— Держи. Осторожно. Если прольешь, больше не получишь.
Он взял мою левую руку, соединенную цепью с лодыжкой, и вложил в нее жестяную чашку, сунув в правую ложку, а потом направил в еду.
— Это кофе с молоком и хлебом.
Я попыталась выловить хлеб, но это оказалось невозможно, и он был вынужден мне помогать. У него были большие теплые руки, и, когда он поднес ложку к моему рту, я ощутила приятный запах свежесрубленного дерева. Возможно, это он рубил сучья и ветки. Может быть, он лесоруб?
— Поторопись, у нас еще много дел.
Он быстро кормил меня теплыми размокшими кусочками хлеба — я едва успевала глотать. Неужели вот так, на бегу, мы кормим и детей, заставляя их быстро-быстро все съесть, потому что сами спешим — на работу, к телефону, в туалет? Мы считаем, что они начнут непрерывно, не делая пауз, глотать, а они протестуют: проливают, роняют еду, стучат ложкой. Я не протестовала. Есть не хотелось, зато по крайней мере эта еда легко глоталась. Я старалась от него не отставать. Он поднес миску мне ко рту, и я выпила остатки.
— Назад в палатку! И вытри рот. Можешь снять маску.
Молния опустилась. Я с удовольствием сняла маску и высморкалась. Потом прислушалась к тому, что делалось снаружи, к шепоту.
Молния вновь поднялась. По запаху я узнала Мясника и съежилась от страха.
— Подвинься, я должен кое-что достать.
Я отшатнулась от огромной черной лыжной маски. Он протиснулся мимо меня и из дальнего угла палатки извлек голубой полиэтиленовый пакет с запасами. Еще не совсем разогнувшись, он вдруг застыл. Когда я увидела, на что он смотрит, сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Наверное, я заснула с куском хлеба в руке — верх спального мешка и пол были усеяны крошками. Черная голова повернулась ко мне, он отбросил пакет в сторону. Спрятаться было некуда. Я могла лишь заслонить лицо свободной рукой.
— Дрянь! Мерзкая грязная сука! — Каждое слово сопровождалось ударом по голове.
Он схватил меня за волосы и подтянул к себе. От него несло жиром и затхлым запахом крови. Я перестала дышать.
— Не фиг делать из нас слуг! Привыкла, что за тобой всю жизнь убирают грязь какие-нибудь ублюдки. У нас это не пройдет! Нам и так приходится выносить за тобой дерьмо…
— Это не моя вина! — не выдержала я. Какой смысл в покорности, если тебя все равно бьют? — Вы сами привезли меня сюда и приковали! Я могла бы сходить в лес. Это не моя вина!
Казалось, сейчас он меня убьет, но в это мгновение в палатку просунулась другая черная голова.
— Что происходит? — спросил Лесоруб.
— Ничего. Выйди отсюда. Я все сделаю сам. Что сделает?
Голова исчезла. Мясник пнул меня ногой:
— Убери здесь все до крошки, мразь!
Он выбрался наружу, а я принялась счищать крошки бумажным полотенцем, смоченным минералкой. Ясно, что Мясник хотел меня ударить, потому что думал, что я богата или еще почему-то, — он всегда найдет оправдание. Глупо оправдываться: это все равно не поможет, а я скована и беспомощна. А может, он злится, потому что другие с ним не согласны? Я вспомнила тех двоих в машине.
«Без моего разрешения дотрагиваться до нее не смей! Здесь за товар отвечаю я…»
Кто же отвечает за товар тут? Чтобы это понять, надо взять себя в руки. Если они хотят получить за меня деньги, я нужна им живой. А между тем я могу умереть от чего угодно: от удара по голове, от какой-нибудь инфекции, от пищевого отравления. Я должна играть по их правилам, иначе погибну. Я надеялась, что главный здесь — Лесоруб, ведь именно он приказал Мяснику выйти из палатки.
Застежка поднялась. Появилась голова в черной лыжной маске. Я сразу узнала Лесоруба.
— Подвинься, я должен войти. — Он протиснулся мимо и лег на правый бок, лицом ко мне.
Было слишком темно, чтобы разглядеть его глаза в узкой прорези шапки. Это был мускулистый, крупный, но не толстый мужчина. Голос его звучал молодо. На боку — кобура с пистолетом.
— Ляг на бок, я должен заклеить тебе глаза.
