На той неделе она чуть с ума не сошла, когда я ей сказала, что Фрэнк разбился. И ведь за рулем-то не он сидел. Я ей сказала: вот что бывает, когда девушка бросает свою семью, как она бросила. Хочешь вернуться, ан их уже никого и нет. Так вот и со мной и моей семьей было, когда я... когда я вышла за Дотери и мы переехали жить в Калифорнию. — Она продолжала, не меняя тона: — И хорошенькую жизнь он мне устроил со своими кроликами-шиншиллами, пышечными да магазинами новинок. А сам все время лакал спиртное.
— Что произошло с другими вашими детьми?
— Джун и Рене уехали, ну, как Хильда. Джун связалась с коммивояжером, который жил в отеле «Звезда». Он нейлоновыми чулками торговал. Ходил с ними от двери к двери, а ей в отцы годился. Когда Дотери узнал, он избил ее рукояткой молотка, да разве их этим остановишь! Последний раз я про нее слышала, что она ходила с чулками от двери к двери в Комптоне. Очень мне горько стало. Я ведь всегда думала, если из них кто чего добьется, так Джун. Всегда на нее надеялась. Только выходит, что Хильда. Ну Богу оно виднее.
— А Рене?
— Рене уехала и нашла работу, чуть ей восемнадцать сравнялось. Где-то в Сан-Франциско устроилась. Официанткой. Написала мне на Рождество, только обратный адрес на конверте поставить забыла.
— А Джек?
— Он мой младшенький. Ему еще семнадцати нет. Ну и хорошо, он ведь в исправительном заведении для малолетних. Полицейские мне сказали, что, будь он постарше, они бы его в тюрьму упрятали за кражу машины, которую он украл.
Тягостный итог. Да еще сразу вслед за миссис Хейнс с ее упорным отрицанием очевидного. Я не знал, то ли мне рассмеяться в лицо миссис Дотери, то ли разрыдаться в ее кока-колу, и спросил себя, что я делаю тут, в шестидесяти милях от своего дома, копаясь в развалинах жизней, которые для меня ничего не значат. Нет, поправился я, — жизней, которые прежде для меня ничего не значили.
Прихлебывая кока-колу, совсем уже теплую, и глядя на потухшее лицо миссис Дотери, я вдруг ощутил, как необъятна Земля, вращающаяся между светом и мраком, и что это значит — давать жизнь детям в нашем мире. Что-то землетрясением всколыхнулось в таких глубинах моего сознания, о каких я и не подозревал, — безмолвная молитва за Билла Гуннарсона-младшего.
— Вы не разрешите мне позвонить, миссис Дотери?
— У нас тут телефона нет. Если очень важно, так он внизу, в магазине. — Она замялась, а потом рискнула: — Вы ведь хотели мне про Хильду рассказать.
— Да. Она внезапно исчезла при подозрительных обстоятельствах. Ее муж очень за нее тревожится. Кстати, я представляю его.
— При каких таких подозрительных?.. Так она, значит, все-таки что-то натворила?
— Не исключено. Но, возможно, что и нет. Видимо, она каким-то образом связана с человеком, которого зовут Гарри или Генри Хейнс.
— Это что же, она с ним по-прежнему путается? — Волна краски поднялась от ее шеи до самых глаз.
— Как будто так. А вы знаете Хейнса?
— Знаю? Еще бы не знать! Это он всему ее обучил.
— Чему именно?
— А всему, чего девушке не положено. Помню, как она первый раз домой пришла, а от нее разит. Пятнадцать-шестнадцать лет девочке, а она до того напилась, что еле на ногах держится. «Налакалась?» — говорю я ей, а она — нет и нет. Тут Дотери вваливается, пьяный в дымину, и накидывается на нее. Переругались они — жуть. Он бы ее до крови избил, только я сбегала за резаком и сказала, чтоб ее не трогал. «Не трогай ее, — говорю, — если тебе жизнь дорога». Он увидел, что я всерьез, ну и отвязался от нее. Да только поздно. После с ней никакого сладу не стало. Дотери на меня валил, дескать, я ее распустила. Так ведь нельзя же забить девочку до смерти. Или держать под замком. Да она все равно в окно выскочила бы, совсем без царя в голове была. Пила, носилась в машинах, крала с прилавков, кабы не хуже. И всему этому ее Гарри Хейнс обучил.
