она больше ни разу не открыла книгу.
Жизнь ребенка всегда переполнена неожиданностями. Поэтому Джино ни капельки не удивился, когда на следующее утро увидел на подушке брата черноволосую девичью головку. Тихо стоя над ними в своем плохоньком зимнем белье, Джино внимательно рассматривал их лица. Оба были мертвенно-бледны после сна в холодной квартире, оба казались беззащитными в своей страшной обессиленности, глубоком забытьи; они словно приготовились к смерти, если уже не умерли. У обоих были черные как смоль волосы, всклокоченные и переплетающиеся, заслоняющие лица. Через некоторое время Ларри пошевелился; жизненная сила стала возвращаться в его тело, от прихлынувшей к лицу крови порозовели щеки. Густые черные брови задвигались, черные глаза открылись и сверкнули. Ларри отодвинулся на край подушки, чтобы его волосы не переплетались с волосами жены; теперь он снова был сам по себе. Увидев рассматривающего его Джино, он осклабился.
Винни тем временем успел содрать с молочной бутылки крышечку: дюймовый слой замерзших наверху сливок был наградой тому, кто раньше встанет. Джино попытался открыть вторую бутылку, однако мать легонько кольнула его в руку острием ножа.
Джино побрел одеваться. Брат Ларри уже полусидел в кровати и затягивался сигаретой; девушка по-прежнему спала, повернувшись худенькой спиной ко всему остальному миру. Беленькие бретельки ночной рубашки подчеркивали худобу ее лопаток, торчавших на манер цыплячьих крылышек. При появлении Джино Ларри потянулся к жене и укрыл ее одеялом, чтобы она не замерзла, продемонстрировав при этом волосатую грудь и длинный рукав толстой ночной фуфайки.
Тот год прочно засел в памяти Джино: после женитьбы Ларри произошло еще много неожиданного.
Как— то раз, возвращаясь из школы, Джино увидел Джои Бианко, сидящего на помосте перед фабрикой Ранкеля; его учебники валялись на тротуаре.
Джино не поверил своим глазам: Джои рыдал. Однако, несмотря на слезы, лицо его было искажено судорогой ярости. Джино осторожно приблизился к нему и спросил:
— Что случилось, Джои? Что-то с матерью или отцом?
Джои, всхлипывая, покачал головой. Джино подсел к нему на помост.
— Хочешь, сыграем в «семь с половиной»? — предложил он. — У меня есть шестнадцать центов.
— Мне не на что играть, — буркнул Джои. Его прорвало:
— Я потерял все свои деньги! Отец велел мне положить их в банк, а банк потерял все мои деньги! Чертовы мерзавцы! Отцу-то что, он надо мной смеется! Все только и твердили, что я смогу взять деньги себе, когда вырасту, а теперь они меня обокрали. И еще смеются! — Он был совершенно уничтожен, он рыдал и бранился.
Джино был потрясен. Он лучше кого бы то ни было знал, как это серьезно. Сколько раз Джино, купив себе мороженое, позволял Джои лизнуть его, потому что Джои хотелось сэкономить два цента! Сколько раз Джои оставался в воскресенье дома, чтобы сэкономить деньги, выданные ему на кино, и положить их на свой банковский счет! Сколько раз Джои воротил глаза от увенчанной оранжевым зонтиком трехколесной тележки с горячими сосисками, нащупывая в кармане заветный пятицентовик, пока Джино уплетал мягчайшую длинную булку с сочной красной сосиской, кислой капустой и желтой горчицей, норовя проглотить «хот дог» в один присест!
Джино чувствовал, что тоже обворован, потому что деньги эти были в какой-то мере и его деньгами.
Пусть остальные мальчишки смеялись над Джои, Джино всегда уважал его и давал откусить от своей сосиски или пиццы, лизнуть мороженого, чтобы соблазн не сделался невыносимым. Даже на Пасху, когда все покупали алые и белые сахарные яйца по десять центов, Джои мужественно постился, хотя Пасха бывает всего раз в году. Джино гордился, что дружит с самым богатым мальчиком если не во всем Челси, то уж, по крайней мере, на Десятой авеню.
Заикаясь и заранее боясь ответа, он спросил:
— Джои, сколько же ты потерял?