— Нет! Прошу вас, не надо. Здесь так темно, и я обещаю не выглядывать…
— Успокойся. Это в твоих же интересах. Если ты никого не увидишь, ты не умрешь.
— Но я же все время в палатке. К тому же я понятия не имею, где мы находимся, а вы всегда в масках.
— Знаешь, как противно все время ходить в маске, так что лучше не рисковать. Да и для тебя безопаснее.
Он открыл пластиковый пакет, который достал Мясник, и начал отрывать широкую полосу марли.
— Лежи спокойно, черт возьми! — Теперь он на меня орал.
Я ведь лежу спокойно, почти не дышу. Почему же он кричит? Со мной столько времени говорили шепотом, что крик меня напугал, однако его злость была неестественной.
Затем он шепнул:
— Поверь, так безопаснее. Придержи-ка эту ткань на глазах.
Он положил мне куски марли на оба глаза, и я придерживала их, пока он резал пластырь — по одному куску на каждый глаз, потом наклеил широкую ленту от виска к виску, затем выше, ниже, снова по глазам. Сильно прижал, облепляя нос. С каждым последующим слоем мне казалось, что я слепну сильнее и сильнее, хотя это было невозможно, я ничего не видела уже после первого.
— Предупреждаю — не трогай их! Даже не прикасайся!
Я не пошевелилась. «Почему он кричит?» — думала я, а вслух произнесла:
— Обещаю, я…
Он приложил палец к моим губам и прошептал:
— Если почувствуешь, что повязка сползла, скажи мне. Если кто-то заметит, что ты пыталась отодрать ее или приподнять, у тебя будут неприятности. А сейчас — уши.
Я ужаснулась. Быть и глухой, и слепой — этого я не перенесу. Я боялась сойти с ума, а не того, что он собирался делать. Наверное, подумала я, он просто вложит в уши вату и залепит пластырем. Я почувствовала, что он шевельнулся.
— Положи голову мне на колени. — Он подвинул меня к себе, и я легла, свернувшись, как он велел. Я услышала, как открылась палатка.
— Держи. Ты должен использовать эти. Мясник. Я ощущала себя в безопасности: от Мясника меня защищала спина Лесоруба.
— Эти вставлять нельзя, забери. Ей не выдержать боли, хочешь, чтобы она рехнулась? Мы с ней тогда не справимся.
— Босс приказал.
— Ладно, давай сюда.
Молния опустилась. Лесоруб вплотную придвинул ко мне лицо, я чувствовала его кожу. Шапочки, закрывающей лицо, на нем не было.
— Пощупай-ка. — И он положил мне что-то на ладонь. — Знаешь, что это такое?
— Да. — Я тут же поняла, что это: резиновые затычки для ушей, которыми пользуются ныряльщики.
— Я не их тебе в уши засуну, а то умрешь от боли, но ты должна сделать вид, что это именно они, ясно? С ними бы ты не услышала ничего, ни-че-го. А теперь лежи спокойно.
Я повиновалась. Он начал запихивать мне в правое ухо кусок ваты все глубже и глубже, пока от нестерпимой боли я не дернула головой.
— Не дергайся. Это вата. Или хочешь резиновые затычки?
Я снова замерла. Он продолжил, пока, казалось, не завинтил тампон прямо в мозг. Потом выудил что-то из сумки и щелкнул зажигалкой. Пауза.
— Не шевелись. Я залью вату горячим воском со свечи. Если дернешься — обожгу, сама будешь виновата.
Закапал воск. Пш-ш-ш… пш-ш-ш… ш-ш-ш. В голове волнами прокатывался мягкий шум, как от камня, брошенного в пруд. Следующий слой ваты и вновь мягкое шуршание, словно морские волны набегают на берег и отступают. Пш-ш-ш… пш-ш-ш… пш-ш-ш… И еще вата, и снова воск…
— Повернись.
— Пожалуйста, не надо… Я больше не напрягалась, я чувствовала себя слабой и беспомощной как ребенок и заплакала.
— Не плачь! У тебя же пластырь на глазах!
Я об этом совсем забыла, и сейчас глаза, щеки и виски под пластырем горели, как от кислоты.
— Повернись. Дыши глубже, тогда успокоишься.
