Он взвился, как ангел-мститель. Спальню и гостиную, где ночевали дети, залил свет. Отец успел одеться. Его лицо почернело от ярости, голос прогрохотал, как громовой раскат:
— ВОН ИЗ ДОМА! УБЛЮДКИ, СУКИНЫ ДЕТИ! ВОН ИЗ ЭТОГО ДОМА, ПОКА Я ВАС НЕ ПЕРЕДУШИЛ!
Мать соскочила с кровати в одной ночной рубашке, прижимая к груди дочь, бросилась в гостиную и велела перепуганным Джино и Винсенту:
— Скорее одевайтесь, берите Сальваторе и марш к тетушке Лоуке! Быстрее!
Отец бушевал и изрыгал проклятия; однако, увидев, что Винсент собрался уходить, он сказал:
— Нет, Винченцо может остаться. Винченцо — ангел.
Мать выпихнула Винсента в коридор.
Отец и мать стояли лицом к лицу. В глазах отца не было пощады. Спокойным, но полным ненависти голосом он произнес:
— Забирай свою куклу и уходи.
Лючия Санта посмотрела на единственную в квартире внутреннюю дверь, ведшую в спальню Октавии. Перехватив ее взгляд, отец сказал:
— Не заставляй меня стучать в дверь твоей дочери. Веди ее на улицу, там ей самое место.
Дверь распахнулась. Октавия успела одеться; в правой руке она сжимала свои портновские ножницы.
— Октавия, пойдем со мной, — быстро произнесла мать.
Октавия не ведала страха; она выскочила из комнаты, готовая сражаться и защитить мать и детей. Но сейчас, когда она увидела исказившую физиономию отца гримасу жестокого удовлетворения, у нее впервые ушла в пятки душа. Она выхватила Лену у матери из рук и, не выпуская ножниц, бросилась в кухню. Там сгрудились Винни, Сал и Джино в наброшенных поверх теплого зимнего белья пальто.
Она повела их вниз по лестнице, прочь из дому.
Лючия Санта осталась с мужем с глазу на глаз.
Одевая поверх ночной рубашки пальто, она спросила его дрожащим голосом:
— Что случилось, Фрэнк? Ты был весь день таким добрым, что же на тебя сейчас накатило?
Его голубые глаза были мутны, но заостренное лицо разгладилось.
— Все прочь из дому, — повторил он и, шагнув к ней, подтолкнул к двери.
Тут в квартиру ворвались Ларри и Panettiere и встали между ними. Отец вцепился Ларри в горло и, прижав его к стене, заорал:
— Ты сунул мне сегодня доллар и поэтому считаешь, что можешь встревать?
В лицо пасынка полетела горсть мелочи. Но тот был начеку. Подбирая слова, он выговорил:
— Отец, я пришел помочь. Сейчас явятся полицейские. Лучше тебе утихомириться.
Внезапно на улице завыла сирена. Отец подбежал к окну и высунулся наружу. На улице стояли закутанные в пальто младшие дети, окружившие Октавию; Октавия показывала на него пальцем выскочившим из машины полицейским. Двое в форме бросились в подъезд. Тогда отец присмирел, прошел через комнаты на кухню и обратился к собравшимся там с разумной речью:
— У полицейских дубинки. С ними никому не сладить.
Сказав это, он присел на табурет.
Двое высоких здоровяков-ирландцев осторожно вошли в распахнутую дверь квартиры. Ларри подозвал их и что-то сказал вполголоса. Отец не сводил с них глаз. Ларри вернулся к нему и сел рядом. Он так переволновался, что не мог сдержать слез.
— Слушай, отец, — заговорил он. — Сейчас приедет «Скорая». Ты болен, понятно? Так что прекрати буянить. Не мучай мать и детей.
Фрэнк Корбо отпихнул его. Оба полицейских бросились к нему, но мать опередила их.
— Нет, нет, подождите! — выкрикнула она.
Наклонившись к мужу, она спокойно заговорила с ним, не обращая внимания на Panettiere и полицейских. Октавия и дети успели замерзнуть на улице и поднялись назад; теперь они стояли у противоположной стены, ожидая продолжения. Мать говорила:
— Фрэнк, поезжай в больницу. Там тебе будет хорошо. Что будет твориться с детьми, если полицейские у них на глазах примутся тебя лупить и тащить вниз по лестнице? Фрэнк, Фрэнк, одумайся! Я буду ежедневно навещать тебя. Через неделю, ну, две, ты поправишься. Пойдем.
