Миллионы погибших. Разруха. Потерянные территории. Закабаление.
Я посмотрел на небо.
Парило. В безмятежной голубизне звенели жаворонки. Толстые пушистые шмели деловито перебирали своими мохнатыми лапами лиловые соцветия клевера. Ало краснели сады спелой, налитой солнцем вишней.
— Значит, полковник, — сказал я, — демократия, по-твоему, дело чреватое?
— Демократия, — прозвучал ответ, — это тот фрукт, что в России не вызревает. Бардак — да, возможен. Но бардак — не фрукт. Чертополох. Кроме того, демократия — это не форма, а содержание.
— Что касается меня, — сказал я, — то вся эта свора небожителей-маразматиков из политбюро обрыдла так, что любой бардак видится раем.
— Так рассуждают севшие на мель и мечтающие о потопе, — откликнулся Олег. — Но насчет маразматиков — это ты верно высказался. Ленин — Сталин кровью страну заливали, голодом морили, но выжил народ, приспособился, построил государство — хоть и не солнца, но мощное, с запасами и со второй, так сказать, системой моральных ценностей, подспудной, и стала бы такая система в итоге первой и главной… Но на на вершине пирамиды оказались идиоты, вообразившие, что все, шабаш, дело сделано, на том можно и успокоиться. И вместо развития пошла деградация, и вместо тех, кто мог что-то сделать и сделать хотел, наверх поплыло дерьмо… Плотно закупорив поступление кислорода. Неумехи, приспособленцы и жулики. Вот они-то и сыграли роль бомб… Коммунисты, мать их! То есть владельцы партбилетов и теплых кресел.
— А тем временем враг не дремал, — усмехнулся я.
— Ох, не дремал! — согласился Олег.
— И все-таки не верю тебе, полковник, — подытожил я. — Ты же сам из правящей верхушки. И если бы не слетел сюда, в зону, — сидел бы, язык в задницу засунув… И не винил бы ни приспособленцев, ни врага с его происками…
— Я — инструментарий, — сказал он. — Навроде вон той кувалды. Предназначен для выполнения конкретных задач. Но с наковаьней соприкасался… и о чем говорю, знаю. А насчет верю — не верю… Знаешь, гром после молнии раздается. И вот гром ты скоро услышишь.
— Ну-ну. — Я вновь посмотрел на истомленное зноем небо.
Внезапно потянуло свежим ветерком.
Поежившись, я привстал с земли. Степной горизонт затягивало темно-фиолетовой дымкой. Дымку внезапно прорезал золотистый всполох.
— Что там? — спросил Олег из-под навеса вышки.
— Ты накаркал, сволочь! — сказал я.
И тут до нас докатился гром.
— Служу Советскому Союзу! — произнес бывший полковник.
Начальник колонии, майор внутренней службы, именуемый зеками «хозяином», — вежливый пожилой старичок с тросточкой (уголовники лет двадцать назад во время лагерного бунта перебили ему ломом обе ноги) проявлял по отношению ко мне явное расположение и оказывал в деле реконструкции внешней запретной зоны помощь всестороннюю.
Спокойный, доброжелательный, никогда не повышающий голоса, он более напоминал сельского учителя или семейного доктора, а не всесильного главу лагерной администрации, однако же зеки боялись его, как дракона огнедышащего, а мой ротный не раз замечал, что, дескать, это «та-акая лиса!», «та-акая рыбина!», давая понять об обманчивости блаженных манер пожилого майора, перевидавшего на своем веку тысячи людских характеров и судеб.
Но, как бы там ни было, отношения между мной и начальником колонии установились дружеские, производственно-плодотворные, и, когда он обратился ко мне с пустяковой просьбой заменить разболтанные электророзетки в его кабинете, я с готовностью согласился.
Утром «хозяин» уехал в УВД Ростова-на-Дону, вызванный туда своими шефами, оставив мне ключи от служебного кабинета, и в час «сиесты», когда контролеры покинули зону, отправившись по домам на обед, а моя бригада, как обычно, перекуривала под сенью забора, я отправился в жилую зону.
— Надень гимнастерку, — сказал мне на «вахте» начальник караула, — там хрен какой-то пасется… Чрезвычайно уполномоченный, как понимаю.
— Что за хрен?