— Следовательно, они держались друг друга несколько лет?
— Я все что могла сделала, только бы положить этому конец. В школе они в одном спектакле участвовали, и он повадился в пышечную ходить. Мы тогда пышки пекли, а Хильда и Джун после школы помогали подавать их посетителям. Джун подглядела, как они лапались на кухне и пили ванильный экстракт из пинтовых бутылок. Ну, я и подстерегла его, как он пришел в следующий раз. Уж я ему выдала! А Хильду предупредила, что он для нее хуже отравы, и для нее, и для любой девушки. Знаю я таких, которые гордые рожи корчат. Воображают, будто им все позволено. Заберут у девушки что сумеют, а ее бросят с пустыми руками. — Она говорила с такой горечью, словно испытала это на собственном опыте.
— Вы Хейнса недавно не видели?
— Уже много лет не видела. А последнее, что слышала, так про то, как его в Престон спровадили, где ему самое место. Хильду тоже было забрали, видно, он на нее накапал, но потом отпустили. Уехала она сама через год-два. И пропала. Пока в прошлом месяце не заявилась сюда.
— Про Хейнса она что-нибудь говорила?
— Не при мне. Тараторила про своего богатого муженька, нефтепромышленника, да только ни Дотери, ни я ей не поверили. Ее вроде бы как заносило, понимаете, о чем я? А что он за человек?
— Судя по всему, очень неплохой и преуспевающий. Но Хейнс ей нравится больше.
— Она с самого начала в него втюрилась. Иногда мне сдается, что женщине для счастья всего две вещи нужны: топор и плаха. Положит голову на плаху и подыскивает какого-нибудь в брюках, чтобы он ее оттяпал, и довольна.
— Почему Хильда вдруг решила приехать домой?
— Похвастать тряпками, по-моему. Очень она разочарована была, что остальных тут больше нет. Девочки, они всегда друг перед другом тянулись. Сестринская ревность. Ну, и с Фрэнком хотела повидаться, я же уже говорила. Когда я ей сказала, что Фрэнк погиб, она совсем взбеленилась. Рыдала, орала, винила нас за всякое, чего мы и не делали никогда. И ведь даже не Фрэнк машину-то вел, а другой парень, Ральф Спиндл.
— У Хильды были какие-нибудь эмоциональные трудности?
— А как это — эмоциональные?
— Вы сказали, что ее заносило, что она совсем взбеленилась. Это в ней что-то новое?
— Да нет, куда там. Характер у нее всегда был бешеный, даже когда она маленькой была. Сдерживается, сдерживается, да как выдаст! Только с Фрэнком и ладила. А с девочками — никогда. Вот когда Джун на нее наябедничала тогда в пышечной, так Хильда схватила сковороду с кипящим жиром и чуть не плеснула в лицо младшей сестре. А кипящий жир знаете какой горячий! Хорошо, я там была, остановила ее. Дамочка из города сказала, что она крайне уравновешенная.
— Неуравновешена?
— Ага. Крайне неуравновешена. Объяснила, что Хильда вроде как бурю переживает, и, может, с возрастом это пройдет, а может, и не пройдет. Только вроде бы прошло, верно же? Я про то, что киноактрисе настоящая выдержка требуется. А фильмов с ней много наснимали? Как мы телик завели, в кино совсем перестали ходить.
— Я тоже никогда ее на экране не видел. Но, по-моему, она кончила сниматься после двух картин.
— С чего бы ей кончать? Молода еще, чтоб об отдыхе думать.
— А сколько лет Хильде?
— Дайте-ка сообразить. Я ее в восемнадцать родила. У меня вот тоже была буря взросления или как ее там называют. Сейчас мне сорок три. Так что ей выходит... Сейчас подсчитаю. — Она принялась загибать пальцы и сразу же сбилась.
— Двадцать пять. Она кивнула.
— Ага. Голова у вас на цифры хорошая. Вот и у Дотери неплохая, если он ей пользовался бы. С его-то мозгами он тоже мог в адвокаты выйти. Нет, вы не обижайтесь. Джим правда соображать умеет. Он потому и детей не терпел. Они все в меня дуростью пошли. Ну, Хильда вроде бы получается не дура, да только она такое вытворяла, что ум-то ее неизвестно где был. — Это отступление привело ее к исходной мысли. — А все-таки двадцать пять это не те годы, когда на покой уходят. Или ее выгнали?