Обретя в отчаянии подобие спокойствия и достоинства, Джои произнес, не веря самому себе:
— Двести тринадцать долларов.
Мальчики посмотрели друг на друга расширенными от ужаса глазами. Джино и представить себе не мог такой суммы, а Джои впервые осознал, что за страшная трагедия с ним разыгралась.
— О господи! — пробормотал он.
— Пойдем, Джои, — позвал Джино. — Собирай учебники и пошли домой.
Но Джои, спрыгнув с помоста, принялся яростно пинать свои книжки, пока они не разлетелись по всему тротуару.
— К черту книги! — орал он. — К черту школу!
Теперь я со всеми посчитаюсь! Никогда не вернусь домой!
Он побежал в сторону Девятой авеню и затерялся в серой зимней тени надземной железной дороги.
— Джино подобрал его учебники. Они изорвались, перепачкались конским навозом. Он, как мог, обтер их о собственные штаны и пошел по Десятой авеню в сторону дома 356, где обитал Джои.
Бианко жили на третьем этаже. Едва Джино постучал в дверь, как до него донесся женский плач; он хотел было удрать, однако дверь тут же распахнулась. Маленькая женщина во всем черном — мать Джои — пригласила его войти.
Джино удивился, застав отца Джои дома в столь неурочный час. Отец сидел за кухонным столом. Он был мал ростом и сутул, зато носил грандиозные усищи. На улице он никогда не снимал мятой серой шляпы; почему-то она была на нем и сейчас. Перед ним стоял кувшин с темно-красным вином и наполовину опорожненный стакан.
— Я принес учебники Джои, — сообщил Джино. — Он поможет учительнице и придет.
Он положил книжки на стол. Отец Джои поднял глаза и с хмельным радушием произнес:
— Bliono giovanetto — славный мальчик. Ты — сын Лючии Санты, приятель Джои — славный мальчик! Ты ведь никогда никого не слушаешься? Всегда идешь своим путем. Вот и хорошо. Отлично! Выпей-ка со мной винца. И благодари господа, что у тебя нет отца.
— Я не пью, Zi Паскуале, — ответил Джино. — Но все равно спасибо. — Ему было жаль мистера Бианко: оказывается, отец тоже убивается из-за неудачи сына. Мать сидела за столом и пристально смотрела на мужа.
— Пей, пей, — сказал дядюшка Бианко. Женщина пододвинула ему крохотную рюмочку, и он налил в нее вина. — За президентов американских банков, пусть они сожрут с потрохами собственных матерей!
— Успокойся, успокойся! — зашикала миссис Бианко.
В прежние времена Джино приходилось наблюдать, как дядюшка Бианко претерпевал ежедневное воскрешение и праздновал победу. Сперва это был согнутый, пришибленный человечек, состоящий из сплошных обид и шишек, притащившийся с сортировочной станции и с трудом перешагивающий через рельсы, протянувшиеся вдоль Десятой авеню.
Он выглядел смертельно усталым, он был покрыт коростой грязи и пыли, высохший пот закупоривал все поры его измученного тела. Круглая шляпа, серая от пыли и рябая от пятен, лоснилась на солнце. Пустая корзинка для еды болталась у него на боку; он с трудом взбирался по темной лестнице и вваливался в квартиру.
Тут он сбрасывал свое рубище, залезал под струю теплой воды и принимался с ожесточением тереть мокрой тряпкой свою изломанную спину. Потом он в чистой голубой рубашке, наскоро опрокинув первый стаканчик, появлялся за столом с кувшином вина.
Сперва он заглядывал всем присутствующим в глаза, даже Джино, если тому случалось при этом находиться, и покачивал головой, словно отпуская им неведомые грехи. После этого он отхлебывал вина.
Постепенно спина его выпрямлялась, словно тело снова наливалось силой. Жена наклонялась к нему с глубоким блюдом фасоли и макарон, от которого шел густой дух чеснока и бурого соевого соуса. Дядюшка твердо брался за ложку, словно это его лопата. Одно движение — и невероятная гора фасоли и макарон исчезала во рту умелого грузчика. Отправив в бездну под усами три таких порции, он откладывал ложку и отрывал от буханки здоровенный ломоть.