— Комитетчик, из Москвы… В административный барак поканал, в кабинет «кума». Во, видал, какую нам пушку сдал на хранение… — И сержант продемонстрировал мне увесистую девятимиллиметровую «беретту» в хроме и с позолоченными вензелями на ребрах затворной рамы.
Я набросил на плечи гимнастерку одного из солдат отдыхающей смены и прошел сквозь решетчатые двери «вахты» в зону.
Прежде чем разобраться с розетками, сел в удобное кресло «хозяина» и осмотрел кабинет. Основательный сейф, стулья, письменный стол, вылизанный шнырем ковер, портрет железного Эдмундыча, телефоны, матюкальник «громкой» связи… На задней стороне матюкальника я различил два непонятных по своему предназначению тумблера. Нажав на клавишу питания, щелкнул первым, верхним.
В кабинете резко и отчетливо прозвучал незнакомый злой голос:
— И ты еще претензии, мне, мразь, предъявляешь!
— Какие претензии, Григорий Алексеевич?.. Просто… помочь ведь могли бы, не так разве? А теперь пятерку тянуть…
Разговор, судя по всему, шел из кабинета «кума». И вел его прибывший в зону гэбэшник с одним из зеков.
Я невольно усмехнулся. Вот он каков, тихий, интеллигентный «хозяин»… Умело контролирующий подчиненных с помощью технических средств прослушивания их кабинетов. Прав ротный: еще та лиса!
А вот и гнездо для наушника в динамике…
Грамотный старикан! С большим опытом тюремной чекистской работы!
Разговор между тем продолжался.
— Во-первых, — сказал комитетчик, — ты, Звягин, принципиально не прав. Мы тебе всегда помогали. Но помогали в тех случаях, когда ты нас ставил в известность… о своих художествах. А тут сам и контрабанду наладил тихой сапой, и сбыт иконок…
— Но вы бы мне запретили, ясный день!
— Неизвестно, Звягин, неизвестно… А во-вторых, почему мы не помогли? Откуда такая точка зрения? Ты получил всего пять лет, сидишь в колонии общего режима, работаешь в уютном медпункте, оперативному работнику стучать не призван, поскольку мы тобою рисковать не намерены, имея на тебя серьезные дальнейшие перспективы…
— Да какие там перспективы, Григорий Алексеевич!
— А в-третьих, — безучастно продолжил комитетчик, — кто знает, не будешь ли ты уже через месяц разгуливать без конвоя по улицам Москвы или Амстердама?
— Это… как понимать?
— Тебе известен осужденный Олег Меркулов? — прозвучал отрывистый вопрос.
— Ваш бывший? Полковник?
— Наш бывший.
— Ну да… Здесь он, в третьем отряде. Кукует.
— Обстановка вокруг него тяжелая?
— Не то слово! «Петушкам» — и тем легче.
— Понятно. Вот мы и проявим акт гуманизма. Освободим человека от страданий…
Пауза.
— Мокруха?.. — хрипло спросил Звягин.
Даже из динамика различалось его дыхание — затравленное, с одышкой…
Из меня буквально все антенны вылезли.
— Ну, друг дорогой, — вздохнул комитетчик, — тебе не привыкать, данную заповедь ты нарушал уже дважды… Что лично я в состоянии доказать с таким количеством обличающих…
— Ясно! Но тут не воля, тут зона!
— У меня хорошее зрение, — согласился собеседник. — Я вижу. Зона. Что значительно упрощает операцию.
— Как… упрощает? Это какой риск!
— Никакого. Риска. Вот тебе таблеточка. В воде или же в баланде растворяется моментально. Вечный сон наступает через три часа, а любое вскрытие констатирует смерть без каких-либо явных причин.
— Если по науке, то — картину внезапной смерти, — вяло поправил Звягин.
— С бывшим хирургом не спорю, — последовал учтивый комплимент.
— И каким будет вознаграждение?
— Будет, будет, — заверил комитетчик.
— Насчет Амстердама — серьезно?
— Ох, Звягин-Звягин! — донесся сокрушенный вздох. — Так тебе и не привился патриотизм… Не любишь ты Родину!
— Не столько Родину…
— А нас, да?
— Ну почему…
— Да ты, Звягин, не стесняйся, так и говори: век бы вас не знал и не видел, а я с тобой соглашусь, причем безоговорочно, но… никуда ведь теперь не денешься, дорогой ты мой стукачок, никуда!