Теперь он засовывал вату мне в левое ухо, придерживая меня за шею, чтобы не дергалась. Пш-ш-ш! — снова воск. Когда работа была завершена, я оказалась в совершенно другом мире. Я должна научиться жить в темноте с двумя огромными морскими раковинами вместо ушей, с неизменными, настойчиво бьющими волнами прибоя в черной ночи. Откуда-то из глухого мрака невидимая рука дотянулась до моей, и ниже, чем шум волн, прозвучал голос Лесоруба:
— Дай руку. Это кольцо придется снять. Кольцо Патрика! Мое любимое украшение.
— Пожалуйста, не надо! Ну прошу вас, только не кольцо!
— Это для твоего же блага. Вот увидишь. А сейчас запомни, где тут все лежит. Справа судно и туалетная бумага. Вода и бумажные полотенца сзади, за головой. Я сниму замок у тебя с руки, так будет легче. Пальто слева. Залезай в спальник и полежи на спине, пока не успокоишься. Цепь я ослабил. Мы будем сковывать запястье только на ночь и освобождать утром.
Ну и что? Для меня теперь всегда ночь. И что может значить утро? Я вспомнила сегодняшние крошки хлеба и спрятанные куски курицы.
— Послушайте! Вы еще здесь? — Голос грохотал в голове. Я чувствовала себя морским чудищем. — Прошу, послушайте меня…
Я вела себя, как нашкодивший ребенок, который вынужден признаться в содеянном, но я должна была ему сказать: от курицы надо было избавиться — сама я теперь ее не найду.
— Я должен идти. Много дел. Остальные вернутся с минуты на минуту…
— Выслушайте меня! — Значит, остальных сейчас нет! Я должна заставить его помочь мне. — Я кое-что завернула в туалетную бумагу — это где-то справа.
Он нашел. Я забралась в спальный мешок, а он, приблизив лицо, сказал:
— Палатка должна быть чистой. Это для твоего же блага.
Здесь все было для моего блага.
— Хочешь, чтобы крысы пришли? Знаешь, что они делают, когда человек спит? Они мочатся на него, потому что моча — обезболивающее, а потом отгрызают кусок, а ты продолжаешь спать. Я видел, как они такое делали с лошадьми. Палатка должна быть чистой. И не переживай из-за тех двух придурков. Они перетрусили до смерти, потому что привели нам тебя вместо твоей дочери и теперь пытаются объясниться с боссом. Они успокоятся. А ты пока полежи перед обедом.
Отдыхать перед едой. Соблюдать правила гигиены. Все для моего собственного блага.
Я лежала неподвижно, однако пылающее лицо и несмолкающий шум в голове не позволяли отдохнуть. Лишь одно отвлекало внимание от боли — Лесоруб признался, что произошла ошибка. Она не была связана с нашим финансовым положением, как я предполагала. Сейчас на моем месте могла бы оказаться Катерина: именно она обычно выгуливает Тесси по вечерам и у нас с ней одинаково длинные волосы.
Подумать только, годами Катерина уговаривала меня сделать стрижку, уверяла, что это более подходящая для моего возраста прическа, что она придаст мне шик и элегантность. Но я носила длинные волосы с пятнадцати лет, поэтому так и не решилась постричься. Сейчас я благодарила Бога за это.
Красивая двадцатилетняя девушка не сумела бы защититься от их похоти, а на меня они едва ли позарятся. У Катерины никогда не было продолжительных романов, и, хотя она не упоминала об этом, возможно, она оставалась девственницей. Похищение могло разрушить ее будущее. Она такая хрупкая. Любая мать предпочла бы страдать сама, лишь бы уберечь своего ребенка. А я всегда была сильная. Если возможно сохранить жизнь, я ее сохраню.
Я уже поняла, что, несмотря на непрекращающийся прибой в голове, ясное и спокойное сознание помогает утишить боль. За это надо благодарить Лесоруба. Еще одно мое открытие — временами он остается один. Я должна постараться определить, когда они уходят и приходят. Когда он один, можно попробовать с ним поговорить. Стараясь не задавать вопросов. Надо заставить его понять, что я не так богата, как они, вероятно, думают, но выкуп за меня заплатят.
Всю сознательную жизнь я боролась, оберегая себя и детей от нищеты, и вот к чему привела моя борьба. И все-таки сейчас я просто хотела жить.
Я должна есть и казаться покорной, чтобы убедить их — или хотя бы Лесоруба — позволить мне покидать палатку ненадолго каждый день размять ноги. Можно попытаться разминать мышцы лежа — я делала такие упражнения во время беременности. Неподвижность приведет к непроходимости кишечника, а это может иметь роковые последствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Он взял мою левую руку, соединенную цепью с лодыжкой, и вложил в нее жестяную чашку, сунув в правую ложку, а потом направил в еду.
