Мы сказали ему, что ждали госпожу Форбс до
одиннадцати, но она так и не вышла из своей комнаты и мы решили
спуститься к морю одни. Мы рассказали ему также, что вчера
вечером она разрыдалась за столом и, быть может, плохо спала
потом и решила встать позже. Как мы и ожидали, Оресте наше
объяснение не слишком заинтересовало, и мы отправились вместе с
ним на час с лишним бродить по морскому дну. Потом он напомнил,
что нам нужно пойти домой пообедать, а сам отправился на своей
моторной лодке к туристским отелям, чтобы продать там дораду.
Мы махали ему с каменной лестницы, делая вид, будто собираемся
подняться в дом до тех пор, пока его лодка не исчезла, повернув
за утесы. Тогда мы надели неиспользованные баллоны с кислородом
и стали плавать снова, уже не спрашивая ни у кого разрешения.
День был облачный, и с горизонта доносились глухие раскаты
грома, но море было гладкое и прозрачное и довольствовалось от
него самого исходящим светом. Мы проплыли по поверхности до
линии маяка Пантеллерии, потом, повернув, проплыли несколько
сот метров вправо и погрузились там, где, по нашим расчетам,
видели в начале лета оставшиеся с войны торпеды. Там они и
лежали, все шесть, выкрашенные в ярко-желтый цвет, серийные
номера на них прекрасно сохранились, и сгруппированы на дне из
вулканической породы они были так правильно, что было трудно
увидеть в этом случайность. Потом мы долго кружили вокруг
маяка, разыскивая затонувший город, о котором столько и с таким
страхом рассказывала Фульвия Фламинеа, но так его и не нашли.
Через два часа, убедившись окончательно, что никаких
нераскрытых тайн больше не осталось, мы поднялись с последним
глотком кислорода на поверхность.
Пока мы плавали, разразилась летняя гроза, море
разбушевалось, и несметное множество хищных птиц кружило с
пронзительными криками над полосой умирающих рыб, выброшенных
морем на пляж. Но послеполуденный солнечный свет казался только
что родившимся, а жизнь без госпожи Форбс была прекрасна.
Однако когда собрав последние силы, мы наконец поднялись по
каменной лестнице, мы увидели около дома много людей и две
полицейские машины у двери, и только теперь до нас впервые
дошло, что мы сделали. Брата забила дрожь, и он попятился.
- Я не пойду, - сказал он.
У меня же, напротив, появилось смутное предчувствие, что
освободимся от страха мы только увидев труп.
- Да успокойся ты, - сказал я. - Дыши глубже и думай
только одно: мы с тобой ничего не знаем.
Никто на нас не обращал ни малейшего внимания. Мы оставили
в парадном свои баллоны, маски и ласты и вошли в боковую
галерею, на полу там сейчас сидели и курили двое людей, рядом с
ними стояла раскладушка. Потом мы увидели у черного хода машину
скорой помощи и нескольких военных с винтовками. В гостиной,
сидя на стульях, поставленных вдоль стены, молились на диалекте
женщины из соседних домов, а их мужья, собравшись во дворе,
говорили о чем угодно, но только не о смерти. Я сильнее сжал
руку брата, она была твердая и холодная как лед, и через черный
ход мы вошли в дом. Дверь в нашу спальню была открыта, и внутри
все было так, как мы оставили утром. У комнаты госпожи Форбс,
следующей после нашей, стоял вооруженный карабинер, но дверь
была распахнута. Потрясенные происходящим, мы заглянули внутрь,
но едва мы это сделали, как Фульвия Фламинеа молнией вылетела
из кухни и с криком ужаса захлопнула дверь комнаты.
- Христом Богом молю, figlioli(*3), - кричала она, - не
смотрите на нее!
Но было уже поздно. Никогда до последних дней нашей жизни
нам не забыть того, что мы в это краткое мгновенье увидели.
Двое в штатском измеряли при помощи рулетки расстояние от стены
до кровати, а третий, накрывшись, как фотографы в парках,
куском черной ткани, фотографировал. Кровать была в беспорядке
и госпожи Форбс на ней не было.
Госпожа Форбс, нагая, как-то неловко лежала в луже
высохшей крови, окрасившей весь пол в комнате, и все ее тело
было в кинжальных ранах. У нее оказалось двадцать семь
смертельных ран, и само их количество и бесчеловечность
говорили о том, что наносили их с яростью любви, не знающей,
что такое усталость, и с такой же страстью принимала их госпожа
Форбс, без крика, без слез, декламируя Шиллера своим звучным
солдатским голосом, понимая, что это цена ее счастливого лета и
она неизбежно должна ее заплатить.
Поступило: 15.07.1998 01:30
Проверка: 24.07.1998 16:30
Примечания
1 Мурена греческая (лат.). - Прим перев.
2 Мой мальчик (итал.). - Прим. перев.
3 Деточки (итал.) - Прим. перев.