Держа в одной руке ложку, а в другой — хлеб, он словно возрождал собственную душу, вливая в нее энергию жизни. Каждый глоток делал его сильнее, он рос прямо на стуле и уже возвышался над остальными. Кожа на его лице приятно розовела, во рту начинали сверкать белоснежные зубы, из-под усов, пропитавшихся соусом, показывались ярко-красные губы. Он раскусывал хлебную корку с оглушительным треском, напоминавшим пушечный залп, а громадная ложка резала воздух над столом, как сабля.
Он осушал свой стакан. Стол выглядел, как после побоища; над ним висел запах раздавленных виноградных гроздьев, рассыпанной муки и затоптанных в землю бобов.
Под конец дядюшка, взяв у жены нож, отрезал от огромного круга сыра с черной коркой рыхлый зернистый пласт и поднимал его к свету, чтобы все смогли насладиться ни с чем не сравнимым ароматом. Другой рукой он подбирал со стола остаток хлебной буханки и — могущественный, умиротворенный, наделенный почти сверхъестественной властью — с улыбкой спрашивал их всех на своем гортанном итальянском, выдающим южанина: «Ну, кто же счастливее меня?»
Жена издавала короткое: «Эге», словно подтверждая собственное твердое убеждение, с которым муж до поры до времени не соглашался. Мальчики же всегда внимательно наблюдали за ним, стараясь понять, что происходит.
В конце концов им открывалась правда. Кто же наслаждался трапезой больше, чем он? У кого веселее разливалось по жилам вино? Чья плоть, чьи кости, чьи нервы успокаивались от блаженного отдыха? Дядюшка сладко постанывал, чувствуя, как улетучиваются боль и усталость. Он слегка приподнимался, чтобы освободиться от избытка газов, и серьезно вздыхал. Кто же больше, чем он, наслаждался жизнью в эту минуту?
Сегодня Джино попытался успокоить его:
— Ничего, Zi Паскуале, Джои снова накопит денег. Я буду помогать ему продавать уголь с железной дороги, а следующим летом мы снова станем торговать льдом. Мы быстро наверстаем!
Усищи заходили ходуном, лицо покрылось морщинками смеха.
— Мой сын со своими деньгами!… Ax, figlio mio, если бы дело было только в этом! Да знаешь ли ты, чего лишился я, знает ли мой сын, что я потерял?
Пять тысяч долларов! Двадцать лет я вставал до рассвета и вкалывал, невзирая ни на холод, ни на проклятую американскую жару. Я сносил оскорбления от босса, я поменял даже фамилию, а ведь этой итальянской фамилии тысяча лет — Баккалона! — Теперь его голос гремел на всю кухню. — Мы из итальянского города Салерно. Я от всего отказался. А теперь мой сын рыдает на улице. — Он снова выпил. — Пять тысяч долларов, двадцать лет жизни… У меня ноют кости, потому что деньги эти добыты потом, вместе с которым вытекал костный мозг. Да обрушатся на них небеса, да покарает их сам Иисус Христос! Они обокрали меня без всякого револьвера, даже не пригрозив ножом, при свете дня. Как же это так?
Жена сказала:
— Паскуале, перестань пить. Завтра тебе на работу, ведь ты сегодня не работал. В эту депрессию многие лишаются работы. Поешь немного и иди спать.
Давай, давай!
— Не тревожься, женщина! — мягко сказал дядюшка Паскуале. — Завтра я выйду на работу. Не бойся. Разве я не вышел на работу, когда умерла наша малышка-дочь? Разве я не выходил на работу, когда ты рожала? Когда болела ты, когда болели дети? Пойду, пойду, не бойся. Но ты, бедная женщина, никогда не зажигающая электричества, пока не наступит кромешная тьма, лишь бы сэкономить лишний цент, помнишь, как ты ела шпинат без мяса и носила дома свитеры, чтобы сберечь уголь? Неужели все это для тебя ничего не значит? О женщина, да ты железная! Слушай меня, малыш Джино, поберегись их!
Дядюшка Паскуале осушил еще один стакан вина и, не произнося больше ни слова, без чувств свалился на пол.
