Галина почувствовала, как у нее взмокла спина. Неужели впустит?.. На
площадке третьего этажа скрипнула, а затем клацнула входная дверь.
Впустила! Сердце Галины рванулось, так, что казалось вот-вот выпрыгнет из
груди. Она представила Ларису и этого коренастого в сумеречном коридоре за
массивной, плотно прикрытой дверью, и... выхватила милицейский свисток.
Помешать... Вспугнуть... Не дать совершиться самому худшему, других мыслей
не было.
Свисток был уже у рта, когда ее руку сжали, отвели чьи-то большие
сильные пальцы. Галина попыталась вырвать руку, но тот, кто стоял позади,
обхватил ее подбородок, запрокинув голову, прижав затылком к крутому
мускулистому плечу.
- Тихо, Галочка! Свои, - плеснул в самое ухо спокойный шепоток.
У Галины отлегло от сердца - узнала Мандзюка. Как и когда он появился
здесь? Впрочем, этот вопрос занимал ее недолго, потому что главное сейчас
было не в этом. А еще потому, что на площадке третьего этажа снова
скрипнула и почти тут же негромко стукнула дверь.
- Вот и Дон туда же устремился, - отпуская Галину, удовлетворенно
сказал Алексей.
- Скорее. Там Лариса... Лариса дома, понимаешь, - взволнованно
прошептала Галина. - Она будет сопротивляться, и они могут...
- Нет, - успокоил ее Мандзюк. - Рубашкин на "мокрое" не пойдет. Да и
Боков этого не допустит. Мы его чуток подсветили: когда он подходил к
дому, ему навстречу Сторожук попался. По нашей просьбе, понятно. Донату
пришлось раскланяться с ним. А это уже подсветка, что Донат не может не
учитывать.
- С Ларисой они не договорятся, - не успокаивалась Галина.
- Трудно сказать, - покачал головой Мандзюк. - Дело это во многом
семейное, а потому тонкое, по-всякому может обернуться. Пока у нас нет
оснований без приглашения в квартиру ломиться. А потом, кто знает, где эти
книги спрятаны? Пусть поищут. Мы тоже без дела не останемся.
Он извлек из кармана портативную рацию, выдвинул антенну, сказал
вполголоса:
- Объекты на месте. Можно начинать...
Из второй квартиры вышли и стали подниматься по лестнице
оперативники: Женя Глушицкий, Кленов; со двора вошли и тоже поднялись
наверх Бессараб и курсант-стажер. Они ни о чем не спрашивали Мандзюка,
видимо, все было обговорено заранее.
- Послушаем, на какой стадии там переговоры идут, - подмигнул Галине
Алексей. - В соседней с Яворскими квартире сидит Дымочкин из
научно-технического отдела со своей аппаратурой. Там же находится Чопей.
Он велел ей дожидаться Ляшенко, который должен вот-вот подъехать, и
последовал за товарищами.
Галина слышала, как они поднялись на третий этаж, вошли в соседнюю с
Яворскими квартиру. И снова в подъезде воцарилась обманчивая тишина. Что
происходило в квартире Яворских, можно было только гадать...
Прошло несколько томительных минут, показавшихся Галине вечностью.
Наконец приехали Ляшенко и следователь Кандыба. Ляшенко был чем-то
озабочен. Он велел Галине доложить самую суть, но и эту суть слушал
невнимательно, то и дело поглядывая наверх. Прервал Кандыбу, который стал
задавать уточняющие вопросы: - Потом уточнишь! - Сам же спросил только о
завещании: - Список книг составил Павел?
- Вы что знали, его раньше? - удивилась Галина.
- Оказалось, что знал.

...Сказать было легче, чем осознать этот факт, мимо которого он -
капитан Ляшенко - за минувшие четыре дня проходил не раз, не просто не
замечая его, но не допуская мысли о возможности его существования. Даже,
когда Инна Антоновна, которая, очевидно, была лучшего мнения о его
сообразительности, весьма недвусмысленно намекнула на то, что интересующий
его человек и есть тот самый Павел с горно-лыжной базы, с которым их обоих
связывали товарищеские отношения, он не понял намека.
