– Строптивесс, нахал, прехун! Нахалы толсны по менссей мере снать, про сто они кофорят. Но его книсска – это се полная ахинея! Натеюсс, его успели сосрать крокотилы…
На секунду его брань заставила меня задуматься, как профессор Тербруган с его жестокими фантазиями соотносится с тем, что нам уже известно. Я бы не удивился, узнав, что он служил в том же страшном полку в пустыне или связан с делом другими зловещими нитями, но нет, это впечатление оказалось ложным: как я понял, Мэйси, университетские типчики все выражаются примерно одинаково. Должен признаться, старательно записывая за Тербруганом жалобы на Трилипуша, я быстро терял к его словам интерес и теперь не совсем понимаю, что имелось в виду под такими, например, заметками: «Книга Р. Т. – про Атумаду, который был или не был царем и был или не был поэтом, похоронен или не похоронен там, куда отправился Р. Т., египетские стихи рифмуются или не рифмуются. Так вот чем эти люди занимаются целыми днями? Это что – работа?» Климат был тому виной, еда или разговор, но я чувствовал, что Америка меня измотала и я заболеваю. Слова Тербругана не задерживались в моей голове, пока я не спросил, куда именно в Египте подался Трилипуш.
– Ф Тер-эль-Пахри, – ответил Тербруган, и я попросил написать это слово правильно, а то мало ли.
(– Видите, Мэйси? – спросил я своего замечательного, но бестолкового помощника, вернувшись в отель и обложившись картами. Но он только потряс головой и закусил губу. Вы не возражаете, Мэйси, нет? Я вас тут вверну вроде как для разрядки.)
– Значит, поскольку профессор Трилипуш доставляет вам столько хлопот, – сказал я ученому с лицом как брюква, пока тот вытирал рот платком, – вы взяли и отправили его на раскопки? Недешевый способ избавиться от паразита, а?
Вовсе нет. Решение оставалось за Тербруганом, и он отказал Трилипушу в деньгах на путешествие, и причину указал: есть, мол, разные мнения о том, что Трилипуш знает и чего не знает. (Коли честно, Мэйси, эти люди лаялись хуже шакалов.)
– И мне слусилось уснась, сто ему откасали Мусей исясьных искуфф, Метрополитен-мусей и мусей Карнеки. – Так он, выходит, поехал за свой счет? – Не софсем. Его проклятое путесессие опласивают мессные телсы…
Мой дорогой Мэйси, некоторые слова, которые я не могу не написать, верно, придутся вам не по нраву. Я размышлял, стоит ли помягче писать про вещи, которые открылись мне тогда. Может, нужно подать вам все в благоприятном свете? Нет, этого я делать не буду. Возраст уже не тот, и вы просили меня изложить все как было, да и, честно сказать, по-иному я излагать не привык. В общем – мы ступаем на тонкий лед. Я – правдолюб, точно так – наверно, потому я сегодня утром и колебался: приступать к бостонской части истории или нет? Ну да ладно, я один раз приношу свои извинения, и покончим с этим: простите меня, мистер Лоренс Мэйси III, коли то, что вы прочтете в этой хронике, вас расстроит или заставит увидеть в печальном свете вашу семью, а то и несчастную покойную тетушку Маргарет.
– Не софсем. Его проклятое путесессие опласивают местные телсы, неприятные типы с, посфолено мне путет топа вит, турной репутасией.
Он упомянул вашего двоюродного дедушку Честера Финнерана, а также Хайнца Ковакса.
Коли Трилипуш – заноза в заднице, почему его просто не уволили? Тон парня изменился, и он сообщил, что «воопсе-то униферситет претпоситает этофо не телать» (что-то с чем-то, а?). Но «кокта Чилипус вернесса ис Екипта с пустыми руками, а так оно и слусисса, этого путет тостатосно, стопы фыстафит его на посмесисе», добавил он с доброй долей яда. Заметив, что звучит неподобающе, профессор из кожи вон лез, обеляя своего Трилипуша:
– Он хоросый препотафател, кероисески срассалса в Турсии, а опрасофание полусил в Оксфорте, сто насей кафетре только во плаго… и Атумаду непесынтересен, хось и не песспорен… и если насинаюсса проплемы, луссе фсефо отпрафит селофекатута, кте он смосет спокойно телат сфою рапоту… но он… мой пок… – Тут ресурсы его благорасположения истощились. – Ф просслом коту, кокта Чилипус тут только пояфилса, он перето мной расве сто хфостом не филял. Но протолссалос это нетолко.
