— Я вполне разделяю ваши опасения.
— Что же делать? — спросила Анжелика.
В тревоге она была даже прекраснее, чем обычно. Хотя куда уж дальше: изумрудные глаза, черные распущенные волосы, голливудская (как сказали бы теперь) грудь… «Да, хороша!» — подумал Ульянов.
— Завтра утром попробую что-либо разузнать, — сказал он вслух.
— А сейчас, Анжелика, займись медвежатиной, — приказала Александра. — Сегодня у нас заседание ЦК, а завтра утром г-н Ульянов обязательно все выяснит.
Анжелика отправилась на кухню. Влюбленный Бени и хозяйственный Пятница вызвались ей помогать.
Остальные деятели, включая саму Александру, разместились в гостиной, наполнили бокалы аперитивом и начали дебаты.
— Ну-с, товарищ Лядов, что новенького в Москве?
— Товарищи! — начал Лядов. — Как вам должно быть известно, еще в первые дни декабря Московский Совет, возглавляемый большевиками, учитывая настроения рабочих, вынес решение начать всеобщую политическую забастовку. В среду, 7 декабря, в двенадцать часов дня свыше ста тысяч человек прекратили работу. Власти применили силу, и мы вынуждены были взяться за оружие. К 10 декабря забастовка переросла в вооруженное восстание. Мы применяли новую тактику уличной борьбы, сочетая баррикадные бои с партизанскими действиями. Основной силой восставших были небольшие боевые группы, вооруженные револьверами, охотничьими ружьями и даже винтовками. Борьба носила исключительно упорный и ожесточенный характер. Нам удалось захватить целый ряд важных стратегических объектов в разных частях города, в том числе Пушкинскую харчевню, что неподалеку от Арбата.
— И чем же вы занимались в Пушкинской харчевне? — оживился Ульянов.
— Там был организован склад оружия, Владимир Ильич.
— Это очень прискорбно, — задумчиво произнес Ульянов.
— Я вас не понимаю, Владимир Ильич, — сказал Лядов.
— Организация склада оружия в самом сердце Москвы…
— Явилась очень прискорбным фактом, — заключил Ульянов.
Лядов промолчал. Все в недоумении уставились на Ульянова.
— Я вспоминаю прекрасные пушкинские чтения в той харчевне в дни моего нелегального пребывания в Москве летом 1900 года, — с печальной улыбкой произнес наследник престола.
— А теперь там выдавали обрезы. Действуя таким образом, вы отпугиваете от своего движения интеллектуалов.
— Интеллигенция и так не с нами, Владимир Ильич.
— Интеллигенция — это говно! — сказал Ульянов. — Ей и пушкинские чтения ни к чему. Я говорю об интеллектуалах. Многие из них с нами, так не отталкивайте их от нашего движения.
— То же самое сказал и Плеханов, — признался Лядов.
— Разумеется!
— Но еще он сказал, что раз мы оказались не готовы победить, то не следовало и выступать.
— Много он понимает! — вставил свое мнение Коба.
— Не с вашими куриными мозгами критиковать Георгия Валентиновича Плеханова, — строго сказал Ульянов, впервые обратив внимание на этого типчика. — Лучше снимите свою кардинальскую шапку и пойдите помогите на кухне!
— Вопрос, между тем, отнюдь не праздный, — заметил Лядов после ухода Кобы. — Пролилась кровь, а конечной цели мы не достигли. Так стоило ли выступать?
— Когда-нибудь мы бы все равно выступили впервые, — высказал свое мнение Зиновьев. — Но победить с первой попытки едва ли возможно.
— Верно, — сказал Ульянов. — Теперь нам предстоит изучить уроки московского восстания. На мой взгляд оно наглядно показало, что только в решительной вооруженной борьбе пролетариат может одержать победу. Думаю, что выступить было необходимо, но мое несогласие с Плехановым еще не означает, что мы можем позволять себе пренебрежительно отзываться о нем.
— А по-моему мы должны быть предельно принципиальны в подобных вопросах, — вступил в разговор Каменев.
Ульянов с сомнением покачал головой. Вопрос был непростой. С точки зрения революционной теории вопрос был действительно очень принципиальный, но практические взаимоотношения с конкретными людьми порой требовали иного подхода.