— Так как насчет Амстердама? Затравочка? Сладкая сказка? Пища для грез?
— Я работаю с тобой уже шесть лет, — жестко сказал комитетчик. — Так?
— Ну.
— Что «ну»?
— Так, так…
— Я хотя бы раз тебя обманул? Пообещал и не выполнил?
— Нет.
— Тогда какие вопросы?
— Дьявол, — сказал Звягин вдумчиво, — порою обязателен в мелочах, чтобы кинуть по-крупному!
— Да ты просто философ! — рассмеялся гэбэшник. — Однако, философ, придется тебе поверить мне на слово, выбора у тебя никакого. Теперь так: я твой бывший следователь. Приезжал к тебе для выяснения некоторых эпизодов твоего уголовного дела.
— Это ясно, — сказал Звягин уныло.
— Меркулова уберешь дней через десять после моего приезда, не торопись излишне…
— И это понятно…
Я отключил матюкальник и вышел из кабинета, закрыв за собой обитую ватой и грубым дерматином дверь, — полагаю, не случайно «утепленную» таким образом.
Ремонт розеток я решил перенести на более позднее время, когда комитетчик покинет административный барак. Предосторожность, вероятно, напрасная, хотя — кто знает?
У «вахты» я столкнулся с жуликом Леней. Не глядя на него, произнес шепотом:
— Звягина знаешь?
— Медика?
Вопрос словно бы соскользнул у него с уголка губ.
— Да.
— И что?
— Стукач, — сказал я, покосившись в сторону административного барака. — Проверено.
— Вас понял, перехожу на прием.
— Надо выждать дня три.
— Не учи, у меня пятая ходка.
Я скинул на «вахте» одолженную гимнастерку, сказав, что вернусь в зону позднее.
Я думал.
Что подтолкнуло меня сдать информатора КГБ уголовникам? Его прошлое и настоящее хладнокровного, видимо, душегуба? Опасения за судьбу симпатичного мне Олега? Не знаю… Сомнения в правомерности такого поступка мной испытывались немалые. Я ведь тоже подставил под удар чужую жизнь, распоряжаться которой не имел ни малейшего права. Но меня просто заело это мерзейшее в своем бесстрастии планирование тайного отравления, да и персонажи, планирование осуществляющие, ничего, кроме гадливости, не вызывали.
Именно такие соображения, а точнее, эмоции руководили мной, когда, вернувшись в компанию заборостроителей, я поведал, оставшись наедине с Олегом, все услышанное, упомянув также и о своем разговоре с авторитетом Леней.
— Они достанут меня, — грустно молвил Олег. — Не сегодня, Толя, так завтра. А я уже и успокаиваться начал, вот же дурак…
— Да, взъелось на тебя гэбэ основательно, — посочувствовал я.
— Причем тут гэбэ… — поморщился он.
— Ну а кто же?
— Страна, в которой ты родился, на меня взъелась!
— Объясни.
— Он слишком много знал — вот и все объяснение, — сказал Олег. — Ладно, придумаем что-нибудь, главное — информация получена, а значит, мы вооружены…
— Чем, лопатой?
— Оперативным знанием обстановки. Большой козырь, кстати. Учти на будущее.
— Я-то учту, — сказал я. — Но в гроб ты свое знание унесешь, если только не сдернешь отсюда. Причем в самое ближайшее время.
— Помоги, — произнес Олег. — Ну, слабо?
— Слушай, — сказал я. — Не знаю, чему вас там натаскивали в шпионских школах, но меня в сержантской учебке науку о побегах заставляли изучать дотошно. И я изучал. Тем более интересная наука, живая. И скажу тебе так: способов совершения побега — сотни, но нет ни одного, гарантирующего успех. Затем. Сбежать — одно дело. А вот скрыться от преследования — другое, не менее сложное. Как правило, длительность пребывания на воле у беглых составляет от получаса до трех суток… Посади сейчас под охрану меня, инструктора, я бы еще поломал голову, как сделать ноги… И не уверен, что получилось бы.
— Но ведь бегут же…
— Я тебе говорю о правиле, Олег, а не об исключениях. Крайне редких, кстати.
— Так! — сказал он. — О чем мы вообще, гражданин сержант? Что за тема разговора? Еще тебе не хватало брать на себя мои головные боли. Закончили! — И он отправился к бригаде, устанавливающей очередной столб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Я посмотрел на небо.