Возможно потому, что за время их знакомства он встречался с Павлом
лишь в туристических походах, да на лыжной базе - так уж получалось - в
дружных веселых компаниях ненадолго вырвавшихся их городской суеты, от
повседневных дел и забот людей, которые там - в горах - были только
туристами, или только лыжниками, и не о чем другом ни говорить, ни слышать
не хотели.
Но возможно - и это скорее всего - сказался стереотип
профессионального мышления, согласно которому преступник загодя наделяется
отрицательными качествами, не всегда явными, подчас тщательно скрываемыми,
но в экстремальных ситуациях непременно проявляющимися вовне. Павла
Валентин знал как хорошего лыжника, альпиниста, надежного напарника, на
которого можно положиться на крутой горной лыжне, и на самом трудном
маршруте; как доброго парня, которому можно довериться уже не в столь
опасных, но не менее важных делах: Павел никогда не отказывал ему ни в
месте в стареньком базовском "газике", ни в ключе от небольшой, заваленной
спальными мешками инструкторской комнаты, ни в запасной, прибереженной для
себя, паре лыж. Этого было достаточно, чтобы не задавать лишних вопросов.
Тем более, что общие знакомые: Гаррик Майсурадзе, Регина, доктор Год
отзывались о Павле как нельзя лучше, считали его своим парнем. И у
Валентина за все время их знакомства не было причин думать иначе - он тоже
считал Павла своим: простым, понятным. А поступки доктора Новицкого были
непонятны, предосудительны, чужды. И потому казалось, что своим он быть
никак не может...
Несколько часов назад, возвращаясь после обеденного перерыва в свой
кабинет, Валентин увидел в коридоре Павла и обрадовался ему. Он всегда был
рад Павлу: их встречи оставляли живые яркие воспоминания о небезопасных
восхождениях на перевалы, вихревых спусках по сбегающим с горных склонов
лыжням, соревнованиях по гигантскому слалому, веселому празднику
масленицы. Но на этот раз их встреча ничего хорошего не сулила...
Валентин не сразу понял о чем говорит Павел и какое отношение к нему
имеет Новицкий. А понять это уже было несложно: словесный портрет
Новицкого был известен, и о том, что Павел - медик Валентин тоже знал. К
тому же правая рука Павла висела на предохранительной косынке. Но это не
сразу выстроилось в ряд, улеглось в сознании...
Первая мысль была о том, каким, должно быть, остолопом выглядит он -
Валентин - в глазах Инны Антоновны. Но тут же вспомнил ее слова о космосе
и милицейском мундире и мысленно поблагодарил ее. Умница, она понимала,
каково ему будет, когда он встретится с Новицким... Да, мы остаемся
кому-то товарищами, друзьями и в белом халате, и в милицейском мундире и
не можем уйти в сторону, отмежеваться от этих людей только потому, что они
попали в беду. Куда как просто заявить самоотвод, занять место стороннего
наблюдателя. Закон позволяет это, совесть - нет. Но как помочь человеку,
которого ты обязан изобличить? Посоветовать признаться во всем? А если,
послушав тебя, он станет говорить себе во вред?
Эти мысли не давали Валентину вникнуть в то, что говорил Павел. Но
потом сумел взять себя в руки, сосредоточиться.
...Признает себя виновным в непреднамеренном убийстве Анатолия
Зимовца? Ну, это уж слишком! На худой конец речь может пойти лишь о
нанесении тяжелого телесного повреждения при превышении пределов
необходимой самообороны. К сожалению, он не может сказать это Павлу. Пока
не может...
- Когда ты ударил Зимовца, в его руке был нож?
Вопрос вырвался невольно, потому что это было самое главное: любой
следователь спросил бы Павла об этом в первую очередь.
Понимал ли Павел значение своего ответа даже в такой вот
полуофициальной беседе? Очевидно, понимал, потому что ответил не сразу:
наморщил лоб, затем пальцами разгладил набежавшие морщины. Если бы он
сказал: "Был" и продолжал настаивать на этом, ни один свидетель не сумел
бы опровергнуть его утверждение потому, что наверняка об этом знали только
двое: он - Павел Новицкий и уже мертвый Толик Зимовец, а еще потому, что
через несколько мгновений все увидели нож в руке Зимовца, как он взмахнул
им...