Last-modified: Wed, 5-Aug-98 13:29:36 GMT
1 2 3
одиннадцати, но она так и не вышла из своей комнаты и мы решили
спуститься к морю одни. Мы рассказали ему также, что вчера
вечером она разрыдалась за столом и, быть может, плохо спала
потом и решила встать позже. Как мы и ожидали, Оресте наше
объяснение не слишком заинтересовало, и мы отправились вместе с
ним на час с лишним бродить по морскому дну. Потом он напомнил,
что нам нужно пойти домой пообедать, а сам отправился на своей
моторной лодке к туристским отелям, чтобы продать там дораду.
Мы махали ему с каменной лестницы, делая вид, будто собираемся
подняться в дом до тех пор, пока его лодка не исчезла, повернув
за утесы. Тогда мы надели неиспользованные баллоны с кислородом
и стали плавать снова, уже не спрашивая ни у кого разрешения.
День был облачный, и с горизонта доносились глухие раскаты
грома, но море было гладкое и прозрачное и довольствовалось от
него самого исходящим светом. Мы проплыли по поверхности до
линии маяка Пантеллерии, потом, повернув, проплыли несколько
сот метров вправо и погрузились там, где, по нашим расчетам,
видели в начале лета оставшиеся с войны торпеды. Там они и
лежали, все шесть, выкрашенные в ярко-желтый цвет, серийные
номера на них прекрасно сохранились, и сгруппированы на дне из
вулканической породы они были так правильно, что было трудно
увидеть в этом случайность. Потом мы долго кружили вокруг
маяка, разыскивая затонувший город, о котором столько и с таким
страхом рассказывала Фульвия Фламинеа, но так его и не нашли.
Через два часа, убедившись окончательно, что никаких
нераскрытых тайн больше не осталось, мы поднялись с последним
глотком кислорода на поверхность.
Пока мы плавали, разразилась летняя гроза, море
разбушевалось, и несметное множество хищных птиц кружило с
пронзительными криками над полосой умирающих рыб, выброшенных
морем на пляж. Но послеполуденный солнечный свет казался только
что родившимся, а жизнь без госпожи Форбс была прекрасна.
Однако когда собрав последние силы, мы наконец поднялись по
каменной лестнице, мы увидели около дома много людей и две
полицейские машины у двери, и только теперь до нас впервые
дошло, что мы сделали. Брата забила дрожь, и он попятился.
- Я не пойду, - сказал он.
У меня же, напротив, появилось смутное предчувствие, что
освободимся от страха мы только увидев труп.
- Да успокойся ты, - сказал я. - Дыши глубже и думай
только одно: мы с тобой ничего не знаем.
Никто на нас не обращал ни малейшего внимания. Мы оставили
в парадном свои баллоны, маски и ласты и вошли в боковую
галерею, на полу там сейчас сидели и курили двое людей, рядом с
ними стояла раскладушка. Потом мы увидели у черного хода машину
скорой помощи и нескольких военных с винтовками. В гостиной,
сидя на стульях, поставленных вдоль стены, молились на диалекте
женщины из соседних домов, а их мужья, собравшись во дворе,
говорили о чем угодно, но только не о смерти. Я сильнее сжал
руку брата, она была твердая и холодная как лед, и через черный
ход мы вошли в дом. Дверь в нашу спальню была открыта, и внутри
все было так, как мы оставили утром. У комнаты госпожи Форбс,
следующей после нашей, стоял вооруженный карабинер, но дверь
была распахнута. Потрясенные происходящим, мы заглянули внутрь,
но едва мы это сделали, как Фульвия Фламинеа молнией вылетела
из кухни и с криком ужаса захлопнула дверь комнаты.
- Христом Богом молю, figlioli(*3), - кричала она, - не
смотрите на нее!
Но было уже поздно. Никогда до последних дней нашей жизни
нам не забыть того, что мы в это краткое мгновенье увидели.
Двое в штатском измеряли при помощи рулетки расстояние от стены
до кровати, а третий, накрывшись, как фотографы в парках,
куском черной ткани, фотографировал. Кровать была в беспорядке
и госпожи Форбс на ней не было.
Госпожа Форбс, нагая, как-то неловко лежала в луже
высохшей крови, окрасившей весь пол в комнате, и все ее тело
было в кинжальных ранах. У нее оказалось двадцать семь
смертельных ран, и само их количество и бесчеловечность
говорили о том, что наносили их с яростью любви, не знающей,
что такое усталость, и с такой же страстью принимала их госпожа
Форбс, без крика, без слез, декламируя Шиллера своим звучным
солдатским голосом, понимая, что это цена ее счастливого лета и
она неизбежно должна ее заплатить.
Поступило: 15.07.1998 01:30
Проверка: 24.07.1998 16:30
Примечания
1 Мурена греческая (лат.). - Прим перев.
2 Мой мальчик (итал.). - Прим. перев.
3 Деточки (итал.) - Прим. перев.
Last-modified: Wed, 5-Aug-98 13:29:36 GMT
1 2 3