— Нет. Я говорил с ее агентом. Студия будет рада снова ее взять.
— Так она, что же, и вправду хороша?
— Видимо, в ней есть то, что требуется им. Но чего требуется ей, у них нет.
— Хильда всегда была красивой, — сказала ее мать. — Вам-то ее видеть приходилось?
— Только на фотографиях.
— У меня тоже есть ее снимки. Схожу принесу.
Прежде чем я успел возразить, она поспешно вышла из комнаты, словно было еще не поздно насыпать соли на хвост мечте с рубиновой грудкой.
Из прихожей без стука вошел мужчина в спортивной рубашке. На первый взгляд он казался молодым и красивым. Затем я заметил муть в его глазах, серый пепел, подернувший волнистые золотые волосы, улыбку, которая, как рыболовный крючок, застряла в уголке губ.
— А я не знал, что у нас гости.
— Всего один. И не совсем гость. Я здесь по делу.
Последнее слово сыграло роль красной тряпки. Он сказал со сдержанной злобой:
— Зарубите себе на носу, делами в этом доме занимаюсь я. Деньгами распоряжаюсь я. Что вы старались всучить моей жене у меня за спиной?
Я встал и оказался в зоне его дыхания, такого же мерзкого, как и его характер.
— Золотые слитки, — ответил я. — Она решила взять десяток.
— Остряк, а? — Покачиваясь на каблуках, он разглядывал меня с безопасного расстояния. — Что вы тут делаете?
— Ваша жена знает, что я тут делаю. Спросите у нее.
— Где она? — Он дико огляделся по сторонам, но затем услышал, как она чем-то шуршит за стеной, и ринулся в дверь, не то как спаситель, не то как завоеватель.
Послышались приглушенные вопросы и ответы, потом его голос перешел в странное визгливое тявканье:
— Дурой родилась дурой и помрешь с чего это ты выбалтываешь семейные тайны пусть прежде заплатит за них а раз у муженька денег куры не клюют так пусть выложит наличные дура проклятая.
— Ну не подумала я.
— Думать я буду оставь думать мне а сама слушай что тебе говорят вот тогда толк будет о чем ты думаешь суешь ему снимки они за снимки деньги платят сведения продаешь столько-то за слово я в таких делах понимаю девчонка денег стоит живая или мертвая а ты чуть даром не отдала.
— Ш-ш-ш, Джим! Он тебя услышит.
— Пускай слышит пускай знает что тут ему не деревенские пентюхи я не идиот хоть ты-то идиотка дрянь безмозглая всю жизнь камнем у меня на шее висишь я бы поступил в колледж вышел бы в люди так нет заставила меня жениться и двадцать пять лет таскаю тебя как покойника на спине а сейчас когда за одну из макак вроде бы можно вернуть хоть малость из того что мы на ее образование потратили ты хочешь даром отдать чем он тебя умаслил наврал что у тебя фигура хорошая жаба ты раздутая?
— Зачем ты так говоришь? — сказала она за стеной. — Поимей гордость.
— Какая тут гордость раз уж я живу в дыре с жабой и чуть отвернусь ты мигом пускаешь на ветер счастливый случай уж конечно я должен Бога благодарить да только не мне а тебе жаба ты надо меня на коленях благодарить что я тебя терплю жаба ты.
За стеной раздался хлопок пощечины и вскрик боли. Я прошел на кухню, где они стояли друг против друга, а на табурете возле них старая картонка пучилась бумагами и фотографиями.
Миссис Дотери держалась за щеку, но зарыдал Дотери.
— Прости меня, Кэт, я не хотел!
— Ничего, ничего, мне не больно... Я знаю, тебе никогда не везет, бедненький!
Она обняла его, и он прижался головой к ее груди как ребенок. Она гладила его запыленные сединой волосы и безмятежно смотрела на меня с зачарованного берега по ту сторону горя.
— Лакал бы ты поменьше спиртного, — сказала она. — Тебе ведь вредно, Джим. А теперь ложись спать, будь умницей, а утром встанешь, как новый.
Он, пошатываясь, побрел в мою сторону. Его глаза взглянули мне в лицо с неугасимой злобой, сохранявшей его почти молодым. Но он вышел, ничего не сказав.