— Главным критерием при оценке нами любого человека должно быть его отношение к режиму, — сказал Ульянов. — Георгий Валентинович является сторонником иных методов борьбы, но за его отношение к режиму я всегда спокоен. Здесь уместно вспомнить и всеми нами уважаемого Льва Абрамовича Каскада. Лев Абрамович и вовсе скептически относится к революционным идеям, однако его отношение к режиму делает честь всем нам, близко его знавшим! Давайте, друзья, принесем водки и выпьем за нашего дорогого Льва Абрамовича; я сильно опасаюсь, что он попал в переплет…
В гостиную вошла Анжелика.
— Александра Михайловна, нужно сбегать за мясником. Мы не можем разделать медвежатину сами.
— Ну так и сбегай! — ответила Александра.
— Это еще зачем!? — воскликнул Ульянов, поднимаясь со стула и направляясь в кухню.
Все последовали за ним.
— А этот здесь на что? — добродушно осведомился Ульянов, снимая пиджак и одновременно отвешивая Кобе легкую затрещину. — Сейчас я вам покажу класс, ребята!
Ульянов засучил рукава рубашки, и обнажил до локтей свои толстые, поросшие рыжеватой шерстью руки. Анжелика смотрела на него не отрываясь; Бени мучительно ревновал. Ульянов схватил длинный нож и принялся ловко разделывать сочащиеся кровью куски медвежатины.
— Вот это настоящая работа! — приговаривал он. — Тащите водку в гостиную, ребята. Медвежатина, считайте, уже готова…
Короче говоря, к десяти часам все уже были в говно, а Бени вообще спал…
В ночь с 20 на 21 декабря 1905 года
Аликс мерно посапывала во сне; рядом с ней тревожно ворочался Ульянов.
«… 2-5 сентября 1792 года народ стихийно расправился с заключенными в парижские тюрьмы роялистами. Это были дни опасности иностранного вторжения. Предатели, контрреволюционеры, заговорщики изнутри подвергали опасности Революцию, которой и без того угрожали извне.
Париж был совсем не таким, каким мы его знаем. В те дни это был тревожный и униженный город, и ему еще долго предстояло оставаться таким. Станет даже хуже: коалиция внешних врагов еще пополнится Англией, Голландией и Испанией, впереди еще казнь 21 января 1793 года…
В те тревожные ночи на пустынных улицах Парижа можно было видеть одинокого человека в грязных лохмотьях. Был он бородатый и загорелый, со смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой он выглядел растерянным, иногда — смущенным, но пожалуй чаще всего — расстроенным. Ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:
— А хуй ли толку?»
Ульянов неистовствовал во сне.
«… Черные вороны расселись на вершинах гор в северной части Вест-Честера, словно зловещие часовые расположившейся здесь армии Вашингтона.
Сильные отряды охраняли Гарлемские холмы, пушки стояли вдоль берегов Гудзона, а северные границы острова Манхаттен ощетинились штыками английских часовых.
В те дни в этих краях часто можно было встретить одинокого полубезумного путника — бородатого, загорелого, со смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой его видели неподалеку от нагорья, порой — вблизи реки Гарлем шагающим легкой походкой, обратив лицо к заходящему солнцу. Время от времени, ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:
— А хуй ли толку?»
Ульянов сел на кровати и потер ладонью затылок.
— Что с тобой? — спросила проснувшаяся Аликс.
— Чертовщина какая-то, — пробормотал наследник престола. — Контрреволюционные сны…
21 декабря 1905 года
В северных широтах декабрьское утро приходит поздно. Было девять часов, пасмурно, сумрачно и тоскливо; петербургские старушки пророчили обильные снегопады.
В сей ранний час Лев Абрамович Каскад еще мирно спал в своей камере на Шпалерной; Распутин маялся с императрицей в провонявшей потом постели; фабрикант Отто Кирхнер («Это еще что за хрен?» — «Сегодня познакомимся!») натягивал панталоны на свою жирную задницу, собираясь на переговоры с бастующими рабочими; полковник Бздилевич принимал последний перед службой стакан портвейна; Ульянов, только что отправивший супругу в Саблино, теперь жадно пил пиво в ресторане Витебского вокзала.