Парило. В безмятежной голубизне звенели жаворонки. Толстые пушистые шмели деловито перебирали своими мохнатыми лапами лиловые соцветия клевера. Ало краснели сады спелой, налитой солнцем вишней.
— Значит, полковник, — сказал я, — демократия, по-твоему, дело чреватое?
— Демократия, — прозвучал ответ, — это тот фрукт, что в России не вызревает. Бардак — да, возможен. Но бардак — не фрукт. Чертополох. Кроме того, демократия — это не форма, а содержание.
— Что касается меня, — сказал я, — то вся эта свора небожителей-маразматиков из политбюро обрыдла так, что любой бардак видится раем.
— Так рассуждают севшие на мель и мечтающие о потопе, — откликнулся Олег. — Но насчет маразматиков — это ты верно высказался. Ленин — Сталин кровью страну заливали, голодом морили, но выжил народ, приспособился, построил государство — хоть и не солнца, но мощное, с запасами и со второй, так сказать, системой моральных ценностей, подспудной, и стала бы такая система в итоге первой и главной… Но на на вершине пирамиды оказались идиоты, вообразившие, что все, шабаш, дело сделано, на том можно и успокоиться. И вместо развития пошла деградация, и вместо тех, кто мог что-то сделать и сделать хотел, наверх поплыло дерьмо… Плотно закупорив поступление кислорода. Неумехи, приспособленцы и жулики. Вот они-то и сыграли роль бомб… Коммунисты, мать их! То есть владельцы партбилетов и теплых кресел.
— А тем временем враг не дремал, — усмехнулся я.
— Ох, не дремал! — согласился Олег.
— И все-таки не верю тебе, полковник, — подытожил я. — Ты же сам из правящей верхушки. И если бы не слетел сюда, в зону, — сидел бы, язык в задницу засунув… И не винил бы ни приспособленцев, ни врага с его происками…
— Я — инструментарий, — сказал он. — Навроде вон той кувалды. Предназначен для выполнения конкретных задач. Но с наковаьней соприкасался… и о чем говорю, знаю. А насчет верю — не верю… Знаешь, гром после молнии раздается. И вот гром ты скоро услышишь.
— Ну-ну. — Я вновь посмотрел на истомленное зноем небо.
Внезапно потянуло свежим ветерком.
Поежившись, я привстал с земли. Степной горизонт затягивало темно-фиолетовой дымкой. Дымку внезапно прорезал золотистый всполох.
— Что там? — спросил Олег из-под навеса вышки.
— Ты накаркал, сволочь! — сказал я.
И тут до нас докатился гром.
— Служу Советскому Союзу! — произнес бывший полковник.
Начальник колонии, майор внутренней службы, именуемый зеками «хозяином», — вежливый пожилой старичок с тросточкой (уголовники лет двадцать назад во время лагерного бунта перебили ему ломом обе ноги) проявлял по отношению ко мне явное расположение и оказывал в деле реконструкции внешней запретной зоны помощь всестороннюю.
Спокойный, доброжелательный, никогда не повышающий голоса, он более напоминал сельского учителя или семейного доктора, а не всесильного главу лагерной администрации, однако же зеки боялись его, как дракона огнедышащего, а мой ротный не раз замечал, что, дескать, это «та-акая лиса!», «та-акая рыбина!», давая понять об обманчивости блаженных манер пожилого майора, перевидавшего на своем веку тысячи людских характеров и судеб.
Но, как бы там ни было, отношения между мной и начальником колонии установились дружеские, производственно-плодотворные, и, когда он обратился ко мне с пустяковой просьбой заменить разболтанные электророзетки в его кабинете, я с готовностью согласился.
Утром «хозяин» уехал в УВД Ростова-на-Дону, вызванный туда своими шефами, оставив мне ключи от служебного кабинета, и в час «сиесты», когда контролеры покинули зону, отправившись по домам на обед, а моя бригада, как обычно, перекуривала под сенью забора, я отправился в жилую зону.
— Надень гимнастерку, — сказал мне на «вахте» начальник караула, — там хрен какой-то пасется… Чрезвычайно уполномоченный, как понимаю.
— Что за хрен?
