Когда, перед тем как мне следовало заползти в палатку, Лесоруб застегивал цепь у меня на лодыжке и наклонился близко, я спросила:
— Вы поменяете повязку на глазах сейчас?
— Позже.
На самом деле я хотела спросить, принесет ли он газету со статьей обо мне, как обещал, но не решилась из страха показаться навязчивой. Он ушел с моими ботинками, я вползла внутрь и устроилась поверх спального мешка, поскольку в тот день холод отступил. Я обнаружила, что, если кладу руки под шею и поддерживаю голову так, чтобы не давить на «камни» в ушах, боль вполне терпима. Однако после нескольких ночей сна в такой позе страшно разболелись плечи, поэтому я стала использовать для поддержки рулон туалетной бумаги. Я с нетерпением ждала этого момента уединения, как ждут просмотра любимой развлекательной телепрограммы. Но мое развлечение ограничивалось мыслями и воспоминаниями. Было в этом даже что-то притягательное после многих лет постоянной гонки, бесконечных усилий, необходимых, чтобы удержаться на плаву, ловкого жонглирования средствами, которых не хватало, а затем, позже, — стараний сохранить с таким трудом выцарапанный у судьбы успех.
Только однажды, в детстве, я испытала те же чувства. Я выздоравливала после болезни — кажется, это была корь — и должна была оставаться в постели. Это особое чувство уединенности, которое приходит, когда спокойно лежишь в кровати и слушаешь, как мир продолжает снаружи крутиться без тебя, узнаешь голоса, окликающие друг друга по дороге в школу, звуки машин, радио, работающего этажом ниже, пылесоса. У меня была книжка для раскрашивания и цветные карандаши, сборная картинка-головоломка, изображающая лошадей на снегу, и превосходная новая книга — даже в моей заплесневевшей палатке я воскрешала в памяти удовольствие от запаха глянцевой обложки и свежей типографской краски, — которую я не могла читать, из-за того что болели глаза. Даже тогда, в детстве, я высоко ценила наслаждение часами, которые полностью принадлежали мне.
Понимаю, вам кажется странным сравнивать пленницу, прикованную цепью в палатке, и девочку, лежащую в мягкой постели. Но была ли я тогда более свободной? А сейчас Лесоруб был моей иногда доброй, порой сердитой нянькой, которая кормит и отвечает за меня. Первое время я пыталась бороться с растущей зависимостью от него, но потом перестала и позволила событиям идти своим чередом. Почти ничего не происходит без веской причины, и я точно знаю, что, если бы я не доверилась ему, я бы умерла. От непроходимости кишечника, от заражения крови в раненной цепью ноге — да от чего угодно. И это была бы понятная, но не главная причина. На самом деле я не смогла бы выжить без человеческого общения. Иначе — смерть, а я хотела жить.
Я, наверное, вспомнила все, что могла, о событиях моего детства, хороших и плохих, воспоминания захватывали меня полностью, так что часто даже перерыв на еду казался ненужным, особенно когда пищей служили черствый хлеб и сыр. У меня не было аппетита, еда превращалась в вынужденный механический процесс. Я предпочитала этому мысленные странствия в прошлое. Думаю, Лео в этом похож на меня. Знаю, он всегда проводил много времени, погружаясь в размышления, даже когда был маленьким. Нередко он бывал молчалив, сосредоточен на своих рисунках, иногда я слышала, как он что-то бормочет, тихо разговаривает сам с собой. В своем воображении он жил второй, очень насыщенной жизнью. По вечерам я читала ему книги на английском языке — в школе все предметы велись на итальянском, а я считала, что он должен знать свой язык и литературу: «Тома Сойера», «Николаса Никльби», «Алису в Стране чудес». А еще мы вместе прочитали на английском «Одиссею» и «Илиаду» и кое-что из Библии.
