- Да какое это отношение имеет?..
- Прямое.
Тогда она вышла из-за стола, наклонилась над комодом, выдвинула ящик, нащупала что-то под сложенными простынями и достала.
- Читайте. - Два свернутых пополам тетрадных листика она положила перед Мазиным. - Читайте вслух.
Но Мазин протянул их мне.
- Прочитай. Ты знаешь его почерк.
Я вытащил очки. Сразу было заметно, что запись сделана позже, чем все остальные. Чернила меньше выцвели. Первая строчка была видна очень ясно, но я никак не мог найти силы произнести ее.
- Читай, - повторил Мазин.
Я произнес с трудом:
- "Это я убил Михаила...
Никакие смягчающие причины и обстоятельства не могут оправдать меня в собственных глазах. А именно это главное. Меня не утешает формальная логика, которая гласит - после не значит поэтому. Я знаю, то, что случилось после, произошло поэтому. Но я не пошел и не рассказал. Смешно, если бы мне пришлось доказывать суду собственную вину. Но и это отговорка. Почему же я скрыл правду? Не хотел причинить ей незаслуженные страдания? А если честно, струсил? Нет, не знаю. Но я виноват".
На другой странице была одна короткая запись.
"Как случается такое? Живет человек, любит, надеется. И вдруг на него обрушивается..."
Видимо, он собирался продолжать, но раздумал или помешало что-то. Фраза оборвалась, и ничего больше написано не было. Музыка, какая-то современно-нелепая, вдруг громыхнула за окном, во дворе, и тут же, к счастью, приемник или магнитофон прикрутили.
Мы посмотрели на Полину Антоновну.
- Он не убивал его.
- Расскажите, - попросил Мазин.
Она отодвинула от себя чашку.
- Не думала, что придется, не хотела... Ведь вся жизнь его исковеркалась. Ну, да теперь что...
- Я и представлял... - начал было я, но тут же заметил, что сказал "представлял" вместо "не представлял", и умолк. Вовремя. Нельзя было ей мешать.
- Он любил Наталью. А она его нет. Что поделаешь? Сердцу не прикажешь. Но он очень любил. И вдруг узнал, что она любит Михаила. И не только любит. Ребенок будет. Произошло объяснение. Здесь. Но что и как, я не слышала. В кабинете говорили. Да я и не подозревала, о чем. Потом вышли все втроем... Третий Женька Перепахин. Он и узнал, что Михаил к Наталье ходит, и сказал Сергею.
- Сказал... Он сказал.
- Понятно. И они ушли?
- Недалеко. Только во двор спустились... Вдруг возвращается Сережа. Очень быстро. И лица на нем нет. "Что с тобой?" - "Тетя, я ударил его. Сильно ударил". - "Кого?" - "Михаила". - "Как? Почему?" - "Он подлец. Он мне такое говорил... Про Наташу. Он так назвал ее... Я ударил его палкой. Он упал, кажется..."
Полина Антоновна прервалась:
- Сейчас я...
Она покинула нас на минуту и возвратилась с палкой. Я сразу узнал эту палку. Она досталась Сергею от деда, вишневого дерева палка с тяжелой металлической ручкой. Он пользовался ею долго, а потом перестал. Говорил, что с ногой стало лучше. Теперь я вспомнил, что произошло это после смерти Михаила.
- Вот! - Полина Антоновна положила палку на стол. - Сергей ударил, тот перехватил палку, поскользнулся, упал. Так я поняла со слов Сережи. Я набросила платок, побежала во двор. Все-таки ударил, упал... Мало ли что... Но честью и совестью клянусь, Михаила я не видела. Во дворе его не было. Только эта палка валялась. Я подобрала ее...
Полина Антоновна остановилась, чтобы передохнуть.
- Не волнуйтесь, - сказал Мазин. - Мы вам верим.
- Не вру я. Какой смысл? Особенно теперь. Да разве одним ударом такого парня убьешь! Он вырвал палку у Сергея, бросил ее и пошел... Я вернулась, говорю: "Успокойся, Сережа, нет его во дворе. Ушел Михаил. Расскажи все толком". Сергей рассказал. "Если так, - я сказала, - пусть не возвращается". И он не вернулся. Через час шум во дворе, милиция приехала, мертвого нашли в подворотне. Но погиб он не от руки Сергея.
Мазин ощупал металлическую ручку.
- Да. Смертельный удар был нанесен другим предметом.