— Это кофе с молоком и хлебом.
Я попыталась выловить хлеб, но это оказалось невозможно, и он был вынужден мне помогать. У него были большие теплые руки, и, когда он поднес ложку к моему рту, я ощутила приятный запах свежесрубленного дерева. Возможно, это он рубил сучья и ветки. Может быть, он лесоруб?
— Поторопись, у нас еще много дел.
Он быстро кормил меня теплыми размокшими кусочками хлеба — я едва успевала глотать. Неужели вот так, на бегу, мы кормим и детей, заставляя их быстро-быстро все съесть, потому что сами спешим — на работу, к телефону, в туалет? Мы считаем, что они начнут непрерывно, не делая пауз, глотать, а они протестуют: проливают, роняют еду, стучат ложкой. Я не протестовала. Есть не хотелось, зато по крайней мере эта еда легко глоталась. Я старалась от него не отставать. Он поднес миску мне ко рту, и я выпила остатки.
— Назад в палатку! И вытри рот. Можешь снять маску.
Молния опустилась. Я с удовольствием сняла маску и высморкалась. Потом прислушалась к тому, что делалось снаружи, к шепоту.
Молния вновь поднялась. По запаху я узнала Мясника и съежилась от страха.
— Подвинься, я должен кое-что достать.
Я отшатнулась от огромной черной лыжной маски. Он протиснулся мимо меня и из дальнего угла палатки извлек голубой полиэтиленовый пакет с запасами. Еще не совсем разогнувшись, он вдруг застыл. Когда я увидела, на что он смотрит, сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Наверное, я заснула с куском хлеба в руке — верх спального мешка и пол были усеяны крошками. Черная голова повернулась ко мне, он отбросил пакет в сторону. Спрятаться было некуда. Я могла лишь заслонить лицо свободной рукой.
— Дрянь! Мерзкая грязная сука! — Каждое слово сопровождалось ударом по голове.
Он схватил меня за волосы и подтянул к себе. От него несло жиром и затхлым запахом крови. Я перестала дышать.
— Не фиг делать из нас слуг! Привыкла, что за тобой всю жизнь убирают грязь какие-нибудь ублюдки. У нас это не пройдет! Нам и так приходится выносить за тобой дерьмо…
— Это не моя вина! — не выдержала я. Какой смысл в покорности, если тебя все равно бьют? — Вы сами привезли меня сюда и приковали! Я могла бы сходить в лес. Это не моя вина!
Казалось, сейчас он меня убьет, но в это мгновение в палатку просунулась другая черная голова.
— Что происходит? — спросил Лесоруб.
— Ничего. Выйди отсюда. Я все сделаю сам. Что сделает?
Голова исчезла. Мясник пнул меня ногой:
— Убери здесь все до крошки, мразь!
Он выбрался наружу, а я принялась счищать крошки бумажным полотенцем, смоченным минералкой. Ясно, что Мясник хотел меня ударить, потому что думал, что я богата или еще почему-то, — он всегда найдет оправдание. Глупо оправдываться: это все равно не поможет, а я скована и беспомощна. А может, он злится, потому что другие с ним не согласны? Я вспомнила тех двоих в машине.
«Без моего разрешения дотрагиваться до нее не смей! Здесь за товар отвечаю я…»
Кто же отвечает за товар тут? Чтобы это понять, надо взять себя в руки. Если они хотят получить за меня деньги, я нужна им живой. А между тем я могу умереть от чего угодно: от удара по голове, от какой-нибудь инфекции, от пищевого отравления. Я должна играть по их правилам, иначе погибну. Я надеялась, что главный здесь — Лесоруб, ведь именно он приказал Мяснику выйти из палатки.
Застежка поднялась. Появилась голова в черной лыжной маске. Я сразу узнала Лесоруба.
— Подвинься, я должен войти. — Он протиснулся мимо и лег на правый бок, лицом ко мне.
Было слишком темно, чтобы разглядеть его глаза в узкой прорези шапки. Это был мускулистый, крупный, но не толстый мужчина. Голос его звучал молодо. На боку — кобура с пистолетом.
— Ляг на бок, я должен заклеить тебе глаза.