Отец послушно встал. В эту самую минуту в квартиру ввалились двое санитаров в белых халатах. Отец замер у стола, повесив голову, словно что-то прикидывал. Потом он поднял голову и объявил:
— Все должны попить кофе. Я сам его сварю.
Белые халаты шагнули было к нему, но мать загородила им дорогу. Ларри встал с ней рядом. Мать сказала санитарам и полицейским:
— Ему надо потакать. Тогда он подчинится. Но если вы примените силу, он превратится в дикого зверя.
Пока поспевал кофе, отец затеял бритье у кухонной раковины. Санитары не теряли бдительности.
Полицейские поигрывали дубинками. Отец, быстро справившись с бритьем, расставил на столе чашки.
Дети, охраняемые Октавией, держались с противоположной стороны огромного стола. Пока все пили кофе, не желая ему перечить, он велел жене принести ему чистую рубаху. Потом обвел собравшихся злобным взглядом.
— Figlio de putana, — начал он. — Воплощение зла! Я знаю вас обоих, господа полисмены. Поздним вечером вы приходите в пекарню и пьете там виски.
Такая, значит, у вас работа? А ты, Panettiere! Ты, нарушая закон, гонишь у себя в задней комнате виски.
О, я вижу вас всех поздно ночью, когда люди спят.
Я все вижу. Ночью я вездесущ. Я вижу грехи мира.
Чудовища, изверги, убийцы, сыновья и дочери отъявленных шлюх — я знаю вас наперечет! Вы воображаете, что можете сладить со мной? — Он перешел на крик, слова его стали трудноразличимы; неожиданно он толкнул стол, опрокинув все чашки.
Казалось, он приподнимается на цыпочки, делается выше, страшнее. Ларри и мать отодвинулись от него. Оба санитара встали в ряд с полицейскими и пошли на него стеной. Но отец внезапно повернулся и увидел по другую сторону стола побелевшую от ужаса мордашку своего сына Джино с обезумевшими, бессмысленными глазами. Стоя спиной к своим врагам, он подмигнул сыну одним глазом. Лицо Джино мгновенно обрело цвет, ибо удивление прогнало страх.
Представлению тем не менее настал конец. Четверо окружили отца, все еще не дотрагиваясь до него. Отец поднял ладони, словно призывая их остановиться и выслушать от него нечто важное, но так ничего и не сказал. Вместо этого он достал из кармана и передал жене ключ от квартиры и бумажник.
Лючия Санта схватила его за руку и потащила прочь из квартиры и вниз по лестнице. Ларри подхватил отца под другой локоть. Полицейские и санитары спустились следом. Десятая авеню была пустынна.
Ветер грозил перевернуть карету «Скорой помощи» и полицейский автомобиль, стоявшие перед домом.
Очутившись на темной улице, Фрэнк Корбо повернулся к жене и тихо молвил:
— Лючия Санта, отведи меня обратно домой! Не позволяй им забирать меня. Они меня убьют.
С сортировочной станции донесся пронзительный паровозный гудок. Мать опустила голову и отступила назад. Санитары в белом без предупреждения накинулись на отца, скрутили чем-то его руки и, приподняв над мостовой, водворили в свою карету.
Один из полицейских поспешил им на подмогу. Все происходило беззвучно. Отец сжал зубы. В воздухе мелькнули руки в белом и в синем. Мать впилась зубами в собственный кулак, Ларри и вовсе оцепенел.
«Скорая» отъехала, и второй полицейский шагнул к матери с сыном.
Уже брезжила заря, звезды померкли, но до утра было еще далеко. Лючия Санта рыдала, стоя одна на мостовой, а Ларри диктовал полицейскому имена детей, отца и всех остальных, кто оказался в эту ночь в их доме; потом он принялся рассказывать ему, как все началось.
Навестить отца можно было не раньше воскресенья. После обеда Лючия Санта спросила у дочери:
— Как ты думаешь, можно забрать его домой? Он больше не опасен?
Октавия только пожала плечами, поостерегшись отвечать честно. Ее изумлял оптимизм матери.
Ларри как старший мужчина в семье принял руководство на себя. Как мужчина он не мог не презирать женскую трусость.
— Ты что же, позволишь отцу гнить в «Белльвю» и дальше только потому, что у него один раз зашел ум за разум? Надо забирать его оттуда, да побыстрее!