- Спасибо, - наклонила голову Полина Антоновна. - Но промучился Сергей всю жизнь. И моя вина тут есть. Я ему рассказывать запретила. "Не смей из-за подлеца жизнь губить!" Не его вина.
А он писал иначе.
- Вы думаете, он вас послушался? - уточнил Мазин.
- Ее он не хотел впутывать, вот что тут роль сыграло.
Полина Антоновна сказала все.
Но как ни потрясло меня прочитанное и услышанное, суть дела осталась прежней. Убил Михаила все-таки случайный подонок, и винить в его смерти Сергея, Полину Антоновну или самого погибшего, оказавшегося совсем не тем человеком, каким виделся нам в юные, во многом наивные годы, можно было лишь чисто житейски, отдаваясь чувствам, вины юридической ни на ком, разумеется, не было. Так я размышлял, упустив при этом нечто очевидное и существенное, чего не мог, конечно, упустить Мазин.
- Был еще Перепахин.
- Женька? Нет, его не было.
- Вы говорили, что они вышли втроем.
- Вышли вместе, это верно, но только спустились вместе. В дворе, когда ссора снова вспыхнула, Женька сказал: "Ну, разбирайтесь сами". И ушел.
Наверно, мы с Мазиным одновременно подумали об одном - Перепахин мог считать Сергея убийцей. Но Полина Антоновна будто подслушала нас.
- Потом Сергей все рассказал ему. Женька поверил, это так. Он любил Сергея. Всю жизнь от него не отставал.
Что ж, и тут был резон. Вряд ли Перепахин так тянулся всегда к убийце. Скорее бы отошел. Умолк, хотя бы из нежелания в суде фигурировать, и отошел. Забыть бы постарался.
- Вот вам и все, - заключила Полина Антоновна. - Не хотела я говорить, а теперь вроде даже полегчало. Лучше правду не таить. И что бы вы ни сказали, я Сергея не виню. Как он мог поступить иначе? Парень, мужчина. И его оскорбили, и девушку предали. Должен был ударить, я считаю. А дальше все пошло по случайности. Если и есть вина, то на мне. Вяжите старуху. Раз закон требует.
- Закон, Полина Антоновна, не мертвая машина. Он тоже кое-что понимает. Не такая уж слепая Фемида, хоть и с завязанными глазами. Если бы косила слепо, наверно, люди бы с этим не смирились.
Мазин встал, глянув на часы.
- Спасибо вам. Вам легче, и нам тоже. Мы к вам не из праздного любопытства, поверьте.
- Верю, - проронила она.
- Ужасная история! - сказал я Мазину, садясь в машину. Но он думал о своем и на мои эмоции не откликнулся. Тогда я пустил пробный шар иного рода: - Я понимаю, тебе это мало что дало. Но я потрясен.
- А мне предаваться воспоминаниям некогда. Я должен дело довести. То, которое я проиграл когда-то.
- Каким образом? В сущности, что было, то и осталось. Кто убийца по закону? Тот, кто нанес смертельный удар. А его все равно не найти. Помнишь вывороченные карманы? Что в них было? Он же бедный студент. Две-три старых десятки в лучшем случае. Ни фамильных перстней, ни именных часов, ни портсигара с монограммой, никаких обличительных предметов. Мразь, преступник наткнулся случайно и убил, воспользовавшись грошами. Если он жив, его уже никогда не уличишь. А скорее всего сгнил где-нибудь или дружки прирезали.
- Все может быть, - вздохнул Мазин. - Но все-таки нужно поговорить с Перепахиным.
- Сейчас?
- Потом можем не успеть. Он ведь ходячая развалина. Был. А сейчас лежачая. После этой встряски у него все обострилось - и печень, и сердце...
- Неужели так плохо?
- Медицине виднее. Но я одно знаю, к черте он сам вышел, а вот за черту его подтолкнули, во всяком случае, подтолкнуть пытались.
Иногда такая настойчивость не убеждает меня, а вызывает даже противодействие.
- Но почему ты категорически отвергаешь попытку самоубийства? Ведь была надпись в членском билете?
- Надпись - пьяная выходка. Ему не дали работу в реставрационных мастерских. Это мы установили. Вот он и намарал в знак протеста.
- Так просто ларчик открывался?
- Непросто. Этот ларчик один из многих, как содержимое сундука, в котором Кащеева смерть хранилась. Не ларчик, одна из матрешек.