— Нет! Прошу вас, не надо. Здесь так темно, и я обещаю не выглядывать…
— Успокойся. Это в твоих же интересах. Если ты никого не увидишь, ты не умрешь.
— Но я же все время в палатке. К тому же я понятия не имею, где мы находимся, а вы всегда в масках.
— Знаешь, как противно все время ходить в маске, так что лучше не рисковать. Да и для тебя безопаснее.
Он открыл пластиковый пакет, который достал Мясник, и начал отрывать широкую полосу марли.
— Лежи спокойно, черт возьми! — Теперь он на меня орал.
Я ведь лежу спокойно, почти не дышу. Почему же он кричит? Со мной столько времени говорили шепотом, что крик меня напугал, однако его злость была неестественной.
Затем он шепнул:
— Поверь, так безопаснее. Придержи-ка эту ткань на глазах.
Он положил мне куски марли на оба глаза, и я придерживала их, пока он резал пластырь — по одному куску на каждый глаз, потом наклеил широкую ленту от виска к виску, затем выше, ниже, снова по глазам. Сильно прижал, облепляя нос. С каждым последующим слоем мне казалось, что я слепну сильнее и сильнее, хотя это было невозможно, я ничего не видела уже после первого.
— Предупреждаю — не трогай их! Даже не прикасайся!
Я не пошевелилась. «Почему он кричит?» — думала я, а вслух произнесла:
— Обещаю, я…
Он приложил палец к моим губам и прошептал:
— Если почувствуешь, что повязка сползла, скажи мне. Если кто-то заметит, что ты пыталась отодрать ее или приподнять, у тебя будут неприятности. А сейчас — уши.
Я ужаснулась. Быть и глухой, и слепой — этого я не перенесу. Я боялась сойти с ума, а не того, что он собирался делать. Наверное, подумала я, он просто вложит в уши вату и залепит пластырем. Я почувствовала, что он шевельнулся.
— Положи голову мне на колени. — Он подвинул меня к себе, и я легла, свернувшись, как он велел. Я услышала, как открылась палатка.
— Держи. Ты должен использовать эти. Мясник. Я ощущала себя в безопасности: от Мясника меня защищала спина Лесоруба.
— Эти вставлять нельзя, забери. Ей не выдержать боли, хочешь, чтобы она рехнулась? Мы с ней тогда не справимся.
— Босс приказал.
— Ладно, давай сюда.
Молния опустилась. Лесоруб вплотную придвинул ко мне лицо, я чувствовала его кожу. Шапочки, закрывающей лицо, на нем не было.
— Пощупай-ка. — И он положил мне что-то на ладонь. — Знаешь, что это такое?
— Да. — Я тут же поняла, что это: резиновые затычки для ушей, которыми пользуются ныряльщики.
— Я не их тебе в уши засуну, а то умрешь от боли, но ты должна сделать вид, что это именно они, ясно? С ними бы ты не услышала ничего, ни-че-го. А теперь лежи спокойно.
Я повиновалась. Он начал запихивать мне в правое ухо кусок ваты все глубже и глубже, пока от нестерпимой боли я не дернула головой.
— Не дергайся. Это вата. Или хочешь резиновые затычки?
Я снова замерла. Он продолжил, пока, казалось, не завинтил тампон прямо в мозг. Потом выудил что-то из сумки и щелкнул зажигалкой. Пауза.
— Не шевелись. Я залью вату горячим воском со свечи. Если дернешься — обожгу, сама будешь виновата.
Закапал воск. Пш-ш-ш… пш-ш-ш… ш-ш-ш. В голове волнами прокатывался мягкий шум, как от камня, брошенного в пруд. Следующий слой ваты и вновь мягкое шуршание, словно морские волны набегают на берег и отступают. Пш-ш-ш… пш-ш-ш… пш-ш-ш… И еще вата, и снова воск…
— Повернись.
— Пожалуйста, не надо… Я больше не напрягалась, я чувствовала себя слабой и беспомощной как ребенок и заплакала.
— Не плачь! У тебя же пластырь на глазах!
Я об этом совсем забыла, и сейчас глаза, щеки и виски под пластырем горели, как от кислоты.
— Повернись. Дыши глубже, тогда успокоишься.