— Комитетчик, из Москвы… В административный барак поканал, в кабинет «кума». Во, видал, какую нам пушку сдал на хранение… — И сержант продемонстрировал мне увесистую девятимиллиметровую «беретту» в хроме и с позолоченными вензелями на ребрах затворной рамы.
Я набросил на плечи гимнастерку одного из солдат отдыхающей смены и прошел сквозь решетчатые двери «вахты» в зону.
Прежде чем разобраться с розетками, сел в удобное кресло «хозяина» и осмотрел кабинет. Основательный сейф, стулья, письменный стол, вылизанный шнырем ковер, портрет железного Эдмундыча, телефоны, матюкальник «громкой» связи… На задней стороне матюкальника я различил два непонятных по своему предназначению тумблера. Нажав на клавишу питания, щелкнул первым, верхним.
В кабинете резко и отчетливо прозвучал незнакомый злой голос:
— И ты еще претензии, мне, мразь, предъявляешь!
— Какие претензии, Григорий Алексеевич?.. Просто… помочь ведь могли бы, не так разве? А теперь пятерку тянуть…
Разговор, судя по всему, шел из кабинета «кума». И вел его прибывший в зону гэбэшник с одним из зеков.
Я невольно усмехнулся. Вот он каков, тихий, интеллигентный «хозяин»… Умело контролирующий подчиненных с помощью технических средств прослушивания их кабинетов. Прав ротный: еще та лиса!
А вот и гнездо для наушника в динамике…
Грамотный старикан! С большим опытом тюремной чекистской работы!
Разговор между тем продолжался.
— Во-первых, — сказал комитетчик, — ты, Звягин, принципиально не прав. Мы тебе всегда помогали. Но помогали в тех случаях, когда ты нас ставил в известность… о своих художествах. А тут сам и контрабанду наладил тихой сапой, и сбыт иконок…
— Но вы бы мне запретили, ясный день!
— Неизвестно, Звягин, неизвестно… А во-вторых, почему мы не помогли? Откуда такая точка зрения? Ты получил всего пять лет, сидишь в колонии общего режима, работаешь в уютном медпункте, оперативному работнику стучать не призван, поскольку мы тобою рисковать не намерены, имея на тебя серьезные дальнейшие перспективы…
— Да какие там перспективы, Григорий Алексеевич!
— А в-третьих, — безучастно продолжил комитетчик, — кто знает, не будешь ли ты уже через месяц разгуливать без конвоя по улицам Москвы или Амстердама?
— Это… как понимать?
— Тебе известен осужденный Олег Меркулов? — прозвучал отрывистый вопрос.
— Ваш бывший? Полковник?
— Наш бывший.
— Ну да… Здесь он, в третьем отряде. Кукует.
— Обстановка вокруг него тяжелая?
— Не то слово! «Петушкам» — и тем легче.
— Понятно. Вот мы и проявим акт гуманизма. Освободим человека от страданий…
Пауза.
— Мокруха?.. — хрипло спросил Звягин.
Даже из динамика различалось его дыхание — затравленное, с одышкой…
Из меня буквально все антенны вылезли.
— Ну, друг дорогой, — вздохнул комитетчик, — тебе не привыкать, данную заповедь ты нарушал уже дважды… Что лично я в состоянии доказать с таким количеством обличающих…
— Ясно! Но тут не воля, тут зона!
— У меня хорошее зрение, — согласился собеседник. — Я вижу. Зона. Что значительно упрощает операцию.
— Как… упрощает? Это какой риск!
— Никакого. Риска. Вот тебе таблеточка. В воде или же в баланде растворяется моментально. Вечный сон наступает через три часа, а любое вскрытие констатирует смерть без каких-либо явных причин.
— Если по науке, то — картину внезапной смерти, — вяло поправил Звягин.
— С бывшим хирургом не спорю, — последовал учтивый комплимент.
— И каким будет вознаграждение?
— Будет, будет, — заверил комитетчик.
— Насчет Амстердама — серьезно?
— Ох, Звягин-Звягин! — донесся сокрушенный вздох. — Так тебе и не привился патриотизм… Не любишь ты Родину!
— Не столько Родину…
— А нас, да?
— Ну почему…
— Да ты, Звягин, не стесняйся, так и говори: век бы вас не знал и не видел, а я с тобой соглашусь, причем безоговорочно, но… никуда ведь теперь не денешься, дорогой ты мой стукачок, никуда!
