Заложив руки за спину, он с самым миролюбивым видом прохаживался по коридорам, время от времени останавливался перед застекленной перегородкой какого-нибудь отделения, словно перед стеклянной стенкой аквариума.
Да на него и производило впечатление аквариума это обширное подземелье, где весь день работа шла при электрическом свете. Океанографический музей. В каждой застекленной клетке суетились более или менее многочисленные живые существа; обитатели подвала сновали взад и вперед, переносили тяжести, котлы, стопки тарелок, пускали в ход грузовые лифты, подъемники для посылаемых наверх кушаний или же торопливо снимали и подносили к уху маленькие телефонные трубки.
«Привести бы сюда дикаря из дебрей Африки. Что бы он сказал, глядя на это зрелище?..»
Явились чиновники из прокуратуры, но долго не задержались — пробыли несколько минут, и, как всегда, следователь предоставил Мегрэ полную свободу действий. Два-три раза Мегрэ говорил по телефону из стеклянной каморки Рамюэля.
У Жана Рамюэля был такой кривой нос, что всегда казалось, будто лицо этого счетовода повернуто в профиль. Кроме того, он, несомненно, страдал болезнью печени. Не зря он перед тем, как приступить к завтраку, который ему принесли на подносе, вытащил из кармана жилета бумажный пакетик с белым порошком и растворил это снадобье в стакане воды.
Между часом и тремя часами дня горячка достигла предела, работа шла в таком быстром темпе, что, казалось, тут с бешеной скоростью крутят киноленту.
— Простите… Извините…
Поминутно кто-нибудь наталкивался на комиссара Мегрэ, но тот невозмутимо продолжал свою прогулку, останавливался, снова шагал, иногда задавал вопрос.
Многих ли он втянул в разговор? Человек двадцать, не меньше. Шеф-повар объяснил ему, как в отеле действует кухня. Рамюэль сообщил, что означают разные цвета талонов.
Все так же сквозь стекло перегородки он наблюдал, как завтракали в «курьерской столовой». К завтраку спустилась Гертруда Бормс, бонна маленького Кларка, толстая особа с хмурым лицом.
— Говорит она по-французски?
— Ни слова…
Она много ела, болтая с шофером в ливрее, сидевшим напротив нее.
Самое любопытное зрелище представлял собою Проспер Донж, хлопотавший в своем кафетерии. Он очень походил на золотую рыбку в банке — шевелюра у него была огненно-рыжая, цвет лица почти кирпичный, как это нередко бывает у рыжих, а губы толстые и оттопыренные, как у рыбы.
Так же, как рыба, он время от времени приникал лицом к стеклянной стенке и удивленно таращил глаза, вероятно, изумляясь тому, что комиссар полиции до сих пор еще не сказал ему ни слова.
Мегрэ разговаривал со всеми, но как будто и не замечал присутствия Проспера Донжа, хотя тот был главным свидетелем — ведь именно он обнаружил труп!
Проспер Донж тоже позавтракал, присев за столик в своем кафетерии, и три подручные толстухи усердно суетились вокруг него. Ежеминутно трещал звонок, и в окошечке появлялся подъемник. Донж хватал лежавший там талон, ставил на его место поднос с заказанными кушаньями, и подъемник двигался вверх, на какой-нибудь этаж отеля.
Вся эта торопливая суета, с виду такая сложная, в сущности, была довольно проста. Большой ресторан отеля, где в этот час, вероятно, завтракало человек двести-триста, находился как раз над кухней, и большинство заказов отправляли именно туда. Всякий раз, как клетка подъемника спускалась, сверху доносились неясные звуки музыки.
Некоторые клиенты, однако, ели у себя в номере, и для их обслуживания имелся на каждом этаже коридорный. На одном уровне с подвальными помещениями находилась закусочная, которая с пяти часов вечера превращалась в дансинг.
За телом приехали из судебно-медицинской экспертизы и два специалиста из отдела криминалистики, которые, вооружившись сильными лампами и фотоаппаратами, с полчаса исследовали шкаф № 89, пытаясь обнаружить отпечатки пальцев.
Все это, казалось, не интересовало Мегрэ. Разве ему не сообщат результаты, когда он потребует?