Точной формулировки в записях, ясное дело, нет, но, думаю, выразился я примерно так:
– Может быть, и университету, и вам будет полезен человек, способный вскрыть факты, которые помогут, как вы сказали, выставить Трилипуша на посмешище? Ежели, например, обнаружатся несообразности в оксфордских документах…
– Я фител его типлом, фсе песяти, стампы и потписи на месте, никаких сомнений пыть не моссет…
– Документы, профессор Тербруган, есть лишь кусочки бумаги с претензией на правдивость. Но самой правды в них нет. Ручаюсь, что вам в своей области исследований доводилось видывать документы, которые вводили в заблуждение. В том числе – предумышленно.
Более счастливого голландского профессора, Мэйси, вы не видели. Так в деле Дэвиса – Колдуэлла – Барри – Хойт – Марлоу – Трилипуша появился новый клиент.
Тербруган провел меня в зал, украшенный статуями сфинксов и фотографиями, на которых голландец стоял в песчаных ямах. Я попросил отвести меня в кабинет Трилипуша. Этот кабинет располагался в комнатке без окон на цокольном этаже, внутри стояли книжные полки, на стенах висели рисунки – сплошь землекопы и реликвии. На столе Трилипуша обреталась только стопка писем, пришедших уже после его отбытия в Египет. И что, вы думаете, лежало сверху? Огромный конверт со знакомым адресом отправителя и штемпелем английской почтовой службы. Да-да, Мэйси, то было письмо от Беверли Квинта: он выпросил у меня Трилипушев адрес и, верно, бросился ему писать в ту самую минуту, когда я вышел из квартиры, – предупредить или донести о нашем разговоре, что определенно доказывало существование сговора: убийства Марлоу и Колдуэлла были делом рук Трилипуша, а Квинт злодейски его покрывал. Конверт, должно быть, прибыл тем же кораблем, что и я. Мы с Квинтом, ни о чем не догадываясь, вместе переплыли Атлантику, один палубой выше другого, и по прибытии на место назначения нас разделяют какие-то дюймы. Я мог бы получить ответы на множество вопросов, но – проклятье! – мой новый клиент ходит вокруг, спрашивает, чем он может помочь, и в его взгляде, Мэйси, я вижу привычное для людей моей профессии высокомерное недоверие, отличающее тех, кто не видал жизни и не в состоянии отличить пакость уголовника от нечистой игры парня, который должен сразиться с преступником, чтоб защитить невиновного. Кабы я придушил профессора прямо там, когда он франтился и выталкивал меня за дверь, дело бы сразу продвинулось, может, нам удалось бы спасти еще две жизни и ваша любимая тетушка Маргарет страдала бы не так сильно. Но нет, мы вышли из кабинета обратно в зал, дверь закрылась, и нетронутая Квинтова бандероль осталась лежать на столе, дожидаясь Трилипушева возвращения. Профессор Тербруган выразительно защелкнул замок и посмотрел на меня, а я через золотистое стекло в двери смотрел на бандероль. Вот оно как, Мэйси: британский педик берет и переправляет с другой стороны Земли секретную бандероль – и голландский ученый сноб, которого этот педик в глаза не видел, ему пособничает! Что бы там ни случилось с бедным Полом Колдуэллом (а меня терзали ужасные подозрения), распутывать дело было дьявольски сложно, потому что пока я его распутывал, все эти франты, британцы, извращенцы и профессора снова все запутывали – то ли оттого, что скрывали какие-то грехи, то ли хотели, чтобы все было чистенько да гладенько, – и не дай бог простому австралийскому работяге выполнить его работу! «Могу ли я фам помось сем-то ессе, мистер Феррелл?» – спросил Тербруган таким тоном, будто намекал: «Джентльмены чужую почту не читают». Ну разумеется, даже коли джентльмены – убийцы.