В этот же самый час мы видим генерала Барсукевича, уже заступившим на трудовую вахту. По неизвестным нам причинам в тот день Адольф Арнольдович явился на службу чуть раньше обычного, не спеша выкурил папироску, хотел было пропустить стаканчик, но устоял перед соблазном, и вот теперь пил кофе и барабанил пальцами по столу в нетерпеливом ожидании одного из своих многочисленных агентов.
Как только часы пробили девять, дверь отворилась.
— Агент Кавказец, — доложил дежурный по отделению.
Вошел агент Кавказец. Это был уже знакомый читателю Коба. Едва войдя, он сразу же низко поклонился, предварительно стянув с головы свою идиотскую вязаную шапку красного цвета. Затем прошел дальше.
В почтительной, даже подобострастной позе он остановился перед генеральским столом, с вожделением поглядывая на лежавшую там коробку папирос «Герцеговина Флор». Коба всегда мечтал стать богатым и курить такие папиросы.
Генерал устремил на него полный глубокого презрения взгляд, рассмотрел его внимательно и после нескольких секунд молчания спросил:
— Ну-с, что новенького, г-н Кавказец?
— Есть важные новости, ваше превосходительство, — почтительно сказал Коба.
— Ну так выкладывай.
— Вчера в Питер приехал член ЦК партии большевиков Лядов.
— Так это его вы вчера встречали на вокзале?
— Значит вы знаете? — удивился Коба.
— А вы полагаете, император зря платит мне жалованье?
— усмехнулся генерал. — Впрочем, я не знал кого именно вы там встречали… Ну и что?
— Вчера на квартире Александры Коллонтай состоялось заседание ЦК большевистской партии под председательством Владимира Ильича Ульянова.
— Вы там были? — спросил Барсукевич.
Он заметно оживился: разговор принимал нужный ему оборот.
— Да, ваше превосходительство.
— О чем же там говорили?
— Лядов рассказывал о восстании в Москве.
— А кто еще там был?
— Кржижановский, Буренин, Воровский, Красин, Пятницкий, писатель Максим Горький и еще два еврея.
— Меня не интересует их национальность, — сказал генерал. — Мне нужны фамилии.
— Мне они знакомы как Зиновьев и Каменев, но я думаю, что это не настоящие фамилии.
— А не можете ли вы ответить на такой вопрос, Кавказец, — спросил генерал. — Владимир Ильич Ульянов и Николай Ленин — это одно и тоже лицо?
— Я не знаю, ваше превосходительство, — развел руками Коба.
— Я вижу, Кавказец, что большевики не слишком поверяют вас в свои тайны.
— Я многого не знаю, ваше превосходительство. Я ведь не член ЦК.
— А почему тогда вас пригласили участвовать в заседании?
При этих словах генерал не удержался от насмешливой улыбки: он прекрасно знал, что Коба присутствовал на заседании в качестве шестерки.
— Максим Горький тоже не член ЦК, — уклончиво ответил Коба.
— А этот Ульянов, по вашему мнению, очень опасный человек? — Барсукевич вновь направил разговор в нужное ему русло.
— О, да, конечно! — убежденно произнес Коба. — Этот человек вчера на охоте голыми руками завалил медведя.
— Да ну! — изумился генерал. — И вы это видели?
— Нет, я на охоте той не был.
— А вечером на заседании ЦК вас, значит, медвежатиной потчевали?
— Так точно, ваше превосходительство.
— А запивали чем? — осведомился Адольф Арнольдович с неподдельным интересом.
— Да кто чем, — ответил Коба. — Там всего было вдоволь.
— Да-а! — сказал генерал. — Я вижу господа большевики неплохо посиживают. Я бы тоже поучаствовал в этих заседаниях ЦК. Да, этот Ульянов — парень не промах! Медведей убивает, с Коллонтай спит, бухает…
— Очень опасный человек, ваше превосходительство, — подобострастно произнес Коба.
— Вы тоже так считаете, товарищ Коба?
