На третьей чугунной тумбе он нарисовал скрипичный ключ перевернутый вниз головой и выбросил мелок в большую урну.
Остановив такси, он сказал:
– Пожалуйста, отвезите меня в имперское министерство иностранных дел, на Вильгельмштрассе...
Через три минуты после того как Пальма пригласили к Риббентропу, в приемную вошел высокий мужчина с лицом римлянина. Референт Риббентропа поднялся и, выбросив руку в нацистском приветствии, сказал:
– Обергруппенфюрер Гейдрих, сейчас у рейхсминистра редактор нашего лондонского журнала латышский журналист Ян Пальма.
– Хорошо, — сказал Гейдрих, — я подожду. Беседа с Пальма, конечно же, не менее важна для судеб рейха, чем встреча с шефом главного управления имперской безопасности.
Гейдрих отошел к окну, залитому солнцем, и, заложив руки, прижался лбом к стеклу.
Окна приемной выходили на зеленый дворик министерства иностранных дел. По ровному, на английский манер подстриженному газону ходили голуби. Гейдрих негромко, словно самому себе, сказал:
– Министерство иностранных дел обязано иллюстрировать тягу к миру обилием прикормленных голубей.
...В кабинете рейхсминистра Ян Пальма сидел за маленьким столиком, отхлебывал бразильский кофе из золоченой чашки и говорил негромко:
– Я благодарен вам, господин Риббентроп, за исчерпывающий ответ. Важно стенографически точно передать ваши слова читающей британской публике.
– Я доверяю вашему бриллиантовому перу.
– Запомнили «бриллиантовое перо»?
– Тяжкий удел министров — запоминать. В данном случае этот удел не был для меня обузой. Мне было приятно это запомнить, дорогой Пальма.
– Господин министр, я хотел бы задать вам вопрос, который, естественно, не будет включен в публикацию. После блистательного выступления фюрера в Данциге куда следовало бы обратить свой взор нам, вашим английским друзьям?
Риббентроп улыбнулся:
– Вы вторгаетесь в сферу государственных секретов рейха.
Пальма ответил — тоже с улыбкой:
– Господин Риббентроп, я снимаю свой вопрос.
Риббентроп поднялся, принес с другого столика электрический кофейник, долил кофе себе и Яну и спросил:
– Ну хорошо, а как думаете вы, куда следует обращать свой взор великой Германии?
– По-моему, на Варшаву.
Риббентроп отрицательно покачал головой.
– Прага?
Риббентроп снова отрицательно покачал головой, а потом прижал палец к губам и сказал:
– Вам, как другу Германии, я хочу посоветовать: не уезжайте сейчас отдыхать, даже если у вас запланирован отдых. А если и поедете, то советую куда-нибудь поближе к Пиренеям.
Гейдрих посмотрел на часы:
– Я сочувствую рейхсминистру. Журналисты с их дотошностью могут замучить насмерть.
И как раз в это время вышел Пальма. Он поклонился Гейдриху и сказал секретарю министра:
– Я просил бы вас записать, что я остановился в «Адлоне», апартамент номер двести семнадцать. Если я понадоблюсь господину рейхсминистру, прошу предупредить заранее, а если этого нельзя сделать, то сообщите, пожалуйста, портье. Я буду оставлять свой телефон или тот адрес, по которому ненадолго уеду.
Гейдрих вошел к Риббентропу. Они молча поздоровались. Гейдрих сказал:
– Мой дорогой Риббентроп, перед тем как я начну мучить вас вопросами координации нашей работы, мне хотелось бы спросить: известно ли вашему ведомству, что журналист Ян Пальма в течение трех лет посещал марксистский клуб в университете?
– Мне неизвестно это, и мне занятно узнать, о чем думал ваш Лерст, когда представлял мне Пальма в Лондоне?
– Лерст не всевидящий. Мой аппарат раскопал на Пальма интересный материал... Мы начали серьезно смотреть за этим газетчиком...
Риббентроп почувствовал, что холодеет: он вспомнил конец беседы с Пальма. Он не мог сказать об этом Гейдриху, он подставил бы себя под удар.
– Нет, я не верю этому, — сказал министр, — мало ли кто грешил в юности марксизмом? Пальма делает в высшей мере полезное для нас дело...
– Тем не менее я отчитал Лерста и поручил ему заняться газетчиком. Он его первым узнал, ему и отвечать...