От Тербругана я узнал адрес Честера Финнерана. Припоминаю, как стоял за воротами Гарвардского университета и ловил такси. Должно быть, я сразу поехал к Финнерану домой за реку, потому что датированных тем же числом заметок о встречах в промежутке между Тербруганом и Финнераном нет. Но и поездки на такси я не помню. Мне сейчас так плохо, что не знаю, смогу ли продолжить. Пока отсылаю то, что есть.
Г. Ф.
Воскресенье, 15 октября 1922 года
К Маргарет: Уже за полночь, любовь моя. Я сижу на своем балконе, гоняю туда-обратно официантов и отдыхаю, глядя на твою фотографию на столике.
Дорогая, твое внезапно прервавшееся письмо меня обеспокоило – не оттого, что тебя явно не лечат должным образом, но потому, что я знаю: ты делала все, чтобы скрыть от меня симптомы болезни; когда ты осознала, что именно мне отправила, ты, я уверен, огорчилась и тем еще более расстроила свои и без того измотанные нервы. А поскольку это письмо – твое первое послание мне по отбытии в Египет, твое прискорбное эмоциональное состояние, скорее всего, нанесло урон исцеляемому телу.
Маргарет, ты восхитительна. В скверные дни ты неизменно крепилась, думая, что я не замечу разницы между здоровьем и болезнью. Когда на следующий день после вечеринки ты наконец рассказала мне о своем недуге, боюсь, я удивился не так сильно, как следовало – ради тебя. Любовь моя, прости, если я был неубедителен – но однажды прошлым летом твой отец открыл мне все. Не таи на него зла. Ч. К. Ф. ныне – отец нам обоим. Когда я просил у него твоей руки, благородство не позволило ему утаить от твоего будущего мужа ровным счетом ничего. Он хотел поведать мне худшие из новостей – и увидеть, что моя любовь к тебе не поколеблена. Ч. К. Ф. говорил со мной открыто; до получения твоей скромной робкой записки я уже знал все о специалистах по нервным болезням, об истощении, коим грозит прием медикаментов, о том, сколь редко твое заболевание. Я знаю также о том, что прогноз весьма благоприятен, что ты неминуемо, непременно выздоровеешь. Клянусь тебе, Маргарет, с той поры я не тревожился ни секунды. Я знаю, что с каждым днем тебе лучше, а Инге – временная сиделка, приставленная следить, чтобы ты приняла последние лекарства, и ничуть не более. Будет ли она жить с нами сразу после свадьбы, или же здоровье твое к тому времени полностью восстановится – время покажет. А сейчас ты не должна волноваться, и уж конечно не сомневайся в том, что я люблю тебя сильнее жизни, мой ангел.
В твоем отце – великое множество слагаемых. Миру он кажет грозный лик, и это понятно, в среде предпринимателей иначе нельзя; но я видел, как он говорит о тебе. Я был свидетелем того, как он, сбросив маску сдержанности, являет всю глубину своей нежной заботы. Я видел, как туманятся его глаза, когда он говорит о мучениях, доставляемых твоей болезнью. Он сказал мне со всей уверенностью: «Ральф, она все поборет. Ты не переживай, получишь жену здоровехонькой, в целости и сохранности». Он – отец, Господь благослови его сердце.
Я каждодневно оплакиваю смерть собственного отца. Заклинаю, будь с Ч. К. Ф. ласкова так, как ласков с ним я, ибо отцовская любовь есть драгоценнейший из даров.