Со стороны могло показаться, что он лишь из любопытства знакомится с тем, как поставлено дело в прославленном отеле. Он поднялся по узкой лестнице, отворил и тотчас же закрыл дверь на первой площадке, так как очутился в большом, шумном зале ресторана, где стоял гул от разговоров, звяканья вилок и звуков музыки.
Он поднялся выше. Коридор, бесчисленные нумерованные двери, бесконечная ковровая дорожка красного цвета.
В сущности говоря, каждый клиент мог спуститься в подвал по черной лестнице. Так же было и со служебным входом на улице Понтье. Вращающуюся дверь парадного подъезда с Елисейских полей стерегли два шофера, швейцар и рассыльные, но любой прохожий мог проникнуть в «Мажестик» через служебный вход, и, вероятно, никого не встревожило бы его появление.
Та же история и в большинстве театров, которые строго охраняются с одной стороны, но открыты, как ветряные мельницы, со стороны артистического подъезда.
Время от времени в раздевальню входили люди в белых куртках. Вскоре они выходили оттуда хорошо одетые, со шляпой на голове.
Сменялись бригады. Шеф-повар отправился вздремнуть в задней комнате, как это бывало всегда между горячкой в часы завтрака и горячкой, начинавшейся в обеденное время.
В четыре часа дня послышалась музыка, на этот раз громкая, звучавшая близко — в соседнем помещении дансинга. Проспер Донж с удрученным видом заваривал чай в выстроенных рядами маленьких чайниках, наливал сливки в микроскопические молочники, потом подходил к стеклянной перегородке и тревожно поглядывал на Мегрэ.
В пять часов ушли три его помощницы, их заменили две другие. В шесть часов он отнес счетоводу Рамюэлю груду талонов и какой-то список — вероятно, итог отпущенного из кафетерия. Затем тоже направился в раздевальню, вышел из нее в своем обычном костюме, взял велосипед, который успел починить ему рассыльный.
На дворе уже стемнело. На улице Понтье было людно и шумно. Лавируя между такси и автобусами, Проспер Донж двинулся к Елисейским полям. Не доезжая до площади Этуаль, он вдруг повернул обратно, возвратился на улицу Понтье, вошел в магазин, торговавший радиоприемниками и телевизорами, и заплатил в кассу триста франков с небольшим — месячный взнос за купленный в рассрочку приемник.
Снова Елисейские поля. Затем, без всякого перехода, величественное спокойствие авеню Фош, бесшумно проезжавшие, словно скользившие автомобили. Проспер Донж не спеша нажимал на педали, как человек, которому предстоит еще долгий путь, как добропорядочный обыбатель, который каждый день в один и тот же час проезжает по той же дороге. Сзади послышался голос:
— Вы не возражаете, господин Донж, если я немного провожу вас?
Донж затормозил так резко, что дернулся в сторону и чуть не задел велосипед Мегрэ. Ведь рядом с ним ехал Мегрэ на слишком маленьком для него велосипеде, который он взял на время у рассыльного отеля «Мажестик».
— Не понимаю, — продолжал Мегрэ, — почему все, живущие в пригородах, не ездят на велосипедах. Это куда здоровее и приятнее, чем поездки в автобусах или на трамваях!..
Они въехали в Булонский лес. Вскоре перед ними заблестели отражавшиеся в озере электрические фонари.
— Вы были так заняты весь день, что я не решился побеспокоить вас на работе…
Мегрэ равномерно, как опытный велосипедист, нажимал на педали. Время от времени слышалось тихое пощелкивание заднего колеса.
— Вы не знаете, чем занимался Жан Рамюэль до того, как поступил в «Мажестик»?
— Служил счетоводом в банке… В банке Атума на улице Комартен…
— Гм-м… Банк Атума… Хорошего мало… Какая-то странная физиономия у этого Рамюэля… Лживая какая-то. Верно?
— Он очень болезненный человек, — тихо сказал Проспер Донж.