— Так как насчет Амстердама? Затравочка? Сладкая сказка? Пища для грез?
— Я работаю с тобой уже шесть лет, — жестко сказал комитетчик. — Так?
— Ну.
— Что «ну»?
— Так, так…
— Я хотя бы раз тебя обманул? Пообещал и не выполнил?
— Нет.
— Тогда какие вопросы?
— Дьявол, — сказал Звягин вдумчиво, — порою обязателен в мелочах, чтобы кинуть по-крупному!
— Да ты просто философ! — рассмеялся гэбэшник. — Однако, философ, придется тебе поверить мне на слово, выбора у тебя никакого. Теперь так: я твой бывший следователь. Приезжал к тебе для выяснения некоторых эпизодов твоего уголовного дела.
— Это ясно, — сказал Звягин уныло.
— Меркулова уберешь дней через десять после моего приезда, не торопись излишне…
— И это понятно…
Я отключил матюкальник и вышел из кабинета, закрыв за собой обитую ватой и грубым дерматином дверь, — полагаю, не случайно «утепленную» таким образом.
Ремонт розеток я решил перенести на более позднее время, когда комитетчик покинет административный барак. Предосторожность, вероятно, напрасная, хотя — кто знает?
У «вахты» я столкнулся с жуликом Леней. Не глядя на него, произнес шепотом:
— Звягина знаешь?
— Медика?
Вопрос словно бы соскользнул у него с уголка губ.
— Да.
— И что?
— Стукач, — сказал я, покосившись в сторону административного барака. — Проверено.
— Вас понял, перехожу на прием.
— Надо выждать дня три.
— Не учи, у меня пятая ходка.
Я скинул на «вахте» одолженную гимнастерку, сказав, что вернусь в зону позднее.
Я думал.
Что подтолкнуло меня сдать информатора КГБ уголовникам? Его прошлое и настоящее хладнокровного, видимо, душегуба? Опасения за судьбу симпатичного мне Олега? Не знаю… Сомнения в правомерности такого поступка мной испытывались немалые. Я ведь тоже подставил под удар чужую жизнь, распоряжаться которой не имел ни малейшего права. Но меня просто заело это мерзейшее в своем бесстрастии планирование тайного отравления, да и персонажи, планирование осуществляющие, ничего, кроме гадливости, не вызывали.
Именно такие соображения, а точнее, эмоции руководили мной, когда, вернувшись в компанию заборостроителей, я поведал, оставшись наедине с Олегом, все услышанное, упомянув также и о своем разговоре с авторитетом Леней.
— Они достанут меня, — грустно молвил Олег. — Не сегодня, Толя, так завтра. А я уже и успокаиваться начал, вот же дурак…
— Да, взъелось на тебя гэбэ основательно, — посочувствовал я.
— Причем тут гэбэ… — поморщился он.
— Ну а кто же?
— Страна, в которой ты родился, на меня взъелась!
— Объясни.
— Он слишком много знал — вот и все объяснение, — сказал Олег. — Ладно, придумаем что-нибудь, главное — информация получена, а значит, мы вооружены…
— Чем, лопатой?
— Оперативным знанием обстановки. Большой козырь, кстати. Учти на будущее.
— Я-то учту, — сказал я. — Но в гроб ты свое знание унесешь, если только не сдернешь отсюда. Причем в самое ближайшее время.
— Помоги, — произнес Олег. — Ну, слабо?
— Слушай, — сказал я. — Не знаю, чему вас там натаскивали в шпионских школах, но меня в сержантской учебке науку о побегах заставляли изучать дотошно. И я изучал. Тем более интересная наука, живая. И скажу тебе так: способов совершения побега — сотни, но нет ни одного, гарантирующего успех. Затем. Сбежать — одно дело. А вот скрыться от преследования — другое, не менее сложное. Как правило, длительность пребывания на воле у беглых составляет от получаса до трех суток… Посади сейчас под охрану меня, инструктора, я бы еще поломал голову, как сделать ноги… И не уверен, что получилось бы.
— Но ведь бегут же…
— Я тебе говорю о правиле, Олег, а не об исключениях. Крайне редких, кстати.
— Так! — сказал он. — О чем мы вообще, гражданин сержант? Что за тема разговора? Еще тебе не хватало брать на себя мои головные боли. Закончили! — И он отправился к бригаде, устанавливающей очередной столб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60