Помню, как я – мальчишка в Трилипуш-холле – с нетерпением ждал, когда же отец вернется из экспедиции. Он отсутствовал неделями, а то и месяцами, и я предвкушал миг, когда сильные отцовские руки подхватят меня и посадят на колени прямо перед большим камином и отец начнет рассказывать о своих приключениях. Вдруг он вернется сегодня? И я мерил шагами просторные и гулкие покои Трилипуш-холла…
О, Трилипуш-холл! Дом, полный диковин! Стены, увешанные портретами усмехающихся предков в париках. Бесконечные рыцарские доспехи, леса копий, алебард и пик, стены разряженных арбалетов. Охота и балы Средневековья на гобеленах. Ящик стола, где отец небрежно свалил в кучу военные награды и медали – свои и своих предков. Реликвии, вывезенные отцом из Китая, Африки, Малакки. Яркий огонь в камине в десять футов высотой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
На секунду его брань заставила меня задуматься, как профессор Тербруган с его жестокими фантазиями соотносится с тем, что нам уже известно. Я бы не удивился, узнав, что он служил в том же страшном полку в пустыне или связан с делом другими зловещими нитями, но нет, это впечатление оказалось ложным: как я понял, Мэйси, университетские типчики все выражаются примерно одинаково. Должен признаться, старательно записывая за Тербруганом жалобы на Трилипуша, я быстро терял к его словам интерес и теперь не совсем понимаю, что имелось в виду под такими, например, заметками: «Книга Р. Т. – про Атумаду, который был или не был царем и был или не был поэтом, похоронен или не похоронен там, куда отправился Р. Т., египетские стихи рифмуются или не рифмуются. Так вот чем эти люди занимаются целыми днями? Это что – работа?» Климат был тому виной, еда или разговор, но я чувствовал, что Америка меня измотала и я заболеваю. Слова Тербругана не задерживались в моей голове, пока я не спросил, куда именно в Египте подался Трилипуш.
– Ф Тер-эль-Пахри, – ответил Тербруган, и я попросил написать это слово правильно, а то мало ли.
(– Видите, Мэйси? – спросил я своего замечательного, но бестолкового помощника, вернувшись в отель и обложившись картами. Но он только потряс головой и закусил губу. Вы не возражаете, Мэйси, нет? Я вас тут вверну вроде как для разрядки.)
– Значит, поскольку профессор Трилипуш доставляет вам столько хлопот, – сказал я ученому с лицом как брюква, пока тот вытирал рот платком, – вы взяли и отправили его на раскопки? Недешевый способ избавиться от паразита, а?
Вовсе нет. Решение оставалось за Тербруганом, и он отказал Трилипушу в деньгах на путешествие, и причину указал: есть, мол, разные мнения о том, что Трилипуш знает и чего не знает. (Коли честно, Мэйси, эти люди лаялись хуже шакалов.)
– И мне слусилось уснась, сто ему откасали Мусей исясьных искуфф, Метрополитен-мусей и мусей Карнеки. – Так он, выходит, поехал за свой счет? – Не софсем. Его проклятое путесессие опласивают мессные телсы…
Мой дорогой Мэйси, некоторые слова, которые я не могу не написать, верно, придутся вам не по нраву. Я размышлял, стоит ли помягче писать про вещи, которые открылись мне тогда. Может, нужно подать вам все в благоприятном свете? Нет, этого я делать не буду. Возраст уже не тот, и вы просили меня изложить все как было, да и, честно сказать, по-иному я излагать не привык. В общем – мы ступаем на тонкий лед. Я – правдолюб, точно так – наверно, потому я сегодня утром и колебался: приступать к бостонской части истории или нет? Ну да ладно, я один раз приношу свои извинения, и покончим с этим: простите меня, мистер Лоренс Мэйси III, коли то, что вы прочтете в этой хронике, вас расстроит или заставит увидеть в печальном свете вашу семью, а то и несчастную покойную тетушку Маргарет.
– Не софсем. Его проклятое путесессие опласивают местные телсы, неприятные типы с, посфолено мне путет топа вит, турной репутасией.
Он упомянул вашего двоюродного дедушку Честера Финнерана, а также Хайнца Ковакса.
Коли Трилипуш – заноза в заднице, почему его просто не уволили? Тон парня изменился, и он сообщил, что «воопсе-то униферситет претпоситает этофо не телать» (что-то с чем-то, а?). Но «кокта Чилипус вернесса ис Екипта с пустыми руками, а так оно и слусисса, этого путет тостатосно, стопы фыстафит его на посмесисе», добавил он с доброй долей яда. Заметив, что звучит неподобающе, профессор из кожи вон лез, обеляя своего Трилипуша:
– Он хоросый препотафател, кероисески срассалса в Турсии, а опрасофание полусил в Оксфорте, сто насей кафетре только во плаго… и Атумаду непесынтересен, хось и не песспорен… и если насинаюсса проплемы, луссе фсефо отпрафит селофекатута, кте он смосет спокойно телат сфою рапоту… но он… мой пок… – Тут ресурсы его благорасположения истощились. – Ф просслом коту, кокта Чилипус тут только пояфилса, он перето мной расве сто хфостом не филял. Но протолссалос это нетолко.