— Осторожнее… Вы заехали на тротуар… Я хотел бы задать один вопрос, боюсь только, что вы сочтете его неделикатным… Вы буфетчик в кафетерии… Хорошо. И вот я думаю: что за случай привел вас к такой профессии?.. Поймите меня… У меня сложилось впечатление, что вы занимаетесь этим делом отнюдь не по призванию; ведь в юности, в шестнадцать-семнадцать лет, человек не говорит себе: «Я стану буфетчиком в кафетерии…» Осторожнее!.. Если вы будете так шарахаться в сторону, вас собьет машина. Что вы сказали?
Донж унылым голосом объяснил, что он подкидыш, был отдан из воспитательного дома в семью фермера, арендовавшего землю в окрестностях Витриле-Франсуа, жил там до пятнадцати лет. Потом ушел в город, нашел себе место в кафе — сначала рассыльного, а потом официанта.
— Когда отбыл военную службу, со здоровьем у меня было неважно, и я решил пожить на юге… Служил официантом в Марселе, потом в Каннах. Только, знаете ли, в «Мирамаре» нашли, что я не подхожу для шикарного ресторана. «Неблагодарная внешность», — сказал директор, и меня перевели в кафетерий… Я прослужил там несколько лет, а потом переехал в Париж, и меня взяли в кафетерий «Мажестика».
Они проехали через мост Сен-Клу, раза три сворачивали в узенькие переулки и наконец остановились у довольно крутого холма. Проспер Донж, слез с велосипеда.
— Вы и дальше поедете? — спросил он.
— Если вы ничего не имеете против. Проведя целый день в подвале гостиницы, я еще лучше понимаю ваше желание жить в деревне… Вы, наверно, копаетесь у себя в саду…
— Немного…
— Цветы разводите?
— И цветы и овощи…
Теперь они поднимались в гору по плохо вымощенной и плохо освещенной. улице, толкая впереди себя свои велосипеды; обоим стало жарко, дышали они тяжело и реже перекидывались словами.
— А знаете, что я открыл, когда бродил по вашим коридорам и затевал разговор то с одним, то с другим служащим? Оказывается, вчера ночевали в подвале не меньше трех человек. Во-первых, Жан Рамюэль… Тут, говорят, довольно забавная история: у его сожительницы прескверный характер и чуть что она без стеснения выставляет его за дверь. Три-четыре дня назад она опять его выгнала, и он оставался ночевать в отеле. Разве директор разрешает?
— По правилам запрещается, но, надо сказать, закрывают глаза…
— Кроме Рамюэля, ночевал также танцор Зебио, как вы называете его… любопытный малый, правда? Жгучий стройный брюнет, такой аргентинец, что уж дальше некуда. На афишах с его портретом, развешанных в дансинге, он носит имя Эвзебио Фуальдес… А в его документах значится, что он уроженец Лилля и настоящее имя сего южноамериканца Эдгар Фагоне. Вчера в дансинге устраивался ужин с танцами в честь известного киноактера. Зебио пробыл там до половины четвертого утра… По-видимому, он так беден, что предпочитает переночевать в подвале отеля, чем потратиться на такси. Проспер Донж остановился у газового фонаря и стоял там, весь красный, с тревогой глядя на своего спутника.
— Вы что? — спросил Мегрэ.
— Я уже дома… Мне…
Из-под входной двери маленького домика, сложенного из тесаного камня, пробивалась полоска света.
— Я очень побеспокою вас, если на минутку зайду к вам?
Мегрэ мог бы поклясться, что у этого рослого вялого человека задрожали колени, что у него перехватило дыхание и закружилась голова. Наконец он пробормотал с трудом:
— Как вам угодно…
Он достал из кармана ключ и отпер дверь, ввел велосипед в коридор и машинально, как, должно быть, всегда это делал, крикнул:
— Это я!
В конце коридора была застекленная дверь в кухню, где горел свет. Донж вошел.
— Позволь тебе представить…
Шарлотта сидела перед кухонной плитой; засунув ноги в духовку и откинувшись на спинку стула, она подшивала комбинацию из розового шелка.
Увидев постороннего, она смутилась, вытащила ноги из духовки и нащупала под стулом свои шлепанцы.
— Ах, ты не один!.. Прошу у гостя извинения… На столе стояла недопитая чашка кофе и тарелочка, на которой остались лишь крошки пирожного.