Жена, надеясь, что муж не слышит ее, принялась причитать. Потом Джино помог ей оттащить мистера Бианко в спальню; она все рыдала и заламывала руки. Он наблюдал, как она раздевает мужа, пока тот не превратился в жалкую, согбенную фигурку в старом нижнем белье с длинными рукавами и штанинами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Жизнь ребенка всегда переполнена неожиданностями. Поэтому Джино ни капельки не удивился, когда на следующее утро увидел на подушке брата черноволосую девичью головку. Тихо стоя над ними в своем плохоньком зимнем белье, Джино внимательно рассматривал их лица. Оба были мертвенно-бледны после сна в холодной квартире, оба казались беззащитными в своей страшной обессиленности, глубоком забытьи; они словно приготовились к смерти, если уже не умерли. У обоих были черные как смоль волосы, всклокоченные и переплетающиеся, заслоняющие лица. Через некоторое время Ларри пошевелился; жизненная сила стала возвращаться в его тело, от прихлынувшей к лицу крови порозовели щеки. Густые черные брови задвигались, черные глаза открылись и сверкнули. Ларри отодвинулся на край подушки, чтобы его волосы не переплетались с волосами жены; теперь он снова был сам по себе. Увидев рассматривающего его Джино, он осклабился.
Винни тем временем успел содрать с молочной бутылки крышечку: дюймовый слой замерзших наверху сливок был наградой тому, кто раньше встанет. Джино попытался открыть вторую бутылку, однако мать легонько кольнула его в руку острием ножа.
Джино побрел одеваться. Брат Ларри уже полусидел в кровати и затягивался сигаретой; девушка по-прежнему спала, повернувшись худенькой спиной ко всему остальному миру. Беленькие бретельки ночной рубашки подчеркивали худобу ее лопаток, торчавших на манер цыплячьих крылышек. При появлении Джино Ларри потянулся к жене и укрыл ее одеялом, чтобы она не замерзла, продемонстрировав при этом волосатую грудь и длинный рукав толстой ночной фуфайки.
Тот год прочно засел в памяти Джино: после женитьбы Ларри произошло еще много неожиданного.
Как— то раз, возвращаясь из школы, Джино увидел Джои Бианко, сидящего на помосте перед фабрикой Ранкеля; его учебники валялись на тротуаре.
Джино не поверил своим глазам: Джои рыдал. Однако, несмотря на слезы, лицо его было искажено судорогой ярости. Джино осторожно приблизился к нему и спросил:
— Что случилось, Джои? Что-то с матерью или отцом?
Джои, всхлипывая, покачал головой. Джино подсел к нему на помост.
— Хочешь, сыграем в «семь с половиной»? — предложил он. — У меня есть шестнадцать центов.
— Мне не на что играть, — буркнул Джои. Его прорвало:
— Я потерял все свои деньги! Отец велел мне положить их в банк, а банк потерял все мои деньги! Чертовы мерзавцы! Отцу-то что, он надо мной смеется! Все только и твердили, что я смогу взять деньги себе, когда вырасту, а теперь они меня обокрали. И еще смеются! — Он был совершенно уничтожен, он рыдал и бранился.
Джино был потрясен. Он лучше кого бы то ни было знал, как это серьезно. Сколько раз Джино, купив себе мороженое, позволял Джои лизнуть его, потому что Джои хотелось сэкономить два цента! Сколько раз Джои оставался в воскресенье дома, чтобы сэкономить деньги, выданные ему на кино, и положить их на свой банковский счет! Сколько раз Джои воротил глаза от увенчанной оранжевым зонтиком трехколесной тележки с горячими сосисками, нащупывая в кармане заветный пятицентовик, пока Джино уплетал мягчайшую длинную булку с сочной красной сосиской, кислой капустой и желтой горчицей, норовя проглотить «хот дог» в один присест!
Джино чувствовал, что тоже обворован, потому что деньги эти были в какой-то мере и его деньгами.
Пусть остальные мальчишки смеялись над Джои, Джино всегда уважал его и давал откусить от своей сосиски или пиццы, лизнуть мороженого, чтобы соблазн не сделался невыносимым. Даже на Пасху, когда все покупали алые и белые сахарные яйца по десять центов, Джои мужественно постился, хотя Пасха бывает всего раз в году. Джино гордился, что дружит с самым богатым мальчиком если не во всем Челси, то уж, по крайней мере, на Десятой авеню.
Заикаясь и заранее боясь ответа, он спросил:
— Джои, сколько же ты потерял?
Обретя в отчаянии подобие спокойствия и достоинства, Джои произнес, не веря самому себе:
— Двести тринадцать долларов.