– Погодите, а что у вас есть конкретно против Пальма?
– Он был с красными в Вене, он контактировал в Праге с русским писателем Борцовым, потом он внезапно воспылал любовью к нам... Я не очень-то верю таким амплитудам... Я верю только в последовательность.
– Он мог метаться...
– Вот мы и займемся его метаниями... Меня редко подводит интуиция, поверьте, мой дорогой Риббентроп...
Бургос, 1938, 6 апреля, 15 час. 44 мин.
Штирлиц отпер дверь комнаты, где лежал Пальма, и, остановившись на пороге, сказал:
– Хватит валять дурака! Я сейчас прикажу забрать отсюда эту тахту, — лежите на полу! Хаген! — крикнул он яростно. — Где Хаген?!
– Он отдыхает, — ответил дежурный по коридору. — Он очень устал.
Штирлиц раздраженно захлопнул дверь, взял стул, придвинул его к изголовью софы и подмигнул Пальма.
– Громко заявляйте протест по поводу Хагена, — шепнул он, — и слушайте при этом меня, я буду говорить очень внятно, хотя и шепотом.
Пальма начал гневно браниться, сосредоточенно глядя в лицо Штирлицу, а главное, на его губы — тот произносил каждое слово округло и четко:
– Республиканцы либо подменят самолет, либо совершат налет на эту богадельню. Если выберут второй путь, я не отойду от вас ни на шаг. Пистолет я вам дам перед самой операцией. Сегодня вечером, когда вернется ваш друг Хаген, мы станем допрашивать вас вдвоем, а может быть, я приглашу еще кого-нибудь третьего. Я буду мучить вас светом: прожектор в глаза — заранее извините меня, дружище, но это в наших общих интересах. Все поняли? Главное, не вешайте носа, все будет о'кей.
– Ол райт, — шепотом поправил его Пальма. — О'кей — это американский вульгаризм...
– Все! — закричал Штирлиц. — Хватит! Мне надоело выслушивать ваши жалобы! Будущее в ваших руках! Ясно?! Даю вам два часа на размышления — потом пеняйте на себя!
«Он здорово постарел за эти два года, — думал Пальма, наблюдая, как на него зло кричит Штирлиц. — Мне трудно, а каково ему, бедняге? Когда мы в первый раз увиделись, он был ведь без единого седого волоска».
Берлин, 1936
Пальма тогда вернулся в «Адлон» и встретил в холле Петериса и Ванга. Они ехали на отдых в Ригу через Берлин. Ян бросился к ним, обрадовавшись, но в глазах у друзей он увидел холодное недоумение, и все сразу понял, и остановился возле них, чуть улыбаясь:
– Привет дипломатам!
– Привет борзописцам, — ответил Гэс. — Или теперь при встречах с тобой следует говорить не «привет», а «хайль»?
– Нет, можете просто называть меня «фюрер», — ответил Ян. — Кого ждете? Пошли ко мне — есть виски.
– Спасибо, — ответил Ванг, — мы ждем приятеля.
– Ну хорошо, ну ладно, — поморщился Ян, — мы разошлись в воззрениях. Но давайте хотя бы выслушаем друг друга.
– Здесь всюду записывают разговоры, — ответил Петерис, — мне не хочется, чтобы гестапо занесло в свою картотеку мой голос — я брезглив.
– Меня не записывают. Я пропагандист идей Германии. А выслушать друг друга нам стоит.
– Пожалуй, что нет, — ответил Петерис. — Тем более что мы собираемся съездить в Москву, в эту цитадель варварства... Мы боимся бросить на тебя тень.
– Нехорошо так, — сказал Ян. — Недемократично, по-моему. Всякий волен верить в свои идеалы.
– Фашизм стал твоим идеалом? — удивился Ванг. — Я не предполагал, что скотство поддается идеализации.
– Можно подумать, что, вернувшись в Лондон, вы уговорите Чемберлена подписать с Кремлем договор о совместном отпоре Гитлеру, — жестко сказал Пальма. — Вы поохаете, поахаете, расскажете, как вам понравилось в столице социализма, но по-прежнему будете выполнять все указания ваших шефов. Не изображайте из себя принципиалов, парни. Вы такие же мыши, как и я, только несколько благопристойнее.
– Молчать — это все-таки лучше, чем прославлять. Мы — молчим, ты — прославляешь, — сказал Ванг.