Агент вздрогнул: еще никогда генерал не называл его этим именем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Что же делать? — спросила Анжелика.
В тревоге она была даже прекраснее, чем обычно. Хотя куда уж дальше: изумрудные глаза, черные распущенные волосы, голливудская (как сказали бы теперь) грудь… «Да, хороша!» — подумал Ульянов.
— Завтра утром попробую что-либо разузнать, — сказал он вслух.
— А сейчас, Анжелика, займись медвежатиной, — приказала Александра. — Сегодня у нас заседание ЦК, а завтра утром г-н Ульянов обязательно все выяснит.
Анжелика отправилась на кухню. Влюбленный Бени и хозяйственный Пятница вызвались ей помогать.
Остальные деятели, включая саму Александру, разместились в гостиной, наполнили бокалы аперитивом и начали дебаты.
— Ну-с, товарищ Лядов, что новенького в Москве?
— Товарищи! — начал Лядов. — Как вам должно быть известно, еще в первые дни декабря Московский Совет, возглавляемый большевиками, учитывая настроения рабочих, вынес решение начать всеобщую политическую забастовку. В среду, 7 декабря, в двенадцать часов дня свыше ста тысяч человек прекратили работу. Власти применили силу, и мы вынуждены были взяться за оружие. К 10 декабря забастовка переросла в вооруженное восстание. Мы применяли новую тактику уличной борьбы, сочетая баррикадные бои с партизанскими действиями. Основной силой восставших были небольшие боевые группы, вооруженные револьверами, охотничьими ружьями и даже винтовками. Борьба носила исключительно упорный и ожесточенный характер. Нам удалось захватить целый ряд важных стратегических объектов в разных частях города, в том числе Пушкинскую харчевню, что неподалеку от Арбата.
— И чем же вы занимались в Пушкинской харчевне? — оживился Ульянов.
— Там был организован склад оружия, Владимир Ильич.
— Это очень прискорбно, — задумчиво произнес Ульянов.
— Я вас не понимаю, Владимир Ильич, — сказал Лядов.
— Организация склада оружия в самом сердце Москвы…
— Явилась очень прискорбным фактом, — заключил Ульянов.
Лядов промолчал. Все в недоумении уставились на Ульянова.
— Я вспоминаю прекрасные пушкинские чтения в той харчевне в дни моего нелегального пребывания в Москве летом 1900 года, — с печальной улыбкой произнес наследник престола.
— А теперь там выдавали обрезы. Действуя таким образом, вы отпугиваете от своего движения интеллектуалов.
— Интеллигенция и так не с нами, Владимир Ильич.
— Интеллигенция — это говно! — сказал Ульянов. — Ей и пушкинские чтения ни к чему. Я говорю об интеллектуалах. Многие из них с нами, так не отталкивайте их от нашего движения.
— То же самое сказал и Плеханов, — признался Лядов.
— Разумеется!
— Но еще он сказал, что раз мы оказались не готовы победить, то не следовало и выступать.
— Много он понимает! — вставил свое мнение Коба.
— Не с вашими куриными мозгами критиковать Георгия Валентиновича Плеханова, — строго сказал Ульянов, впервые обратив внимание на этого типчика. — Лучше снимите свою кардинальскую шапку и пойдите помогите на кухне!
— Вопрос, между тем, отнюдь не праздный, — заметил Лядов после ухода Кобы. — Пролилась кровь, а конечной цели мы не достигли. Так стоило ли выступать?
— Когда-нибудь мы бы все равно выступили впервые, — высказал свое мнение Зиновьев. — Но победить с первой попытки едва ли возможно.
— Верно, — сказал Ульянов. — Теперь нам предстоит изучить уроки московского восстания. На мой взгляд оно наглядно показало, что только в решительной вооруженной борьбе пролетариат может одержать победу. Думаю, что выступить было необходимо, но мое несогласие с Плехановым еще не означает, что мы можем позволять себе пренебрежительно отзываться о нем.
— А по-моему мы должны быть предельно принципиальны в подобных вопросах, — вступил в разговор Каменев.
Ульянов с сомнением покачал головой. Вопрос был непростой. С точки зрения революционной теории вопрос был действительно очень принципиальный, но практические взаимоотношения с конкретными людьми порой требовали иного подхода.