Мальчики посмотрели друг на друга расширенными от ужаса глазами. Джино и представить себе не мог такой суммы, а Джои впервые осознал, что за страшная трагедия с ним разыгралась.
— О господи! — пробормотал он.
— Пойдем, Джои, — позвал Джино. — Собирай учебники и пошли домой.
Но Джои, спрыгнув с помоста, принялся яростно пинать свои книжки, пока они не разлетелись по всему тротуару.
— К черту книги! — орал он. — К черту школу!
Теперь я со всеми посчитаюсь! Никогда не вернусь домой!
Он побежал в сторону Девятой авеню и затерялся в серой зимней тени надземной железной дороги.
— Джино подобрал его учебники. Они изорвались, перепачкались конским навозом. Он, как мог, обтер их о собственные штаны и пошел по Десятой авеню в сторону дома 356, где обитал Джои.
Бианко жили на третьем этаже. Едва Джино постучал в дверь, как до него донесся женский плач; он хотел было удрать, однако дверь тут же распахнулась. Маленькая женщина во всем черном — мать Джои — пригласила его войти.
Джино удивился, застав отца Джои дома в столь неурочный час. Отец сидел за кухонным столом. Он был мал ростом и сутул, зато носил грандиозные усищи. На улице он никогда не снимал мятой серой шляпы; почему-то она была на нем и сейчас. Перед ним стоял кувшин с темно-красным вином и наполовину опорожненный стакан.
— Я принес учебники Джои, — сообщил Джино. — Он поможет учительнице и придет.
Он положил книжки на стол. Отец Джои поднял глаза и с хмельным радушием произнес:
— Bliono giovanetto — славный мальчик. Ты — сын Лючии Санты, приятель Джои — славный мальчик! Ты ведь никогда никого не слушаешься? Всегда идешь своим путем. Вот и хорошо. Отлично! Выпей-ка со мной винца. И благодари господа, что у тебя нет отца.
— Я не пью, Zi Паскуале, — ответил Джино. — Но все равно спасибо. — Ему было жаль мистера Бианко: оказывается, отец тоже убивается из-за неудачи сына. Мать сидела за столом и пристально смотрела на мужа.
— Пей, пей, — сказал дядюшка Бианко. Женщина пододвинула ему крохотную рюмочку, и он налил в нее вина. — За президентов американских банков, пусть они сожрут с потрохами собственных матерей!
— Успокойся, успокойся! — зашикала миссис Бианко.
В прежние времена Джино приходилось наблюдать, как дядюшка Бианко претерпевал ежедневное воскрешение и праздновал победу. Сперва это был согнутый, пришибленный человечек, состоящий из сплошных обид и шишек, притащившийся с сортировочной станции и с трудом перешагивающий через рельсы, протянувшиеся вдоль Десятой авеню.
Он выглядел смертельно усталым, он был покрыт коростой грязи и пыли, высохший пот закупоривал все поры его измученного тела. Круглая шляпа, серая от пыли и рябая от пятен, лоснилась на солнце. Пустая корзинка для еды болталась у него на боку; он с трудом взбирался по темной лестнице и вваливался в квартиру.
Тут он сбрасывал свое рубище, залезал под струю теплой воды и принимался с ожесточением тереть мокрой тряпкой свою изломанную спину. Потом он в чистой голубой рубашке, наскоро опрокинув первый стаканчик, появлялся за столом с кувшином вина.
Сперва он заглядывал всем присутствующим в глаза, даже Джино, если тому случалось при этом находиться, и покачивал головой, словно отпуская им неведомые грехи. После этого он отхлебывал вина.
Постепенно спина его выпрямлялась, словно тело снова наливалось силой. Жена наклонялась к нему с глубоким блюдом фасоли и макарон, от которого шел густой дух чеснока и бурого соевого соуса. Дядюшка твердо брался за ложку, словно это его лопата. Одно движение — и невероятная гора фасоли и макарон исчезала во рту умелого грузчика. Отправив в бездну под усами три таких порции, он откладывал ложку и отрывал от буханки здоровенный ломоть.