Петерис поморщился:
– Пассивная молчаливость — тоже скверная штука.
– Голос не мальчика, но мужа, — сказал Ян. — Так что — зайдем ко мне?
– Ты иди, — сказал Ванг Петерису, — а я побуду здесь. Иди, если тебе хочется нахлестаться с ним виски. Я могу купить себе виски сам. Пока еще могу...
Петерис, однако, не пошел.
Ян поднялся к себе, налил стакан виски, добавил холодной воды из крана, хотел было выпить, то, посмотрев на часы, зло швырнул папку на кровать и тихо, смачно выругался.
А когда он вышел из «Адлона» и, скорее машинально, чем по необходимости, «проверился», то сразу заметил за собой хвост. Двое в сером неотступно топали следом. Пальма изменил маршрут — в девять у него была назначена встреча. Он повернул на Унтер ден Линден, возле Пассажа свернул на Фридрихштрассе и остановился около касс кинотеатра.
– Что за фильм? — спросил он кассиршу и посмотрел в бликующее стекло: двое по-прежнему следовали за ним.
– Интересный фильм — шпионы, погони, стрельба...
– Много стреляют?
– Раз двенадцать... Я, правда, не смотрела, я только слышала выстрелы по динамику.
– Двенадцать — это мало.
– Господин хочет купить билет?
– Нет, благодарю: слишком мало стреляют...
«Какие сволочи все-таки мои дружки, — думал Ян, спускаясь в метро, — я отрываюсь от слежки, я подставил голову под нож, а они воротят носы от меня, как от прокаженного. Хотя я и сам поступил бы так же, будь на их месте. И никакие они не сволочи. Но долго играть в фашиста я не смогу — сломаюсь».
Он оторвался от слежки возле остановки «Митте»: на стоянке такси была только одна машина, и он взял ее, и успел заметить, как шпики заметались на площади. Он долго плутал по городу, пока не убедился, что хвост отстал.
Проходными дворами он вышел к Каналу. Его догнал рослый эсэсовец и сказал:
– Вы уронили платок.
– Вы ошиблись, — ответил Пальма, — мой платок у меня в кармане, как мне кажется.
– Простите, значит, я ошибся.
– Спасибо.
– Еще раз простите, но я был убежден, что этот синий платок принадлежит вам.
– Ну, здравствуйте, — сказал Ян, — я испугался, когда увидел вас в форме.
– К ней нужно привыкнуть... Вы — Дориан?
– Да. А вы — Юстас?
– Такой же, как вы — Дориан, — хмуро ответил офицер, — пошли, здесь у меня квартира.
"...
«Центр.По данным, полученным через Риббентропа, явствует, что в ближайшее время следует ожидать серьезных акций Гитлера в Испании. Дориан».
«Центр.Шеф абвера Канарис дважды вылетал из Берлина на шесть дней. Удалось выяснить, что он был в Португалии и на островах, принадлежащих Испании.
Дориан передал ценные пленки о работе активистов Англо-германского общества. Высылаю через связь. За Дорианом пущен хвост. Кто инициатор слежки и является ли это профилактической мерой по отношению к иностранцу, установить пока не удалось. Юстас».
..."
На аэродроме Яна провожали Лерст и референт министра.
– Господин Пальма, — сказал Лерст, поднимая бокал с игристым белым мозелем, — нам было весьма радостно принимать вас здесь, в стране ваших друзей. Я пью за ваш благополучный полет и скорейшее к нам возвращение.
– Друзья друзьями, — засмеялся Ян, — а вчера за мной топали двое ваших полицейских.
– За иностранцами у нас следит гестапо, — ответил Лерст, — но за вами не могли следить, это какая-то ошибка.
– За мной начали следить в Лондоне, — ответил Ян, — так что ошибки быть не может: полицейские всюду одинаково тупы и неспособны на выдумку — живут себе по инструкции, и все тут...
– Я проверю, — пообещал Лерст, — может быть, вас спутали с кем-нибудь... Меня, например, часто путали в Лондоне, но тем не менее следили так, что я себя не чувствовал одиноким — даже в кровати...
Берлин, 1938, 6 августа, 15 час. 17 мин.
Они приглашали гостей. Он отвечал за мужчин, она — за женщин. Она обзвонила всех первой. Он договорился только с тремя своими приятелями. Четвертый сказал:
– Милый Вольфганг, я немного задержусь, потому что Рудди ночью улетает и мне хочется проводить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Остановив такси, он сказал:
– Пожалуйста, отвезите меня в имперское министерство иностранных дел, на Вильгельмштрассе...