Уже тогда, в раннем детстве, они были такие разные — Лео и Катерина. Он мог часами блуждать по своему воображаемому миру, тогда как Катерине требовалась компания. Ей нравилось с кем-нибудь поболтать, она обожала маленькие подарки — крошечных кукол и миниатюрных китайских зверюшек. У нее было что-то вроде коллекции. Я хотела и с ней читать книги, но она предпочитала, чтобы это делал отец, а значит — всегда только на итальянском. Знаете, эти отношения между маленькими девочками и их отцами. Мне даже не позволяли присутствовать, если они были вместе! Потом, когда он ушел, ее нельзя было оставить ни на минуту. Не важно, что я была занята, она никогда не готовила уроки одна, однако при этом приходила в ярость, если я пыталась помочь. Она кричала на меня: «Я могу сама все сделать! Но ты должна стоять рядом!»
Бедная Катерина… Мы совершаем так много ошибок с нашими детьми, но, даже оглядываясь в прошлое, кто может сказать, что правильно, а что — нет? Ей был необходим отец, а он был… тем, кем он был. Он уделял детям мало внимания, а потом мы развелись. Не знаю, в моих ли силах было что-либо изменить? Я отлично преуспела в самообвинениях. Прежде всего я винила себя за то, что вышла замуж за Уго, — этим я дала своим детям сумасбродного отца и лишила стабильности в жизни. Как вы понимаете, это глупое обвинение: без него они бы просто не появились на свет, в другом случае это были бы совершенно другие люди. И потом, к моему стыду, я была безнадежно в него влюблена. После розоволицых скучных американских мальчиков он был просто ослепителен.
Что я могла сделать, когда он ушел, чтобы возместить Катерине его отсутствие — ведь она хотела вовсе не моего внимания? Я прибегла к обману — все мы иногда так поступаем с нашими детьми. Маленькие подарки, о которых я говорила, что это от него. Если б возможно было вернуть прошлое, я не стала бы этого делать, сейчас я понимаю, что это была ошибка, но мое сердце обливалось кровью, когда я видела, как она, тихая и молчаливая, ожидала его возвращения. Я просто не знала, чем еще ей помочь.
Его смерть, как ни страшно такое говорить, во многих отношениях принесла нам облегчение. Катерине было только десять, Лео четырнадцать. И самой моей грандиозной уловкой стало «завещание», которое делило между ними две трети семейного состояния по достижении совершеннолетия. Уго действительно оставил завещание, но оно включало лишь его фантазии, а я превратила их в реальность. По договоренности с нашим юристом детям об этом не сообщили, поэтому, пожалуйста, ничего никому не говорите.
Я сделала то, что сделала, чтобы защитить их от правды об отце, — именно так я себе тогда говорила. Сейчас я сомневаюсь, что это было моим истинным мотивом. Наверное, перекраивая реальность, я казалась себе богом. Оставить своим детям реальное наследство и память о заботливом отце — это заставляло меня ощущать себя доброй, великодушной, могущественной. Но ведь это было действительно наследство Брунамонти, просто Уго ничего не сделал, чтобы позаботиться о нем и о своих детях. Мной управляло тщеславие… Тщеславие и самонадеянность. Понимаете, Уго тогда уже ничем не владел. Он вспоминал о собственности, только когда хотел занять под ее залог денег, и никогда о нас не заботился. Прошло немало времени, прежде чем я рассчиталась с ним и получила контроль над состоянием. Я продала небольшую часть имущества, чтобы начать свой бизнес и отложить деньги для каждого из детей.
Как раз перед смертью Уго Лео пришлось пройти через страшные испытания, возможно, самые страшные в его жизни. Они встречались в каких-то барах в городе. Уго был доведен до плачевного состояния, его вид потряс и напугал Лео. Катерина, слава богу, была избавлена от этого, но его смерть стала для нее ужасным ударом. Она не пролила ни слезинки. Она вообще никогда не плачет. Я уверена, что и мое похищение не заставит ее заплакать. Меня очень пугает, что она держит все переживания в себе. Тогда она была слишком мала, чтобы что-то понять в завещании, и я отдала ей единственную принадлежавшую Уго вещь — обтянутый кожей письменный прибор, который он получил от своего отца. Я сказала, что отец очень хотел, чтобы он достался ей, и она всегда его ценила. Это ошибка? Или нет?