С ним все будет в порядке, можешь не беспокоиться.
— Легко тебе болтать, изображая великодушного болвана, — вспылила Октавия. — Тебя ведь вечно не бывает дома. Ты все время охотишься на этих своих безмозглых дурочек-вертихвосток. Значит, пока ты наслаждаешься жизнью, мать, дети да и я должны поплатиться перерезанным горлом? О, ты будешь о-о-чень огорчен, когда, вернувшись, найдешь нас бездыханными. Но ты-то будешь живехонек, а мы отправимся в могилу. Ты, оказывается, не так глуп, Ларри!
— Ах, вечно ты устраиваешь проблему на пустом месте, — отмахнулся Ларри. — Стоит старику нюхнуть «Белльвю», и он никогда больше не вздумает болеть. — Посерьезнев, он искренне добавил:
— Все дело в том, сестрица, что ты никогда его не любила.
— А с чего мне его любить? — не унималась Октавия. — Он никогда ничего не делал ни для Винни, ни даже для своих собственных детей. Сколько раз он бил мать? Однажды он ударил ее, когда она ходила беременная, — этого я ему никогда не забуду!
Лючия Санта слушала их спор с насупленными бровями. Нет, все их доводы — сплошное детство, вся их болтовня для нее — пустой звук. Они еще не выросли, у них пока неразвитые души и мозги.
Неграмотная, невежественная крестьянка, она, как многие ей подобные, распоряжалась жизнью своих близких. Каждый год, да что там, каждый день людям приходится осуждать и предавать своих любимых. Лючии Санте были чужды сантименты. Однако любовь и жалость что-то да стоили, они имели в жизни кое-какой вес.
Человек, ставший отцом ее детям, спасший ее от отчаяния и беспомощности вдовства, подаривший ей радость, более ничего для нее не стоил. С ним в семью пришла война. Октавия была готова сбежать из дому, раньше срока выйти замуж, лишь бы не сталкиваться с ним. В борьбе с превратностями жизни он служил всего лишь помехой. Она должна была исполнять свой долг перед детьми, большими и малыми. Она отмахивалась от любви как от чего-то сугубо личного, как от чувства, возможного лишь при жизни в роскоши и доступного тем, кто не ведает невзгод.
Однако дело не исчерпывалось любовью; здесь была замешана еще и честь, долг, союз против всего мира. Фрэнк Корбо не предавал этой чести — он всего лишь не смог соответствовать ей. Кроме того, он был отцом троим ее детям. От кровных уз никуда не денешься. Настанет срок, когда ей придется смотреть им прямо в глаза, держать перед ними отчет, они будут его должниками, поскольку он дал им жизнь. На задворках сознания маячил также первобытный страх родительницы за свою судьбу в старости, когда она превратится в дитя на руках у собственных детей и будет зависеть от их милости.
Джино, который во время разговора только и делал, что вертелся, ссорился с Салом и Винни и как будто не обращал внимания на их слова, неожиданно сказал матери:
— В тот вечер папа подмигнул мне.
Остолбеневшая мать не поняла его. Октавия растолковала ей значение английского глагола. Лючия Санта оживилась:
— Видишь? Он просто придуривался! Он сознавал, что делает, но его несло, он не мог справиться с самим собой!
— Ну да, — поддержал ее Ларри. — Он увидел, как перепуган Джино, вот и подмигнул. Я же говорю, что с ним не случилось ничего серьезного. Немного приболел, только и всего. Пускай возвращается домой.
Мать повернулась к Октавии:
— Так как? — Она уже приняла решение и нуждалась теперь лишь в формальном согласии дочери.
Октавия взглянула на Джино, который поспешно отвернулся.
— Попробуем, — вздохнула она. — Я постараюсь.
Матери помогали собираться всем семейством.
Она взяла с собой еды — спагетти в кастрюльке, полбатона свежего хлеба — на случай, если его не отпустят сегодня же. Они даже снизошли до шуток.
— Когда он в ту ночь назвал Винченцо ангелом, я сразу смекнула, что он спятил, — призналась Лючия Санта. Этой горькой шутке было суждено запасть им в память на долгие годы.
Когда она была, наконец, готова, Джино спросил:
— Папа действительно возвращается сегодня домой?
Мать взглянула на него. Его мучил страх, причину которого ей трудно было понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47