Через три минуты после того как Пальма пригласили к Риббентропу, в приемную вошел высокий мужчина с лицом римлянина. Референт Риббентропа поднялся и, выбросив руку в нацистском приветствии, сказал:
– Обергруппенфюрер Гейдрих, сейчас у рейхсминистра редактор нашего лондонского журнала латышский журналист Ян Пальма.
– Хорошо, — сказал Гейдрих, — я подожду. Беседа с Пальма, конечно же, не менее важна для судеб рейха, чем встреча с шефом главного управления имперской безопасности.
Гейдрих отошел к окну, залитому солнцем, и, заложив руки, прижался лбом к стеклу.
Окна приемной выходили на зеленый дворик министерства иностранных дел. По ровному, на английский манер подстриженному газону ходили голуби. Гейдрих негромко, словно самому себе, сказал:
– Министерство иностранных дел обязано иллюстрировать тягу к миру обилием прикормленных голубей.
...В кабинете рейхсминистра Ян Пальма сидел за маленьким столиком, отхлебывал бразильский кофе из золоченой чашки и говорил негромко:
– Я благодарен вам, господин Риббентроп, за исчерпывающий ответ. Важно стенографически точно передать ваши слова читающей британской публике.
– Я доверяю вашему бриллиантовому перу.
– Запомнили «бриллиантовое перо»?
– Тяжкий удел министров — запоминать. В данном случае этот удел не был для меня обузой. Мне было приятно это запомнить, дорогой Пальма.
– Господин министр, я хотел бы задать вам вопрос, который, естественно, не будет включен в публикацию. После блистательного выступления фюрера в Данциге куда следовало бы обратить свой взор нам, вашим английским друзьям?
Риббентроп улыбнулся:
– Вы вторгаетесь в сферу государственных секретов рейха.
Пальма ответил — тоже с улыбкой:
– Господин Риббентроп, я снимаю свой вопрос.
Риббентроп поднялся, принес с другого столика электрический кофейник, долил кофе себе и Яну и спросил:
– Ну хорошо, а как думаете вы, куда следует обращать свой взор великой Германии?
– По-моему, на Варшаву.
Риббентроп отрицательно покачал головой.
– Прага?
Риббентроп снова отрицательно покачал головой, а потом прижал палец к губам и сказал:
– Вам, как другу Германии, я хочу посоветовать: не уезжайте сейчас отдыхать, даже если у вас запланирован отдых. А если и поедете, то советую куда-нибудь поближе к Пиренеям.
Гейдрих посмотрел на часы:
– Я сочувствую рейхсминистру. Журналисты с их дотошностью могут замучить насмерть.
И как раз в это время вышел Пальма. Он поклонился Гейдриху и сказал секретарю министра:
– Я просил бы вас записать, что я остановился в «Адлоне», апартамент номер двести семнадцать. Если я понадоблюсь господину рейхсминистру, прошу предупредить заранее, а если этого нельзя сделать, то сообщите, пожалуйста, портье. Я буду оставлять свой телефон или тот адрес, по которому ненадолго уеду.
Гейдрих вошел к Риббентропу. Они молча поздоровались. Гейдрих сказал:
– Мой дорогой Риббентроп, перед тем как я начну мучить вас вопросами координации нашей работы, мне хотелось бы спросить: известно ли вашему ведомству, что журналист Ян Пальма в течение трех лет посещал марксистский клуб в университете?
– Мне неизвестно это, и мне занятно узнать, о чем думал ваш Лерст, когда представлял мне Пальма в Лондоне?
– Лерст не всевидящий. Мой аппарат раскопал на Пальма интересный материал... Мы начали серьезно смотреть за этим газетчиком...
Риббентроп почувствовал, что холодеет: он вспомнил конец беседы с Пальма. Он не мог сказать об этом Гейдриху, он подставил бы себя под удар.
– Нет, я не верю этому, — сказал министр, — мало ли кто грешил в юности марксизмом? Пальма делает в высшей мере полезное для нас дело...
– Тем не менее я отчитал Лерста и поручил ему заняться газетчиком. Он его первым узнал, ему и отвечать...
– Погодите, а что у вас есть конкретно против Пальма?