Она разгладила платье на груди. Случившееся не оставило на ней никакого следа, только глаза потемнели.
— Жить с Дотери не так-то просто, — сказала она. — Мое счастье, что я-то человек легкий. Живи и жить давай другим, вот мое правило. Начинаешь нажимать, а дальше что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Что произошло с другими вашими детьми?
— Джун и Рене уехали, ну, как Хильда. Джун связалась с коммивояжером, который жил в отеле «Звезда». Он нейлоновыми чулками торговал. Ходил с ними от двери к двери, а ей в отцы годился. Когда Дотери узнал, он избил ее рукояткой молотка, да разве их этим остановишь! Последний раз я про нее слышала, что она ходила с чулками от двери к двери в Комптоне. Очень мне горько стало. Я ведь всегда думала, если из них кто чего добьется, так Джун. Всегда на нее надеялась. Только выходит, что Хильда. Ну Богу оно виднее.
— А Рене?
— Рене уехала и нашла работу, чуть ей восемнадцать сравнялось. Где-то в Сан-Франциско устроилась. Официанткой. Написала мне на Рождество, только обратный адрес на конверте поставить забыла.
— А Джек?
— Он мой младшенький. Ему еще семнадцати нет. Ну и хорошо, он ведь в исправительном заведении для малолетних. Полицейские мне сказали, что, будь он постарше, они бы его в тюрьму упрятали за кражу машины, которую он украл.
Тягостный итог. Да еще сразу вслед за миссис Хейнс с ее упорным отрицанием очевидного. Я не знал, то ли мне рассмеяться в лицо миссис Дотери, то ли разрыдаться в ее кока-колу, и спросил себя, что я делаю тут, в шестидесяти милях от своего дома, копаясь в развалинах жизней, которые для меня ничего не значат. Нет, поправился я, — жизней, которые прежде для меня ничего не значили.
Прихлебывая кока-колу, совсем уже теплую, и глядя на потухшее лицо миссис Дотери, я вдруг ощутил, как необъятна Земля, вращающаяся между светом и мраком, и что это значит — давать жизнь детям в нашем мире. Что-то землетрясением всколыхнулось в таких глубинах моего сознания, о каких я и не подозревал, — безмолвная молитва за Билла Гуннарсона-младшего.
— Вы не разрешите мне позвонить, миссис Дотери?
— У нас тут телефона нет. Если очень важно, так он внизу, в магазине. — Она замялась, а потом рискнула: — Вы ведь хотели мне про Хильду рассказать.
— Да. Она внезапно исчезла при подозрительных обстоятельствах. Ее муж очень за нее тревожится. Кстати, я представляю его.
— При каких таких подозрительных?.. Так она, значит, все-таки что-то натворила?
— Не исключено. Но, возможно, что и нет. Видимо, она каким-то образом связана с человеком, которого зовут Гарри или Генри Хейнс.
— Это что же, она с ним по-прежнему путается? — Волна краски поднялась от ее шеи до самых глаз.
— Как будто так. А вы знаете Хейнса?
— Знаю? Еще бы не знать! Это он всему ее обучил.
— Чему именно?
— А всему, чего девушке не положено. Помню, как она первый раз домой пришла, а от нее разит. Пятнадцать-шестнадцать лет девочке, а она до того напилась, что еле на ногах держится. «Налакалась?» — говорю я ей, а она — нет и нет. Тут Дотери вваливается, пьяный в дымину, и накидывается на нее. Переругались они — жуть. Он бы ее до крови избил, только я сбегала за резаком и сказала, чтоб ее не трогал. «Не трогай ее, — говорю, — если тебе жизнь дорога». Он увидел, что я всерьез, ну и отвязался от нее. Да только поздно. После с ней никакого сладу не стало. Дотери на меня валил, дескать, я ее распустила. Так ведь нельзя же забить девочку до смерти. Или держать под замком. Да она все равно в окно выскочила бы, совсем без царя в голове была. Пила, носилась в машинах, крала с прилавков, кабы не хуже. И всему этому ее Гарри Хейнс обучил.
— Следовательно, они держались друг друга несколько лет?
