитяти или офицера - через колесование. Поругание матери приводило к отсечению сустава или к смертной казни, поджигательство влекло за собой сожжение преступника, равно как и фальшивомонетничество. За бранное слово, произнесенное пусть даже по неосторожности, в первый раз - тюремное заключение, во второй раз наказание шпицрутенами, в третий раз - расстрел, или отрубление уха и носа, или ссылка на каторгу. За злоумышление против генерала - четвертовали, за дерзость против генерала - смерть или телесное наказание, против другого начальства - шпицрутены. Ленивые и нерадивые офицеры разжаловывались в рядовые. Самовольно вступивших в контакт с неприятелем - четвертовали или рвали тело клещами. Под угрозой смертной казни запрещалось переписываться с кем-либо о военных делах, о состоянии войска или крепостей. Согласно "Инструкциям и артикулам военным Российскому флоту" разработанным лично Петром, "Ежели кто на корабле нож обнажит с сердца, хотя не уязвимого, и того рука к мачте ножем же прибита да будет потаместь, дондеже сам у себя оную прорежет".
Система преследования и наказания за "непотребные" мысли путем повального шпионства и розыска с приходом Петра стала приобретать невиданные доселе масштабы. В избах Преображенского приказа вздернутого на дыбу вспаривали пылающим веником, и редко у кого хватало сил поддерживать в себе упорство и стройность первых показаний - разве только у тех, кто ведал, что троекратная пытка, сопровождающаяся прежними показаниями, освобождает от дальнейших мучений, а может и снять обвинение.
Необычная для новой эпохи доля выпадала на служителей церкви сотрудничать с сыщиками Тайной канцелярии, вытягивать признания у особенно упрямых не пыткою, а "страхом будущего суда Божьего" и добытые таким путем показания немедленно направлять в письменном доносе суду.
Сам донос становился своего рода оброком, который платил власти любой гражданин от мала до велика, превращался в ремесло и хобби, средство получения заработка, а одновременно, и вместе с наказанием, в средство охраны благочестия и правопорядка. Потому-то вместе с появлением фискалов, занимавшихся надзором за судебным разбирательством, сбором налогов и розыском по делам без челобитчика, донос стал государственным учреждением поистине свободным выполнять свои служебные обязанности без всякого риска. В сфере церкви аналогичными функциями занимались монахи во главе с иеромонахом Пафнутием. Право доносить было действительно единственным, которое предоставлялось всем сословиям без исключения - формально в форме "общественной" инициативы и средства контроля за деятельностью правительственного механизма.
Явление это не было изобретением Петра: оно существовало и при Иване Грозном, и при Борисе Годунове, и при первых царях династии Романовых. Принцип доноса вытекал и из второй главы "Уложения", принятого при царе Алексее Михайловиче, которая так рекомендовала оберегать государеву честь: "всякий, кто сведал про злой умысел на царское величество, обязан доносить, а кто этого не сделает, повинен смерти." Любой, кто изучал следственные дела допетровской Руси, видел, как доносы лились нескончаемыми потоками и делались с такой обыденной непосредственностью, по столь маловажным поводам, что оставалось только гадать - откуда больше проистекает все это доносительство - из общественной или физиологической потребностей, которые делают человека бесчувственным не только к страданиям ближнего, но и к чувству собственного самосохранения, заставляя его вытягиваться по струнке перед государем в рабской готовности допросить любого "с пристрастием" или "розыскать накрепко"...
При Екатерине II правду разыскивать было поручено главному распорядителю в делах тайной экспедиции, тайному советнику Степану Ивановичу Шешковскому, ещё с молодых лет виртуозу в сыскных делах. Радищев, написавший "Путешествие из Петербурга в Москву", когда узнал, что дело его поручено Шешковскому, упал в обморок. Этакий мозглявый сморчок в застегнутом на все пуговицы сером сюртучке не чинился ни с кем, кто "обвинялся во враках", и допрос с вынуждением признания начинал с внезапного удара своей толстой камышовкой под самый подбородок подозреваемого лица с такой силой, что зубы выскакивали. При этом инквизитор старался казаться богобоязненным, усердно посещал церкви. Та комната тайной экспедиции, где он снимал "пристрастные" допросы с истязаниями, вся обвешена была иконами. Вопросы к жертве он уснащал текстами священного писания, а когда раздавались стоны и мольбы о пощаде, "верный пес" начинал читать акафист Божией Матери или "Иисусу сладчайшему".
* * *
В своих записках Екатерина II назвала Москву "столицей безделья, чья чрезмерная величина всегда будет главной причиной этого". Императрица не скрывала своей неприязни к старому стольному граду где, по её словам, "на каждом шагу чудотворные иконы, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие, воры, бесполезные слуги в домах, - какие дома, какая грязь в домах, площади которых огромны, а дворы грязные болота. Обыкновенно каждый дворянин имеет в городе не дом, а маленькое имение. И вот такой сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум".
Московские дворы, действительно, до того были огромны, что вместо одного большого дома сооружали там несколько строений, которые подразделялись на жилые, служебные и кладовые. Иногда эти строения соединялись крытыми переходами. У простого люда были избы "черные" без труб: дым выходил в маленькое волоковое окно. К такой избе хозяйственные помещения примыкали вплотную и люди жили практически вместе со своими курами, свиньями, телками.