– Он был с красными в Вене, он контактировал в Праге с русским писателем Борцовым, потом он внезапно воспылал любовью к нам... Я не очень-то верю таким амплитудам... Я верю только в последовательность.
– Он мог метаться...
– Вот мы и займемся его метаниями... Меня редко подводит интуиция, поверьте, мой дорогой Риббентроп...
Бургос, 1938, 6 апреля, 15 час. 44 мин.
Штирлиц отпер дверь комнаты, где лежал Пальма, и, остановившись на пороге, сказал:
– Хватит валять дурака! Я сейчас прикажу забрать отсюда эту тахту, — лежите на полу! Хаген! — крикнул он яростно. — Где Хаген?!
– Он отдыхает, — ответил дежурный по коридору. — Он очень устал.
Штирлиц раздраженно захлопнул дверь, взял стул, придвинул его к изголовью софы и подмигнул Пальма.
– Громко заявляйте протест по поводу Хагена, — шепнул он, — и слушайте при этом меня, я буду говорить очень внятно, хотя и шепотом.
Пальма начал гневно браниться, сосредоточенно глядя в лицо Штирлицу, а главное, на его губы — тот произносил каждое слово округло и четко:
– Республиканцы либо подменят самолет, либо совершат налет на эту богадельню. Если выберут второй путь, я не отойду от вас ни на шаг. Пистолет я вам дам перед самой операцией. Сегодня вечером, когда вернется ваш друг Хаген, мы станем допрашивать вас вдвоем, а может быть, я приглашу еще кого-нибудь третьего. Я буду мучить вас светом: прожектор в глаза — заранее извините меня, дружище, но это в наших общих интересах. Все поняли? Главное, не вешайте носа, все будет о'кей.
– Ол райт, — шепотом поправил его Пальма. — О'кей — это американский вульгаризм...
– Все! — закричал Штирлиц. — Хватит! Мне надоело выслушивать ваши жалобы! Будущее в ваших руках! Ясно?! Даю вам два часа на размышления — потом пеняйте на себя!
«Он здорово постарел за эти два года, — думал Пальма, наблюдая, как на него зло кричит Штирлиц. — Мне трудно, а каково ему, бедняге? Когда мы в первый раз увиделись, он был ведь без единого седого волоска».
Берлин, 1936
Пальма тогда вернулся в «Адлон» и встретил в холле Петериса и Ванга. Они ехали на отдых в Ригу через Берлин. Ян бросился к ним, обрадовавшись, но в глазах у друзей он увидел холодное недоумение, и все сразу понял, и остановился возле них, чуть улыбаясь:
– Привет дипломатам!
– Привет борзописцам, — ответил Гэс. — Или теперь при встречах с тобой следует говорить не «привет», а «хайль»?
– Нет, можете просто называть меня «фюрер», — ответил Ян. — Кого ждете? Пошли ко мне — есть виски.
– Спасибо, — ответил Ванг, — мы ждем приятеля.
– Ну хорошо, ну ладно, — поморщился Ян, — мы разошлись в воззрениях. Но давайте хотя бы выслушаем друг друга.
– Здесь всюду записывают разговоры, — ответил Петерис, — мне не хочется, чтобы гестапо занесло в свою картотеку мой голос — я брезглив.
– Меня не записывают. Я пропагандист идей Германии. А выслушать друг друга нам стоит.
– Пожалуй, что нет, — ответил Петерис. — Тем более что мы собираемся съездить в Москву, в эту цитадель варварства... Мы боимся бросить на тебя тень.
– Нехорошо так, — сказал Ян. — Недемократично, по-моему. Всякий волен верить в свои идеалы.
– Фашизм стал твоим идеалом? — удивился Ванг. — Я не предполагал, что скотство поддается идеализации.
– Можно подумать, что, вернувшись в Лондон, вы уговорите Чемберлена подписать с Кремлем договор о совместном отпоре Гитлеру, — жестко сказал Пальма. — Вы поохаете, поахаете, расскажете, как вам понравилось в столице социализма, но по-прежнему будете выполнять все указания ваших шефов. Не изображайте из себя принципиалов, парни. Вы такие же мыши, как и я, только несколько благопристойнее.
– Молчать — это все-таки лучше, чем прославлять. Мы — молчим, ты — прославляешь, — сказал Ванг.
Петерис поморщился:
– Пассивная молчаливость — тоже скверная штука.