— Я все что могла сделала, только бы положить этому конец. В школе они в одном спектакле участвовали, и он повадился в пышечную ходить. Мы тогда пышки пекли, а Хильда и Джун после школы помогали подавать их посетителям. Джун подглядела, как они лапались на кухне и пили ванильный экстракт из пинтовых бутылок. Ну, я и подстерегла его, как он пришел в следующий раз. Уж я ему выдала! А Хильду предупредила, что он для нее хуже отравы, и для нее, и для любой девушки. Знаю я таких, которые гордые рожи корчат. Воображают, будто им все позволено. Заберут у девушки что сумеют, а ее бросят с пустыми руками. — Она говорила с такой горечью, словно испытала это на собственном опыте.
— Вы Хейнса недавно не видели?
— Уже много лет не видела. А последнее, что слышала, так про то, как его в Престон спровадили, где ему самое место. Хильду тоже было забрали, видно, он на нее накапал, но потом отпустили. Уехала она сама через год-два. И пропала. Пока в прошлом месяце не заявилась сюда.
— Про Хейнса она что-нибудь говорила?
— Не при мне. Тараторила про своего богатого муженька, нефтепромышленника, да только ни Дотери, ни я ей не поверили. Ее вроде бы как заносило, понимаете, о чем я? А что он за человек?
— Судя по всему, очень неплохой и преуспевающий. Но Хейнс ей нравится больше.
— Она с самого начала в него втюрилась. Иногда мне сдается, что женщине для счастья всего две вещи нужны: топор и плаха. Положит голову на плаху и подыскивает какого-нибудь в брюках, чтобы он ее оттяпал, и довольна.
— Почему Хильда вдруг решила приехать домой?
— Похвастать тряпками, по-моему. Очень она разочарована была, что остальных тут больше нет. Девочки, они всегда друг перед другом тянулись. Сестринская ревность. Ну, и с Фрэнком хотела повидаться, я же уже говорила. Когда я ей сказала, что Фрэнк погиб, она совсем взбеленилась. Рыдала, орала, винила нас за всякое, чего мы и не делали никогда. И ведь даже не Фрэнк машину-то вел, а другой парень, Ральф Спиндл.
— У Хильды были какие-нибудь эмоциональные трудности?
— А как это — эмоциональные?
— Вы сказали, что ее заносило, что она совсем взбеленилась. Это в ней что-то новое?
— Да нет, куда там. Характер у нее всегда был бешеный, даже когда она маленькой была. Сдерживается, сдерживается, да как выдаст! Только с Фрэнком и ладила. А с девочками — никогда. Вот когда Джун на нее наябедничала тогда в пышечной, так Хильда схватила сковороду с кипящим жиром и чуть не плеснула в лицо младшей сестре. А кипящий жир знаете какой горячий! Хорошо, я там была, остановила ее. Дамочка из города сказала, что она крайне уравновешенная.
— Неуравновешена?
— Ага. Крайне неуравновешена. Объяснила, что Хильда вроде как бурю переживает, и, может, с возрастом это пройдет, а может, и не пройдет. Только вроде бы прошло, верно же? Я про то, что киноактрисе настоящая выдержка требуется. А фильмов с ней много наснимали? Как мы телик завели, в кино совсем перестали ходить.
— Я тоже никогда ее на экране не видел. Но, по-моему, она кончила сниматься после двух картин.
— С чего бы ей кончать? Молода еще, чтоб об отдыхе думать.
— А сколько лет Хильде?
— Дайте-ка сообразить. Я ее в восемнадцать родила. У меня вот тоже была буря взросления или как ее там называют. Сейчас мне сорок три. Так что ей выходит... Сейчас подсчитаю. — Она принялась загибать пальцы и сразу же сбилась.
— Двадцать пять. Она кивнула.
— Ага. Голова у вас на цифры хорошая. Вот и у Дотери неплохая, если он ей пользовался бы. С его-то мозгами он тоже мог в адвокаты выйти. Нет, вы не обижайтесь. Джим правда соображать умеет. Он потому и детей не терпел. Они все в меня дуростью пошли. Ну, Хильда вроде бы получается не дура, да только она такое вытворяла, что ум-то ее неизвестно где был. — Это отступление привело ее к исходной мысли. — А все-таки двадцать пять это не те годы, когда на покой уходят. Или ее выгнали?
— Нет. Я говорил с ее агентом. Студия будет рада снова ее взять.
— Так она, что же, и вправду хороша?
— Видимо, в ней есть то, что требуется им. Но чего требуется ей, у них нет.