Держа в одной руке ложку, а в другой — хлеб, он словно возрождал собственную душу, вливая в нее энергию жизни. Каждый глоток делал его сильнее, он рос прямо на стуле и уже возвышался над остальными. Кожа на его лице приятно розовела, во рту начинали сверкать белоснежные зубы, из-под усов, пропитавшихся соусом, показывались ярко-красные губы. Он раскусывал хлебную корку с оглушительным треском, напоминавшим пушечный залп, а громадная ложка резала воздух над столом, как сабля.
Он осушал свой стакан. Стол выглядел, как после побоища; над ним висел запах раздавленных виноградных гроздьев, рассыпанной муки и затоптанных в землю бобов.
Под конец дядюшка, взяв у жены нож, отрезал от огромного круга сыра с черной коркой рыхлый зернистый пласт и поднимал его к свету, чтобы все смогли насладиться ни с чем не сравнимым ароматом. Другой рукой он подбирал со стола остаток хлебной буханки и — могущественный, умиротворенный, наделенный почти сверхъестественной властью — с улыбкой спрашивал их всех на своем гортанном итальянском, выдающим южанина: «Ну, кто же счастливее меня?»
Жена издавала короткое: «Эге», словно подтверждая собственное твердое убеждение, с которым муж до поры до времени не соглашался. Мальчики же всегда внимательно наблюдали за ним, стараясь понять, что происходит.
В конце концов им открывалась правда. Кто же наслаждался трапезой больше, чем он? У кого веселее разливалось по жилам вино? Чья плоть, чьи кости, чьи нервы успокаивались от блаженного отдыха? Дядюшка сладко постанывал, чувствуя, как улетучиваются боль и усталость. Он слегка приподнимался, чтобы освободиться от избытка газов, и серьезно вздыхал. Кто же больше, чем он, наслаждался жизнью в эту минуту?
Сегодня Джино попытался успокоить его:
— Ничего, Zi Паскуале, Джои снова накопит денег. Я буду помогать ему продавать уголь с железной дороги, а следующим летом мы снова станем торговать льдом. Мы быстро наверстаем!
Усищи заходили ходуном, лицо покрылось морщинками смеха.
— Мой сын со своими деньгами!… Ax, figlio mio, если бы дело было только в этом! Да знаешь ли ты, чего лишился я, знает ли мой сын, что я потерял?
Пять тысяч долларов! Двадцать лет я вставал до рассвета и вкалывал, невзирая ни на холод, ни на проклятую американскую жару. Я сносил оскорбления от босса, я поменял даже фамилию, а ведь этой итальянской фамилии тысяча лет — Баккалона! — Теперь его голос гремел на всю кухню. — Мы из итальянского города Салерно. Я от всего отказался. А теперь мой сын рыдает на улице. — Он снова выпил. — Пять тысяч долларов, двадцать лет жизни… У меня ноют кости, потому что деньги эти добыты потом, вместе с которым вытекал костный мозг. Да обрушатся на них небеса, да покарает их сам Иисус Христос! Они обокрали меня без всякого револьвера, даже не пригрозив ножом, при свете дня. Как же это так?
Жена сказала:
— Паскуале, перестань пить. Завтра тебе на работу, ведь ты сегодня не работал. В эту депрессию многие лишаются работы. Поешь немного и иди спать.
Давай, давай!
— Не тревожься, женщина! — мягко сказал дядюшка Паскуале. — Завтра я выйду на работу. Не бойся. Разве я не вышел на работу, когда умерла наша малышка-дочь? Разве я не выходил на работу, когда ты рожала? Когда болела ты, когда болели дети? Пойду, пойду, не бойся. Но ты, бедная женщина, никогда не зажигающая электричества, пока не наступит кромешная тьма, лишь бы сэкономить лишний цент, помнишь, как ты ела шпинат без мяса и носила дома свитеры, чтобы сберечь уголь? Неужели все это для тебя ничего не значит? О женщина, да ты железная! Слушай меня, малыш Джино, поберегись их!
Дядюшка Паскуале осушил еще один стакан вина и, не произнося больше ни слова, без чувств свалился на пол.
Жена, надеясь, что муж не слышит ее, принялась причитать. Потом Джино помог ей оттащить мистера Бианко в спальню; она все рыдала и заламывала руки. Он наблюдал, как она раздевает мужа, пока тот не превратился в жалкую, согбенную фигурку в старом нижнем белье с длинными рукавами и штанинами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47