— Входите, пожалуйста… Присядьте… Проспер так редко приводит гостей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Да на него и производило впечатление аквариума это обширное подземелье, где весь день работа шла при электрическом свете. Океанографический музей. В каждой застекленной клетке суетились более или менее многочисленные живые существа; обитатели подвала сновали взад и вперед, переносили тяжести, котлы, стопки тарелок, пускали в ход грузовые лифты, подъемники для посылаемых наверх кушаний или же торопливо снимали и подносили к уху маленькие телефонные трубки.
«Привести бы сюда дикаря из дебрей Африки. Что бы он сказал, глядя на это зрелище?..»
Явились чиновники из прокуратуры, но долго не задержались — пробыли несколько минут, и, как всегда, следователь предоставил Мегрэ полную свободу действий. Два-три раза Мегрэ говорил по телефону из стеклянной каморки Рамюэля.
У Жана Рамюэля был такой кривой нос, что всегда казалось, будто лицо этого счетовода повернуто в профиль. Кроме того, он, несомненно, страдал болезнью печени. Не зря он перед тем, как приступить к завтраку, который ему принесли на подносе, вытащил из кармана жилета бумажный пакетик с белым порошком и растворил это снадобье в стакане воды.
Между часом и тремя часами дня горячка достигла предела, работа шла в таком быстром темпе, что, казалось, тут с бешеной скоростью крутят киноленту.
— Простите… Извините…
Поминутно кто-нибудь наталкивался на комиссара Мегрэ, но тот невозмутимо продолжал свою прогулку, останавливался, снова шагал, иногда задавал вопрос.
Многих ли он втянул в разговор? Человек двадцать, не меньше. Шеф-повар объяснил ему, как в отеле действует кухня. Рамюэль сообщил, что означают разные цвета талонов.
Все так же сквозь стекло перегородки он наблюдал, как завтракали в «курьерской столовой». К завтраку спустилась Гертруда Бормс, бонна маленького Кларка, толстая особа с хмурым лицом.
— Говорит она по-французски?
— Ни слова…
Она много ела, болтая с шофером в ливрее, сидевшим напротив нее.
Самое любопытное зрелище представлял собою Проспер Донж, хлопотавший в своем кафетерии. Он очень походил на золотую рыбку в банке — шевелюра у него была огненно-рыжая, цвет лица почти кирпичный, как это нередко бывает у рыжих, а губы толстые и оттопыренные, как у рыбы.
Так же, как рыба, он время от времени приникал лицом к стеклянной стенке и удивленно таращил глаза, вероятно, изумляясь тому, что комиссар полиции до сих пор еще не сказал ему ни слова.
Мегрэ разговаривал со всеми, но как будто и не замечал присутствия Проспера Донжа, хотя тот был главным свидетелем — ведь именно он обнаружил труп!
Проспер Донж тоже позавтракал, присев за столик в своем кафетерии, и три подручные толстухи усердно суетились вокруг него. Ежеминутно трещал звонок, и в окошечке появлялся подъемник. Донж хватал лежавший там талон, ставил на его место поднос с заказанными кушаньями, и подъемник двигался вверх, на какой-нибудь этаж отеля.
Вся эта торопливая суета, с виду такая сложная, в сущности, была довольно проста. Большой ресторан отеля, где в этот час, вероятно, завтракало человек двести-триста, находился как раз над кухней, и большинство заказов отправляли именно туда. Всякий раз, как клетка подъемника спускалась, сверху доносились неясные звуки музыки.
Некоторые клиенты, однако, ели у себя в номере, и для их обслуживания имелся на каждом этаже коридорный. На одном уровне с подвальными помещениями находилась закусочная, которая с пяти часов вечера превращалась в дансинг.
За телом приехали из судебно-медицинской экспертизы и два специалиста из отдела криминалистики, которые, вооружившись сильными лампами и фотоаппаратами, с полчаса исследовали шкаф № 89, пытаясь обнаружить отпечатки пальцев.
Все это, казалось, не интересовало Мегрэ. Разве ему не сообщат результаты, когда он потребует?