— Хильда всегда была красивой, — сказала ее мать. — Вам-то ее видеть приходилось?
— Только на фотографиях.
— У меня тоже есть ее снимки. Схожу принесу.
Прежде чем я успел возразить, она поспешно вышла из комнаты, словно было еще не поздно насыпать соли на хвост мечте с рубиновой грудкой.
Из прихожей без стука вошел мужчина в спортивной рубашке. На первый взгляд он казался молодым и красивым. Затем я заметил муть в его глазах, серый пепел, подернувший волнистые золотые волосы, улыбку, которая, как рыболовный крючок, застряла в уголке губ.
— А я не знал, что у нас гости.
— Всего один. И не совсем гость. Я здесь по делу.
Последнее слово сыграло роль красной тряпки. Он сказал со сдержанной злобой:
— Зарубите себе на носу, делами в этом доме занимаюсь я. Деньгами распоряжаюсь я. Что вы старались всучить моей жене у меня за спиной?
Я встал и оказался в зоне его дыхания, такого же мерзкого, как и его характер.
— Золотые слитки, — ответил я. — Она решила взять десяток.
— Остряк, а? — Покачиваясь на каблуках, он разглядывал меня с безопасного расстояния. — Что вы тут делаете?
— Ваша жена знает, что я тут делаю. Спросите у нее.
— Где она? — Он дико огляделся по сторонам, но затем услышал, как она чем-то шуршит за стеной, и ринулся в дверь, не то как спаситель, не то как завоеватель.
Послышались приглушенные вопросы и ответы, потом его голос перешел в странное визгливое тявканье:
— Дурой родилась дурой и помрешь с чего это ты выбалтываешь семейные тайны пусть прежде заплатит за них а раз у муженька денег куры не клюют так пусть выложит наличные дура проклятая.
— Ну не подумала я.
— Думать я буду оставь думать мне а сама слушай что тебе говорят вот тогда толк будет о чем ты думаешь суешь ему снимки они за снимки деньги платят сведения продаешь столько-то за слово я в таких делах понимаю девчонка денег стоит живая или мертвая а ты чуть даром не отдала.
— Ш-ш-ш, Джим! Он тебя услышит.
— Пускай слышит пускай знает что тут ему не деревенские пентюхи я не идиот хоть ты-то идиотка дрянь безмозглая всю жизнь камнем у меня на шее висишь я бы поступил в колледж вышел бы в люди так нет заставила меня жениться и двадцать пять лет таскаю тебя как покойника на спине а сейчас когда за одну из макак вроде бы можно вернуть хоть малость из того что мы на ее образование потратили ты хочешь даром отдать чем он тебя умаслил наврал что у тебя фигура хорошая жаба ты раздутая?
— Зачем ты так говоришь? — сказала она за стеной. — Поимей гордость.
— Какая тут гордость раз уж я живу в дыре с жабой и чуть отвернусь ты мигом пускаешь на ветер счастливый случай уж конечно я должен Бога благодарить да только не мне а тебе жаба ты надо меня на коленях благодарить что я тебя терплю жаба ты.
За стеной раздался хлопок пощечины и вскрик боли. Я прошел на кухню, где они стояли друг против друга, а на табурете возле них старая картонка пучилась бумагами и фотографиями.
Миссис Дотери держалась за щеку, но зарыдал Дотери.
— Прости меня, Кэт, я не хотел!
— Ничего, ничего, мне не больно... Я знаю, тебе никогда не везет, бедненький!
Она обняла его, и он прижался головой к ее груди как ребенок. Она гладила его запыленные сединой волосы и безмятежно смотрела на меня с зачарованного берега по ту сторону горя.
— Лакал бы ты поменьше спиртного, — сказала она. — Тебе ведь вредно, Джим. А теперь ложись спать, будь умницей, а утром встанешь, как новый.
Он, пошатываясь, побрел в мою сторону. Его глаза взглянули мне в лицо с неугасимой злобой, сохранявшей его почти молодым. Но он вышел, ничего не сказав.
Она разгладила платье на груди. Случившееся не оставило на ней никакого следа, только глаза потемнели.
— Жить с Дотери не так-то просто, — сказала она. — Мое счастье, что я-то человек легкий. Живи и жить давай другим, вот мое правило. Начинаешь нажимать, а дальше что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36