— Главным критерием при оценке нами любого человека должно быть его отношение к режиму, — сказал Ульянов. — Георгий Валентинович является сторонником иных методов борьбы, но за его отношение к режиму я всегда спокоен. Здесь уместно вспомнить и всеми нами уважаемого Льва Абрамовича Каскада. Лев Абрамович и вовсе скептически относится к революционным идеям, однако его отношение к режиму делает честь всем нам, близко его знавшим! Давайте, друзья, принесем водки и выпьем за нашего дорогого Льва Абрамовича; я сильно опасаюсь, что он попал в переплет…
В гостиную вошла Анжелика.
— Александра Михайловна, нужно сбегать за мясником. Мы не можем разделать медвежатину сами.
— Ну так и сбегай! — ответила Александра.
— Это еще зачем!? — воскликнул Ульянов, поднимаясь со стула и направляясь в кухню.
Все последовали за ним.
— А этот здесь на что? — добродушно осведомился Ульянов, снимая пиджак и одновременно отвешивая Кобе легкую затрещину. — Сейчас я вам покажу класс, ребята!
Ульянов засучил рукава рубашки, и обнажил до локтей свои толстые, поросшие рыжеватой шерстью руки. Анжелика смотрела на него не отрываясь; Бени мучительно ревновал. Ульянов схватил длинный нож и принялся ловко разделывать сочащиеся кровью куски медвежатины.
— Вот это настоящая работа! — приговаривал он. — Тащите водку в гостиную, ребята. Медвежатина, считайте, уже готова…
Короче говоря, к десяти часам все уже были в говно, а Бени вообще спал…
В ночь с 20 на 21 декабря 1905 года
Аликс мерно посапывала во сне; рядом с ней тревожно ворочался Ульянов.
«… 2-5 сентября 1792 года народ стихийно расправился с заключенными в парижские тюрьмы роялистами. Это были дни опасности иностранного вторжения. Предатели, контрреволюционеры, заговорщики изнутри подвергали опасности Революцию, которой и без того угрожали извне.
Париж был совсем не таким, каким мы его знаем. В те дни это был тревожный и униженный город, и ему еще долго предстояло оставаться таким. Станет даже хуже: коалиция внешних врагов еще пополнится Англией, Голландией и Испанией, впереди еще казнь 21 января 1793 года…
В те тревожные ночи на пустынных улицах Парижа можно было видеть одинокого человека в грязных лохмотьях. Был он бородатый и загорелый, со смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой он выглядел растерянным, иногда — смущенным, но пожалуй чаще всего — расстроенным. Ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:
— А хуй ли толку?»
Ульянов неистовствовал во сне.
«… Черные вороны расселись на вершинах гор в северной части Вест-Честера, словно зловещие часовые расположившейся здесь армии Вашингтона.
Сильные отряды охраняли Гарлемские холмы, пушки стояли вдоль берегов Гудзона, а северные границы острова Манхаттен ощетинились штыками английских часовых.
В те дни в этих краях часто можно было встретить одинокого полубезумного путника — бородатого, загорелого, со смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой его видели неподалеку от нагорья, порой — вблизи реки Гарлем шагающим легкой походкой, обратив лицо к заходящему солнцу. Время от времени, ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:
— А хуй ли толку?»
Ульянов сел на кровати и потер ладонью затылок.
— Что с тобой? — спросила проснувшаяся Аликс.
— Чертовщина какая-то, — пробормотал наследник престола. — Контрреволюционные сны…
21 декабря 1905 года
В северных широтах декабрьское утро приходит поздно. Было девять часов, пасмурно, сумрачно и тоскливо; петербургские старушки пророчили обильные снегопады.
В сей ранний час Лев Абрамович Каскад еще мирно спал в своей камере на Шпалерной; Распутин маялся с императрицей в провонявшей потом постели; фабрикант Отто Кирхнер («Это еще что за хрен?» — «Сегодня познакомимся!») натягивал панталоны на свою жирную задницу, собираясь на переговоры с бастующими рабочими; полковник Бздилевич принимал последний перед службой стакан портвейна; Ульянов, только что отправивший супругу в Саблино, теперь жадно пил пиво в ресторане Витебского вокзала.