Точной формулировки в записях, ясное дело, нет, но, думаю, выразился я примерно так:
– Может быть, и университету, и вам будет полезен человек, способный вскрыть факты, которые помогут, как вы сказали, выставить Трилипуша на посмешище? Ежели, например, обнаружатся несообразности в оксфордских документах…
– Я фител его типлом, фсе песяти, стампы и потписи на месте, никаких сомнений пыть не моссет…
– Документы, профессор Тербруган, есть лишь кусочки бумаги с претензией на правдивость. Но самой правды в них нет. Ручаюсь, что вам в своей области исследований доводилось видывать документы, которые вводили в заблуждение. В том числе – предумышленно.
Более счастливого голландского профессора, Мэйси, вы не видели. Так в деле Дэвиса – Колдуэлла – Барри – Хойт – Марлоу – Трилипуша появился новый клиент.
Тербруган провел меня в зал, украшенный статуями сфинксов и фотографиями, на которых голландец стоял в песчаных ямах. Я попросил отвести меня в кабинет Трилипуша. Этот кабинет располагался в комнатке без окон на цокольном этаже, внутри стояли книжные полки, на стенах висели рисунки – сплошь землекопы и реликвии. На столе Трилипуша обреталась только стопка писем, пришедших уже после его отбытия в Египет. И что, вы думаете, лежало сверху? Огромный конверт со знакомым адресом отправителя и штемпелем английской почтовой службы. Да-да, Мэйси, то было письмо от Беверли Квинта: он выпросил у меня Трилипушев адрес и, верно, бросился ему писать в ту самую минуту, когда я вышел из квартиры, – предупредить или донести о нашем разговоре, что определенно доказывало существование сговора: убийства Марлоу и Колдуэлла были делом рук Трилипуша, а Квинт злодейски его покрывал. Конверт, должно быть, прибыл тем же кораблем, что и я. Мы с Квинтом, ни о чем не догадываясь, вместе переплыли Атлантику, один палубой выше другого, и по прибытии на место назначения нас разделяют какие-то дюймы. Я мог бы получить ответы на множество вопросов, но – проклятье! – мой новый клиент ходит вокруг, спрашивает, чем он может помочь, и в его взгляде, Мэйси, я вижу привычное для людей моей профессии высокомерное недоверие, отличающее тех, кто не видал жизни и не в состоянии отличить пакость уголовника от нечистой игры парня, который должен сразиться с преступником, чтоб защитить невиновного. Кабы я придушил профессора прямо там, когда он франтился и выталкивал меня за дверь, дело бы сразу продвинулось, может, нам удалось бы спасти еще две жизни и ваша любимая тетушка Маргарет страдала бы не так сильно. Но нет, мы вышли из кабинета обратно в зал, дверь закрылась, и нетронутая Квинтова бандероль осталась лежать на столе, дожидаясь Трилипушева возвращения. Профессор Тербруган выразительно защелкнул замок и посмотрел на меня, а я через золотистое стекло в двери смотрел на бандероль. Вот оно как, Мэйси: британский педик берет и переправляет с другой стороны Земли секретную бандероль – и голландский ученый сноб, которого этот педик в глаза не видел, ему пособничает! Что бы там ни случилось с бедным Полом Колдуэллом (а меня терзали ужасные подозрения), распутывать дело было дьявольски сложно, потому что пока я его распутывал, все эти франты, британцы, извращенцы и профессора снова все запутывали – то ли оттого, что скрывали какие-то грехи, то ли хотели, чтобы все было чистенько да гладенько, – и не дай бог простому австралийскому работяге выполнить его работу! «Могу ли я фам помось сем-то ессе, мистер Феррелл?» – спросил Тербруган таким тоном, будто намекал: «Джентльмены чужую почту не читают». Ну разумеется, даже коли джентльмены – убийцы.