Еще при Иване Грозном дома дворян и горожан обычно покрывались соломенной крышей, делились на клети-комнаты и по недостатку в стекле окна обтягивались говяжьими пузырями или пропитанной маслом холстиной. Высокие деревянные и каменные дома назывались хоромами, расположенные на верхнем ярусе комнаты - покоями. Стены расписывались изображениями из церковной истории, печи делались изразцами, часто с лежанками и печурками для подогрева кушаний. Изнутри каменные покои обшивались досками, а наиболее зажиточные хозяева покрывали стены голландской позолоченной кожей. К концу XVII века стали появляться вывезенные из Западной Европы картины, эстампы и портреты.
Новоселье всегда сопровождалось обрядами: гости приносили хлеб и соль, символы благополучия, часетенько не забывали и о черной кошке или черном петухе. Пол устилался травой, и на главном, покрытом скатертью столе ставили дарственные приношения.
Хотя песни петь очень любили, но вот с музыкой было труднее: кроме военной музыки, любая другая запрещалась духовенством на пирах (кроме свадеб) с исключением разве только для немецких колоний в Москве. Однажды патриарх даже распорядился все музыкальные инструменты в городе собрать и сжечь. Необходимость истолковывалась так, что в музыке, мол, кружится нечистая сила, завладевая душами веселящихся. К середине XVII века, с появлением завозимых из Европы музыкальных инструментов, об этом запрете уже мало кто вспоминал. Из наиболее сильных своих впечатлений о быте и нравах Москвы той эпохи итальянский авантюрист международного класса Джованни Казанова отметил для себя премилый обычай местных дам: стоило чужестранцу поцеловать у них ручку, как они тотчас же подставляли для поцелуя и ротик. Он даже пожелал, чтобы сей обычай был введен и в других странах. Одновременно в память врезалось и другое - круглосуточная стряпня на кухне, демонстрирующая радушие хозяев, которые "считают себя как бы обязанными лично потчевать своих гостей за каждой трапезой, что иногда следует без перерыва, вплоть до самой ночи".
* * *
Дарья Николаевна Салтыкова происходила из дворянской семьи с "генеалогическим древом", на ветвях которого можно было увидеть представителей знатных фамилий Строгановых, Толстых, Татищевых, Головиных, Мусиных-Пушкиных... Замуж вышла за лейб-гвардии ротмистра кавалерийского полка. Занималась воспитанием детей в Москве, летом выезжала в свое имение в Подольском уезде Московской губернии. В 26 лет овдовела, став полновластной распорядительницей вверенных ей телами и душами крепостных крестьян.
Прославилась же она своими безжалостными методами наказания провинившихся. Отхлестать собственноручно плетью дворовых девок за плохо вымытый пол было ей как нечего делать. Или подпалить жертве волосы, терзать раскаленными щипцами, плеснуть в лицо кипятком, а потом отдать на поругание дворовым мужикам с приказом: "Бейте её до смерти! Я одна хозяйка в своих вотчинах. Никого не боюсь и сама за все в ответе! Никто мне тут не указчик!"
Иногда жертвами могли оказаться и дворовые мужики, приставленные следить за качеством хозяйственных работ. Одного из них за недосмотр помещица заставила всю ночь провести на морозе, потом выливала ему на голову кипяток и прижигала щипцами нос. Не выдержав, он скончался и был сожжен в печи, дабы замести следы пыток. Походы крестьян с жалобами в Сыскной приказ заканчивались обычно новыми побоями под крики озверевшей барыни: "Ничего вы мне не сделаете! Там меня на вас, холопов, ни за что не променяют. Сколь бы вы ни доносили!"
Однако только что взошедшая на престол Екатерина II решила все же дать ход доносам и отдала распоряжение юстиц-коллегии провести дознание. Вскоре последовало заключение: "Сия вдова весьма подозрительна в убийствах". По распоряжению Сената, надлежало "вытребовать у подозреваемой чистосердечное признание. Если такового не будет, то приписать к ней на месяц искусного и честного священника, который должен склонить её к раскаянию. Если такового все равно не будет, то показать подозреваемой жестокость розыска над другими преступниками, чтобы она видела, что ожидает её в случае упорства".
Под надзором сыскных органов Салтычиха сразу остыла и бесчинств себе уже не позволяла, вместе с тем по-прежнему отрицала свою причастность. Не внимала она и увещеваниям приставленного к ней священника. После того, как императрица выразила недовольство затяжкой расследования, все родственные связи помещицы не срабатывали. Подозреваемую взяли под арест.
В ходе следствия выяснилась и такая пикантная история. Став вдовой, барыня обзавелась любовником, помещиком, проживающим поблизости от её имения. После шести лет совместной жизни без законного брака тот её бросил и нашел себе другую невесту. В гневе Салтычиха натравила своих мужиков избить молодоженов дубинами на смерть и только по чистой случайности они избежали расправы.
Тем временем Екатерина II, желая показать себя заступницей народа, пошла даже на то, чтобы устроить 18 октября 1768 года публичную казнь помещицы на Красной площади в Москве: Салтычиху поместили на эшафот для позорного стояния с надписью "душегубица" и отправили в монастырь на Кулишках, построенный ещё в XVI веке в честь Ивана Грозного. Вместе с ней на эшафот поместили священника, который помогал ей "заметать следы" и участвовал в погребении изувеченных женщин, а также для публичной порки её конюхов, что издевались над ними по приказу хозяйки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58