О, ну почему он не мог хоть немного о ней позаботиться, что бы он при этом обо мне ни думал? С ней я потерпела неудачу, я уверена в этом. А сейчас послужу причиной еще больших переживаний, снова сделаю их бедными… Простите… Я знаю, что говорю путано. Разве я виновата в случившемся? Разве причиной всему я? Я оставила главные двери открытыми… Они винят меня? Сейчас, минутку, это пройдет…
Я хотела вам рассказать… Господи, да о чем же?… Ах да, то утро, когда Лесоруб менял пластыри у меня на глазах. Он разрешил мне самой снять старые, вместе с марлей, чтобы было не так больно. Пока я этим занималась, он наклонился поближе и растолковал мне, почему это необходимо: через некоторое время пот и жир с кожи размягчают и ослабляют повязку и появляется риск, что я смогу смотреть под или над ней. Он вновь предупредил меня «для моего же собственного блага» сказать ему, если это произойдет.
— Лежи спокойно и никогда не тереби ее. Вот так, хорошо. Давай сюда. Будь поаккуратнее с марлей на глазах.
— Я не могу лежать спокойно: вспоминаю, думаю о разных вещах…
— О чем?
— Сегодня — о времени, проведенном в университете.
— Тебе повезло. Мне пришлось бросить школу в четырнадцать, я годами не видел ничего, кроме овец, пока не начал собственный бизнес.
— Чем вы занимаетесь?
Он не ответил.
— Если у вас собственный бизнес, что вы делаете здесь? Вы злитесь из-за того, что у вас не было возможности учиться, да?
— Нет, не из-за этого! Я занимаюсь этим, потому что у меня нет выбора. Я сбежал из дома в пятнадцать и приехал сюда к родственникам. Я думал, что смогу часть времени работать пастухом и продолжать учиться в школе. Поаккуратнее, марля сползла…
— Ай!
— Давай сюда.
Я потерла раздраженное от клеящего слоя пластыря лицо.
— И вы пошли в школу?
— Пошел в школу? Ни черта! В первый год, проведенный здесь, я вынужден был зарабатывать, переправляя еду похитителям.
— Но позднее, когда вы стали старше, почему вы не бросили это занятие?
— Это невозможно. Не позволят. Это навсегда. Как же ты меня развеселила, когда рассказала жалостливую историю о своей тяжелой жизни. Такие, как ты, не знают, что такое нищета… — Его голос оборвался на полуслове, в ушах звучал только шум прибоя.
Он замер и убрал руку. Я потянулась за ним, но он оттолкнул меня. Прошуршала застежка палатки. Я почувствовала запах нового человека, но внутрь он не вошел. Я ощутила напряжение Лесоруба. Кажется, человек снаружи что-то сказал. Я точно знала, что это босс. Затаилась, как мышь, пока не услышала, как молния закрылась и не почувствовала, что Лесоруб расслабился. Босс ушел. Это был не простой визит. Я уже научилась узнавать то напряжение, повисавшее вокруг, когда он был здесь, но лишь раз поняла, что он смотрит на меня. Я скоро выяснила, какая причина привела его сюда — помимо желания проверить состояние товара, которым, полагаю, он руководствовался обычно.
— Открой глаза, — услышала я. Открыла. Хлопковая куртка Лесоруба, его огромные руки, мнущие использованный пластырь, оливковый свет в палатке.
— Ты, кажется, боялась ослепнуть, да?
Какое облегчение! Мои глаза сразу же обследовали палатку. Принес ли он газету? На нем, разумеется, была лыжная маска, и все же я попыталась взглянуть ему в глаза.
— Газета. Вы обещали…
Он принес не целую газету, а только статьи обо мне — две страницы. На первой была моя старая фотография — когда я еще была моделью. Тот мир разрушился, и обломки уплывали от меня. А на следующей странице… Не могу передать вам, как меня это подкосило! Газетчики раздобыли фотографию Лео двухлетней давности. Он смотрит на ней через плечо назад, прямо в камеру, светлые волосы немного длиннее, чем он носит сейчас, одет в толстый узорчатый свитер. На газетной полосе виден был только крошечный кусочек свитера, но я помнила его так хорошо — красный и зеленый узор на белом фоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35