Со стороны могло показаться, что он лишь из любопытства знакомится с тем, как поставлено дело в прославленном отеле. Он поднялся по узкой лестнице, отворил и тотчас же закрыл дверь на первой площадке, так как очутился в большом, шумном зале ресторана, где стоял гул от разговоров, звяканья вилок и звуков музыки.
Он поднялся выше. Коридор, бесчисленные нумерованные двери, бесконечная ковровая дорожка красного цвета.
В сущности говоря, каждый клиент мог спуститься в подвал по черной лестнице. Так же было и со служебным входом на улице Понтье. Вращающуюся дверь парадного подъезда с Елисейских полей стерегли два шофера, швейцар и рассыльные, но любой прохожий мог проникнуть в «Мажестик» через служебный вход, и, вероятно, никого не встревожило бы его появление.
Та же история и в большинстве театров, которые строго охраняются с одной стороны, но открыты, как ветряные мельницы, со стороны артистического подъезда.
Время от времени в раздевальню входили люди в белых куртках. Вскоре они выходили оттуда хорошо одетые, со шляпой на голове.
Сменялись бригады. Шеф-повар отправился вздремнуть в задней комнате, как это бывало всегда между горячкой в часы завтрака и горячкой, начинавшейся в обеденное время.
В четыре часа дня послышалась музыка, на этот раз громкая, звучавшая близко — в соседнем помещении дансинга. Проспер Донж с удрученным видом заваривал чай в выстроенных рядами маленьких чайниках, наливал сливки в микроскопические молочники, потом подходил к стеклянной перегородке и тревожно поглядывал на Мегрэ.
В пять часов ушли три его помощницы, их заменили две другие. В шесть часов он отнес счетоводу Рамюэлю груду талонов и какой-то список — вероятно, итог отпущенного из кафетерия. Затем тоже направился в раздевальню, вышел из нее в своем обычном костюме, взял велосипед, который успел починить ему рассыльный.
На дворе уже стемнело. На улице Понтье было людно и шумно. Лавируя между такси и автобусами, Проспер Донж двинулся к Елисейским полям. Не доезжая до площади Этуаль, он вдруг повернул обратно, возвратился на улицу Понтье, вошел в магазин, торговавший радиоприемниками и телевизорами, и заплатил в кассу триста франков с небольшим — месячный взнос за купленный в рассрочку приемник.
Снова Елисейские поля. Затем, без всякого перехода, величественное спокойствие авеню Фош, бесшумно проезжавшие, словно скользившие автомобили. Проспер Донж не спеша нажимал на педали, как человек, которому предстоит еще долгий путь, как добропорядочный обыбатель, который каждый день в один и тот же час проезжает по той же дороге. Сзади послышался голос:
— Вы не возражаете, господин Донж, если я немного провожу вас?
Донж затормозил так резко, что дернулся в сторону и чуть не задел велосипед Мегрэ. Ведь рядом с ним ехал Мегрэ на слишком маленьком для него велосипеде, который он взял на время у рассыльного отеля «Мажестик».
— Не понимаю, — продолжал Мегрэ, — почему все, живущие в пригородах, не ездят на велосипедах. Это куда здоровее и приятнее, чем поездки в автобусах или на трамваях!..
Они въехали в Булонский лес. Вскоре перед ними заблестели отражавшиеся в озере электрические фонари.
— Вы были так заняты весь день, что я не решился побеспокоить вас на работе…
Мегрэ равномерно, как опытный велосипедист, нажимал на педали. Время от времени слышалось тихое пощелкивание заднего колеса.
— Вы не знаете, чем занимался Жан Рамюэль до того, как поступил в «Мажестик»?
— Служил счетоводом в банке… В банке Атума на улице Комартен…
— Гм-м… Банк Атума… Хорошего мало… Какая-то странная физиономия у этого Рамюэля… Лживая какая-то. Верно?
— Он очень болезненный человек, — тихо сказал Проспер Донж.