– Голос не мальчика, но мужа, — сказал Ян. — Так что — зайдем ко мне?
– Ты иди, — сказал Ванг Петерису, — а я побуду здесь. Иди, если тебе хочется нахлестаться с ним виски. Я могу купить себе виски сам. Пока еще могу...
Петерис, однако, не пошел.
Ян поднялся к себе, налил стакан виски, добавил холодной воды из крана, хотел было выпить, то, посмотрев на часы, зло швырнул папку на кровать и тихо, смачно выругался.
А когда он вышел из «Адлона» и, скорее машинально, чем по необходимости, «проверился», то сразу заметил за собой хвост. Двое в сером неотступно топали следом. Пальма изменил маршрут — в девять у него была назначена встреча. Он повернул на Унтер ден Линден, возле Пассажа свернул на Фридрихштрассе и остановился около касс кинотеатра.
– Что за фильм? — спросил он кассиршу и посмотрел в бликующее стекло: двое по-прежнему следовали за ним.
– Интересный фильм — шпионы, погони, стрельба...
– Много стреляют?
– Раз двенадцать... Я, правда, не смотрела, я только слышала выстрелы по динамику.
– Двенадцать — это мало.
– Господин хочет купить билет?
– Нет, благодарю: слишком мало стреляют...
«Какие сволочи все-таки мои дружки, — думал Ян, спускаясь в метро, — я отрываюсь от слежки, я подставил голову под нож, а они воротят носы от меня, как от прокаженного. Хотя я и сам поступил бы так же, будь на их месте. И никакие они не сволочи. Но долго играть в фашиста я не смогу — сломаюсь».
Он оторвался от слежки возле остановки «Митте»: на стоянке такси была только одна машина, и он взял ее, и успел заметить, как шпики заметались на площади. Он долго плутал по городу, пока не убедился, что хвост отстал.
Проходными дворами он вышел к Каналу. Его догнал рослый эсэсовец и сказал:
– Вы уронили платок.
– Вы ошиблись, — ответил Пальма, — мой платок у меня в кармане, как мне кажется.
– Простите, значит, я ошибся.
– Спасибо.
– Еще раз простите, но я был убежден, что этот синий платок принадлежит вам.
– Ну, здравствуйте, — сказал Ян, — я испугался, когда увидел вас в форме.
– К ней нужно привыкнуть... Вы — Дориан?
– Да. А вы — Юстас?
– Такой же, как вы — Дориан, — хмуро ответил офицер, — пошли, здесь у меня квартира.
"...
«Центр.По данным, полученным через Риббентропа, явствует, что в ближайшее время следует ожидать серьезных акций Гитлера в Испании. Дориан».
«Центр.Шеф абвера Канарис дважды вылетал из Берлина на шесть дней. Удалось выяснить, что он был в Португалии и на островах, принадлежащих Испании.
Дориан передал ценные пленки о работе активистов Англо-германского общества. Высылаю через связь. За Дорианом пущен хвост. Кто инициатор слежки и является ли это профилактической мерой по отношению к иностранцу, установить пока не удалось. Юстас».
..."
На аэродроме Яна провожали Лерст и референт министра.
– Господин Пальма, — сказал Лерст, поднимая бокал с игристым белым мозелем, — нам было весьма радостно принимать вас здесь, в стране ваших друзей. Я пью за ваш благополучный полет и скорейшее к нам возвращение.
– Друзья друзьями, — засмеялся Ян, — а вчера за мной топали двое ваших полицейских.
– За иностранцами у нас следит гестапо, — ответил Лерст, — но за вами не могли следить, это какая-то ошибка.
– За мной начали следить в Лондоне, — ответил Ян, — так что ошибки быть не может: полицейские всюду одинаково тупы и неспособны на выдумку — живут себе по инструкции, и все тут...
– Я проверю, — пообещал Лерст, — может быть, вас спутали с кем-нибудь... Меня, например, часто путали в Лондоне, но тем не менее следили так, что я себя не чувствовал одиноким — даже в кровати...
Берлин, 1938, 6 августа, 15 час. 17 мин.
Они приглашали гостей. Он отвечал за мужчин, она — за женщин. Она обзвонила всех первой. Он договорился только с тремя своими приятелями. Четвертый сказал:
– Милый Вольфганг, я немного задержусь, потому что Рудди ночью улетает и мне хочется проводить его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18