От Тербругана я узнал адрес Честера Финнерана. Припоминаю, как стоял за воротами Гарвардского университета и ловил такси. Должно быть, я сразу поехал к Финнерану домой за реку, потому что датированных тем же числом заметок о встречах в промежутке между Тербруганом и Финнераном нет. Но и поездки на такси я не помню. Мне сейчас так плохо, что не знаю, смогу ли продолжить. Пока отсылаю то, что есть.
Г. Ф.
Воскресенье, 15 октября 1922 года
К Маргарет: Уже за полночь, любовь моя. Я сижу на своем балконе, гоняю туда-обратно официантов и отдыхаю, глядя на твою фотографию на столике.
Дорогая, твое внезапно прервавшееся письмо меня обеспокоило – не оттого, что тебя явно не лечат должным образом, но потому, что я знаю: ты делала все, чтобы скрыть от меня симптомы болезни; когда ты осознала, что именно мне отправила, ты, я уверен, огорчилась и тем еще более расстроила свои и без того измотанные нервы. А поскольку это письмо – твое первое послание мне по отбытии в Египет, твое прискорбное эмоциональное состояние, скорее всего, нанесло урон исцеляемому телу.
Маргарет, ты восхитительна. В скверные дни ты неизменно крепилась, думая, что я не замечу разницы между здоровьем и болезнью. Когда на следующий день после вечеринки ты наконец рассказала мне о своем недуге, боюсь, я удивился не так сильно, как следовало – ради тебя. Любовь моя, прости, если я был неубедителен – но однажды прошлым летом твой отец открыл мне все. Не таи на него зла. Ч. К. Ф. ныне – отец нам обоим. Когда я просил у него твоей руки, благородство не позволило ему утаить от твоего будущего мужа ровным счетом ничего. Он хотел поведать мне худшие из новостей – и увидеть, что моя любовь к тебе не поколеблена. Ч. К. Ф. говорил со мной открыто; до получения твоей скромной робкой записки я уже знал все о специалистах по нервным болезням, об истощении, коим грозит прием медикаментов, о том, сколь редко твое заболевание. Я знаю также о том, что прогноз весьма благоприятен, что ты неминуемо, непременно выздоровеешь. Клянусь тебе, Маргарет, с той поры я не тревожился ни секунды. Я знаю, что с каждым днем тебе лучше, а Инге – временная сиделка, приставленная следить, чтобы ты приняла последние лекарства, и ничуть не более. Будет ли она жить с нами сразу после свадьбы, или же здоровье твое к тому времени полностью восстановится – время покажет. А сейчас ты не должна волноваться, и уж конечно не сомневайся в том, что я люблю тебя сильнее жизни, мой ангел.
В твоем отце – великое множество слагаемых. Миру он кажет грозный лик, и это понятно, в среде предпринимателей иначе нельзя; но я видел, как он говорит о тебе. Я был свидетелем того, как он, сбросив маску сдержанности, являет всю глубину своей нежной заботы. Я видел, как туманятся его глаза, когда он говорит о мучениях, доставляемых твоей болезнью. Он сказал мне со всей уверенностью: «Ральф, она все поборет. Ты не переживай, получишь жену здоровехонькой, в целости и сохранности». Он – отец, Господь благослови его сердце.
Я каждодневно оплакиваю смерть собственного отца. Заклинаю, будь с Ч. К. Ф. ласкова так, как ласков с ним я, ибо отцовская любовь есть драгоценнейший из даров.
Помню, как я – мальчишка в Трилипуш-холле – с нетерпением ждал, когда же отец вернется из экспедиции. Он отсутствовал неделями, а то и месяцами, и я предвкушал миг, когда сильные отцовские руки подхватят меня и посадят на колени прямо перед большим камином и отец начнет рассказывать о своих приключениях. Вдруг он вернется сегодня? И я мерил шагами просторные и гулкие покои Трилипуш-холла…
О, Трилипуш-холл! Дом, полный диковин! Стены, увешанные портретами усмехающихся предков в париках. Бесконечные рыцарские доспехи, леса копий, алебард и пик, стены разряженных арбалетов. Охота и балы Средневековья на гобеленах. Ящик стола, где отец небрежно свалил в кучу военные награды и медали – свои и своих предков. Реликвии, вывезенные отцом из Китая, Африки, Малакки. Яркий огонь в камине в десять футов высотой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72