Теперь он засовывал вату мне в левое ухо, придерживая меня за шею, чтобы не дергалась. Пш-ш-ш! — снова воск. Когда работа была завершена, я оказалась в совершенно другом мире. Я должна научиться жить в темноте с двумя огромными морскими раковинами вместо ушей, с неизменными, настойчиво бьющими волнами прибоя в черной ночи. Откуда-то из глухого мрака невидимая рука дотянулась до моей, и ниже, чем шум волн, прозвучал голос Лесоруба:
— Дай руку. Это кольцо придется снять. Кольцо Патрика! Мое любимое украшение.
— Пожалуйста, не надо! Ну прошу вас, только не кольцо!
— Это для твоего же блага. Вот увидишь. А сейчас запомни, где тут все лежит. Справа судно и туалетная бумага. Вода и бумажные полотенца сзади, за головой. Я сниму замок у тебя с руки, так будет легче. Пальто слева. Залезай в спальник и полежи на спине, пока не успокоишься. Цепь я ослабил. Мы будем сковывать запястье только на ночь и освобождать утром.
Ну и что? Для меня теперь всегда ночь. И что может значить утро? Я вспомнила сегодняшние крошки хлеба и спрятанные куски курицы.
— Послушайте! Вы еще здесь? — Голос грохотал в голове. Я чувствовала себя морским чудищем. — Прошу, послушайте меня…
Я вела себя, как нашкодивший ребенок, который вынужден признаться в содеянном, но я должна была ему сказать: от курицы надо было избавиться — сама я теперь ее не найду.
— Я должен идти. Много дел. Остальные вернутся с минуты на минуту…
— Выслушайте меня! — Значит, остальных сейчас нет! Я должна заставить его помочь мне. — Я кое-что завернула в туалетную бумагу — это где-то справа.
Он нашел. Я забралась в спальный мешок, а он, приблизив лицо, сказал:
— Палатка должна быть чистой. Это для твоего же блага.
Здесь все было для моего блага.
— Хочешь, чтобы крысы пришли? Знаешь, что они делают, когда человек спит? Они мочатся на него, потому что моча — обезболивающее, а потом отгрызают кусок, а ты продолжаешь спать. Я видел, как они такое делали с лошадьми. Палатка должна быть чистой. И не переживай из-за тех двух придурков. Они перетрусили до смерти, потому что привели нам тебя вместо твоей дочери и теперь пытаются объясниться с боссом. Они успокоятся. А ты пока полежи перед обедом.
Отдыхать перед едой. Соблюдать правила гигиены. Все для моего собственного блага.
Я лежала неподвижно, однако пылающее лицо и несмолкающий шум в голове не позволяли отдохнуть. Лишь одно отвлекало внимание от боли — Лесоруб признался, что произошла ошибка. Она не была связана с нашим финансовым положением, как я предполагала. Сейчас на моем месте могла бы оказаться Катерина: именно она обычно выгуливает Тесси по вечерам и у нас с ней одинаково длинные волосы.
Подумать только, годами Катерина уговаривала меня сделать стрижку, уверяла, что это более подходящая для моего возраста прическа, что она придаст мне шик и элегантность. Но я носила длинные волосы с пятнадцати лет, поэтому так и не решилась постричься. Сейчас я благодарила Бога за это.
Красивая двадцатилетняя девушка не сумела бы защититься от их похоти, а на меня они едва ли позарятся. У Катерины никогда не было продолжительных романов, и, хотя она не упоминала об этом, возможно, она оставалась девственницей. Похищение могло разрушить ее будущее. Она такая хрупкая. Любая мать предпочла бы страдать сама, лишь бы уберечь своего ребенка. А я всегда была сильная. Если возможно сохранить жизнь, я ее сохраню.
Я уже поняла, что, несмотря на непрекращающийся прибой в голове, ясное и спокойное сознание помогает утишить боль. За это надо благодарить Лесоруба. Еще одно мое открытие — временами он остается один. Я должна постараться определить, когда они уходят и приходят. Когда он один, можно попробовать с ним поговорить. Стараясь не задавать вопросов. Надо заставить его понять, что я не так богата, как они, вероятно, думают, но выкуп за меня заплатят.
Всю сознательную жизнь я боролась, оберегая себя и детей от нищеты, и вот к чему привела моя борьба. И все-таки сейчас я просто хотела жить.
Я должна есть и казаться покорной, чтобы убедить их — или хотя бы Лесоруба — позволить мне покидать палатку ненадолго каждый день размять ноги. Можно попытаться разминать мышцы лежа — я делала такие упражнения во время беременности. Неподвижность приведет к непроходимости кишечника, а это может иметь роковые последствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35