Машина бежала по людным улицам, мимо домов, магазинов, стеклянных витрин, деревьев, по-осеннему одетых людей в плащах, с зонтами, предусмотрительно подготовившихся к непогоде, а осень, прохладная, все еще радовала ясным небом, солнцем, добродушно светившимся где-то за высокими зданиями. Было хорошо, и хотелось, чтобы никто из этих поспешающих или, наоборот, медлительных прохожих никогда не испытал боли и горечи, жил достойно и честно и не знал и не подозревал, почему мы едем мимо в машине.
Пышные, но увядающие уже цветы покрывали просторную площадку перед больницей. Мы вышли, поднялись к главврачу.
- Как? - спросил Мазин, и я понял, что он здесь уже не в первый раз.
Врач потрогал переносицу коротким пальцем.
- Боюсь обнадеживать. Если хотите, вообще удивительно, что он жив.
- Но он же еще не старый, - не выдержал я.
- У алкоголиков время течет иначе, - ответил врач.
Мы накинули халаты и вошли в палату, где я совсем недавно разговаривал с Перепахиным. Он снова был тут один, но на этот раз лежал. И заметно было, что стало ему хуже.
И тем не менее я бы не сказал, что наше появление вызвало в нем протест. Напротив, тусклые глаза чуть посвежели. И все-таки это были уже совсем не те глаза, что видел я несколько дней назад. Исчезла подвижная детскость, молодившая рано постаревшее лицо. На подушке лежала голова старика. Врач был прав, время, убыстренное пьяным угаром, сделало свое дело.
- Какие люди, - произнес он, желая говорить иронично, а сказал тихо и без всякого выражения. - Яблоки принесли?
- Мы по делу, Евгений Иванович.
- А разве со мной можно еще иметь дела?
- Только один вопрос. - Он не возразил. - Вы не можете вспомнить, что с вами было перед тем, как вы попали в больницу?
- Какая разница...
- Вам хотели повредить.
- Чем? Водкой? Нет. Это я сам. Я говорю: "Зачем ты эту гуделку завел?" А он: "Я тебе кофе смолоть хочу". - "Не надо мне кофе. Дай лучше водки". Он дал...
- Кто?
- Не помню. Мало ли кто... Я к каждому зайти мог. Там на дачах меня все знали.
- Это на даче было? - спросил я.
- На даче, - ответил он равнодушно.
- Хлюст! - вдруг неожиданно для самого себя произнес я громко. Слово будто хлестнуло, и Перепахин вздрогнул.
Я хотел было тут же спросить, уточнить, но Мазин схватил меня за руку. Я понял: важно не пережать, не вынудить, подтвердить то, что в наших головах сидело, а получить осмысленное добровольное показание.
Лицо Перепахина приобрело недоброе выражение.
- Он поил...
- Вадим?
- Хлюст, - подтвердил он тихо.
- Вы не ошибаетесь?
- Нет, все вспомнил. К нему меня занесло... пьяным ветром.
- С набережной?
- Какой набережной?
- Вы оставили на набережной пальто.
- Не помню... Нет, не оставлял. Что я, псих? И не люблю я набережную. Вода бежит темная. Мне еще с детства снится темная вода. Я этот сон не люблю...
Он говорил монотонно, будто сам с собой.
"Насколько можно ему верить?.."
И вдруг спросил:
- Мне крышка?
Мазин положил руку на одеяло, которым был укрыт Перепахин.
- Так думать не нужно.
- Дети у меня... Что вам еще сказать?
- За что он мог вас ненавидеть?
Перепахин долго молчал.
- Я сам виноват.
Ясно было, что он снова утрачивает силы. И он понимал это. И предложил решение, которого я не ждал.
- Трудно мне... говорить... Отвечать... Думать нужно... Вспоминать... А вы не можете магнитофон мне дать? Я бы по слову... понемножку рассказал. Длинно это и трудно. Но я не сплю ночью. Понемножку... Можете?..
Вот и кончилась моя затянувшаяся остановка.
Мы прогуливались с Мазиным по перрону, ожидая припоздавший поезд. Солнце упорно держалось, и надежды мои не иссякали. А настроение в целом было минорное. Все разъяснилось, жизнь поставила точки. Тайное, скрытое стало явным, а справедливость заняла достойное место. И все-таки... В ушах звучала длинная перепахинская запись. Хотя паузы и удалили - говорил он с большими промежутками, - сама речь не имела организованной последовательности, и требовалось напряжение, чтобы проследить за содержанием. Выходило приблизительно так:
"Я понял, он меня убить хотел... Хлюст. Дурак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23