— Осторожнее… Вы заехали на тротуар… Я хотел бы задать один вопрос, боюсь только, что вы сочтете его неделикатным… Вы буфетчик в кафетерии… Хорошо. И вот я думаю: что за случай привел вас к такой профессии?.. Поймите меня… У меня сложилось впечатление, что вы занимаетесь этим делом отнюдь не по призванию; ведь в юности, в шестнадцать-семнадцать лет, человек не говорит себе: «Я стану буфетчиком в кафетерии…» Осторожнее!.. Если вы будете так шарахаться в сторону, вас собьет машина. Что вы сказали?
Донж унылым голосом объяснил, что он подкидыш, был отдан из воспитательного дома в семью фермера, арендовавшего землю в окрестностях Витриле-Франсуа, жил там до пятнадцати лет. Потом ушел в город, нашел себе место в кафе — сначала рассыльного, а потом официанта.
— Когда отбыл военную службу, со здоровьем у меня было неважно, и я решил пожить на юге… Служил официантом в Марселе, потом в Каннах. Только, знаете ли, в «Мирамаре» нашли, что я не подхожу для шикарного ресторана. «Неблагодарная внешность», — сказал директор, и меня перевели в кафетерий… Я прослужил там несколько лет, а потом переехал в Париж, и меня взяли в кафетерий «Мажестика».
Они проехали через мост Сен-Клу, раза три сворачивали в узенькие переулки и наконец остановились у довольно крутого холма. Проспер Донж, слез с велосипеда.
— Вы и дальше поедете? — спросил он.
— Если вы ничего не имеете против. Проведя целый день в подвале гостиницы, я еще лучше понимаю ваше желание жить в деревне… Вы, наверно, копаетесь у себя в саду…
— Немного…
— Цветы разводите?
— И цветы и овощи…
Теперь они поднимались в гору по плохо вымощенной и плохо освещенной. улице, толкая впереди себя свои велосипеды; обоим стало жарко, дышали они тяжело и реже перекидывались словами.
— А знаете, что я открыл, когда бродил по вашим коридорам и затевал разговор то с одним, то с другим служащим? Оказывается, вчера ночевали в подвале не меньше трех человек. Во-первых, Жан Рамюэль… Тут, говорят, довольно забавная история: у его сожительницы прескверный характер и чуть что она без стеснения выставляет его за дверь. Три-четыре дня назад она опять его выгнала, и он оставался ночевать в отеле. Разве директор разрешает?
— По правилам запрещается, но, надо сказать, закрывают глаза…
— Кроме Рамюэля, ночевал также танцор Зебио, как вы называете его… любопытный малый, правда? Жгучий стройный брюнет, такой аргентинец, что уж дальше некуда. На афишах с его портретом, развешанных в дансинге, он носит имя Эвзебио Фуальдес… А в его документах значится, что он уроженец Лилля и настоящее имя сего южноамериканца Эдгар Фагоне. Вчера в дансинге устраивался ужин с танцами в честь известного киноактера. Зебио пробыл там до половины четвертого утра… По-видимому, он так беден, что предпочитает переночевать в подвале отеля, чем потратиться на такси. Проспер Донж остановился у газового фонаря и стоял там, весь красный, с тревогой глядя на своего спутника.
— Вы что? — спросил Мегрэ.
— Я уже дома… Мне…
Из-под входной двери маленького домика, сложенного из тесаного камня, пробивалась полоска света.
— Я очень побеспокою вас, если на минутку зайду к вам?
Мегрэ мог бы поклясться, что у этого рослого вялого человека задрожали колени, что у него перехватило дыхание и закружилась голова. Наконец он пробормотал с трудом:
— Как вам угодно…
Он достал из кармана ключ и отпер дверь, ввел велосипед в коридор и машинально, как, должно быть, всегда это делал, крикнул:
— Это я!
В конце коридора была застекленная дверь в кухню, где горел свет. Донж вошел.
— Позволь тебе представить…
Шарлотта сидела перед кухонной плитой; засунув ноги в духовку и откинувшись на спинку стула, она подшивала комбинацию из розового шелка.
Увидев постороннего, она смутилась, вытащила ноги из духовки и нащупала под стулом свои шлепанцы.
— Ах, ты не один!.. Прошу у гостя извинения… На столе стояла недопитая чашка кофе и тарелочка, на которой остались лишь крошки пирожного.
— Входите, пожалуйста… Присядьте… Проспер так редко приводит гостей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20