В этот же самый час мы видим генерала Барсукевича, уже заступившим на трудовую вахту. По неизвестным нам причинам в тот день Адольф Арнольдович явился на службу чуть раньше обычного, не спеша выкурил папироску, хотел было пропустить стаканчик, но устоял перед соблазном, и вот теперь пил кофе и барабанил пальцами по столу в нетерпеливом ожидании одного из своих многочисленных агентов.
Как только часы пробили девять, дверь отворилась.
— Агент Кавказец, — доложил дежурный по отделению.
Вошел агент Кавказец. Это был уже знакомый читателю Коба. Едва войдя, он сразу же низко поклонился, предварительно стянув с головы свою идиотскую вязаную шапку красного цвета. Затем прошел дальше.
В почтительной, даже подобострастной позе он остановился перед генеральским столом, с вожделением поглядывая на лежавшую там коробку папирос «Герцеговина Флор». Коба всегда мечтал стать богатым и курить такие папиросы.
Генерал устремил на него полный глубокого презрения взгляд, рассмотрел его внимательно и после нескольких секунд молчания спросил:
— Ну-с, что новенького, г-н Кавказец?
— Есть важные новости, ваше превосходительство, — почтительно сказал Коба.
— Ну так выкладывай.
— Вчера в Питер приехал член ЦК партии большевиков Лядов.
— Так это его вы вчера встречали на вокзале?
— Значит вы знаете? — удивился Коба.
— А вы полагаете, император зря платит мне жалованье?
— усмехнулся генерал. — Впрочем, я не знал кого именно вы там встречали… Ну и что?
— Вчера на квартире Александры Коллонтай состоялось заседание ЦК большевистской партии под председательством Владимира Ильича Ульянова.
— Вы там были? — спросил Барсукевич.
Он заметно оживился: разговор принимал нужный ему оборот.
— Да, ваше превосходительство.
— О чем же там говорили?
— Лядов рассказывал о восстании в Москве.
— А кто еще там был?
— Кржижановский, Буренин, Воровский, Красин, Пятницкий, писатель Максим Горький и еще два еврея.
— Меня не интересует их национальность, — сказал генерал. — Мне нужны фамилии.
— Мне они знакомы как Зиновьев и Каменев, но я думаю, что это не настоящие фамилии.
— А не можете ли вы ответить на такой вопрос, Кавказец, — спросил генерал. — Владимир Ильич Ульянов и Николай Ленин — это одно и тоже лицо?
— Я не знаю, ваше превосходительство, — развел руками Коба.
— Я вижу, Кавказец, что большевики не слишком поверяют вас в свои тайны.
— Я многого не знаю, ваше превосходительство. Я ведь не член ЦК.
— А почему тогда вас пригласили участвовать в заседании?
При этих словах генерал не удержался от насмешливой улыбки: он прекрасно знал, что Коба присутствовал на заседании в качестве шестерки.
— Максим Горький тоже не член ЦК, — уклончиво ответил Коба.
— А этот Ульянов, по вашему мнению, очень опасный человек? — Барсукевич вновь направил разговор в нужное ему русло.
— О, да, конечно! — убежденно произнес Коба. — Этот человек вчера на охоте голыми руками завалил медведя.
— Да ну! — изумился генерал. — И вы это видели?
— Нет, я на охоте той не был.
— А вечером на заседании ЦК вас, значит, медвежатиной потчевали?
— Так точно, ваше превосходительство.
— А запивали чем? — осведомился Адольф Арнольдович с неподдельным интересом.
— Да кто чем, — ответил Коба. — Там всего было вдоволь.
— Да-а! — сказал генерал. — Я вижу господа большевики неплохо посиживают. Я бы тоже поучаствовал в этих заседаниях ЦК. Да, этот Ульянов — парень не промах! Медведей убивает, с Коллонтай спит, бухает…
— Очень опасный человек, ваше превосходительство, — подобострастно произнес Коба.
— Вы тоже так считаете, товарищ Коба?
Агент вздрогнул: еще никогда генерал не называл его этим именем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19