- Нет. В тот момент в его руке ножа не было.
Валентин отвел глаза: по существу, Павел расписался под своим
приговором. И он - Валентин - подвел его к этому. Называется, помог
товарищу! Но вместе с тем он был рад, что услышал такой ответ, что не
ошибся в Павле. Зато последующие откровения товарища неприятно удивили
Валентина:
- Я ударил его потому, что он нахамил мне: схватил за рубашку,
обругал, плюнул в лицо... Да, он был пьян, но прости - я не испытываю
сострадания к пьяным. Я ударил его так, чтобы он знал, чем платят за
хамство. Какой-то мальчишка... Впрочем, о мертвых плохо не говорят. Мне
жаль, что так получилось, и я готов отвечать. Но признаюсь: совесть не
мучает меня. Я не хотел его увечить, но желание поколотить его возникало у
меня не раз. Я уже говорил, что мы жили по соседству. Одно время, когда
Иван Прокофьевич - его отец, болел, я захаживал к ним в дом, помогал Ивану
Прокофьевичу чем мог - в основном болтовней, которую мы - медики называем
психотерапией. Уже тогда Толик задирался со мной, дерзил... Причины? Я их
не видел. Возможно, его обижало, что я обрывал его попытки вмешиваться в
наши с Иваном Прокофьевичем разговоры. А возможно, ревновал меня к Тамаре,
с которой у меня тогда - и это самое смешное - ничего не было. У него
вообще была дурная манера совать свой нос в чужие дела. Помнишь Клару?
После того, как мы познакомились, она пару раз была у меня. Ее
экстравагантность тебе известна. Как-то ей взбрело в голову съехать вниз
по лестничным перилам. Увидела, как съехал Толик, и туда же. Едва не
свалилась. Я догнал ее, стащил с перил. Она укусила меня за руку. Я
разозлился и отшлепал ее. Она стала визжать. Подлетел Толик, заорал: "Как
смеешь бить женщину! Негодяй!" и все такое прочее. Удивляюсь, как я
сдержался тогда... Потом очередь дошла до Ларисы: он и ее мне приплел - у
парня было больное воображение... Ерунда какая! С Лялькой у меня ничего не
было и быть не могло, я не сумасшедший. Правда, года три назад она вбила
себе в голову, что влюблена в меня. Знаешь, когда семнадцатилетняя
девчонка вбивает себе в голову такое, ее не вразумишь, не обуздаешь. Я
решил на время перевестись в сельскую больницу. Откровенно говоря, это
была не единственная причина моего отъезда, но она сыграла свою роль. И
правильно сделал: Ляля сравнительно легко перенесла эту неизбежную в таком
возрасте болезнь. Со временем у нее появились новые, но уже не столь
безудержные увлечения: Донат, тот же Толик, а наши отношения пришли в
норму. Но знаешь, что сказал мне Толик, когда я вернулся? "Зачем ты
приехал?" По-твоему, я должен был объяснять? Вечером 28-го? Я заскочил
домой, чтобы переодеться. Перед этим у меня была тяжелейшая операция и
нервы были напряжены. Я загнал машину во двор, поднялся к себе, принял
душ, переоделся. Когда спускался вниз, столкнулся с Толиком. Он был пьян.
И пошло! Начал с Тамары, кончил Ларисой. Я не хотел связываться с пьяным,
оттолкнул его, сел в машину... Нет, не разговаривал с ним. Но что-то,
кажется, сказал. Вроде бы, что это не его собачье дело... А что другое
скажешь пьяному мальчишке?
Валентин слушал его со все возрастающим чувством тревоги. Сочувствия
исповедь Павла не вызывала: каждый из его поступков можно было понять и
даже оправдать, но взятые вместе они настораживали, внушали тревогу. Что
это? Непонимание элементарных истин или нежелание понимать их?
- Павел, какое отношение к конфликту имеет "Канон" Авиценны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26