Он проспал до десяти утра и в очередной раз проснулся с неприятным вкусом во рту.
Глава 4
«Боб уходит из дома до того, как приносят почту. Если почтальон отдаст письмо Матильде, она отнесет его в комнату брата.
Если вдруг она оставила его внизу и если, что еще менее вероятно, моя мать встала рано, то та узнает мой почерк и не сможет сдержать любопытства».
Так она рассуждала в поезде. Она не драматизировала ситуацию и не думала ни о том, что ей предстоит совершить, ни о том, как она это сделает.
Что решит брат, когда прочтет ее письмо? Расскажет ли он о нем отцу?
Вполне вероятно, что да. Они хорошо ладили между собой, и Боб часто поднимался в мансарду, чтобы поболтать с ним.
Сказал ли он ему о самоубийстве? Или же сообщил только об исчезновении, являвшемся, в общем-то, своего рода побегом?
Все говорило за то, что Боб приедет в Париж и примется ее искать, но у него было мало шансов найти ее среди пяти миллионов жителей.
За окном стемнело, она покинула вагон-ресторан и вернулась на свое место.
С нее не сводил глаз мужчина средних лет, державший у себя на коленях сафьяновый портфель, как будто это было что-то ценное, и когда она случайно поворачивалась к нему лицом, он улыбался ей, как ему думалось, многообещающей улыбкой.
Лишь очутившись на перроне, она вдруг ощутила шок. Люди вокруг нее спешили, и многие задевали ее на ходу. Она неподвижно стояла там, в сером свете грязных фонарей, и все, даже ее поездка, казалось ей нереальным.
В растерянности она спрашивала себя, зачем сюда приехала. Она чуть было не залезла в такси и не велела отвезти себя в отель «Меркатор» на улицу Гей-Люссака, где бы она вновь очутилась в знакомой обстановке. Но ей нельзя было туда ехать. Там на протяжении уже многих лет по традиции останавливалась вся ее семья, и, вероятно. Боб в первую очередь отправится именно туда.
Перед вокзалом вытянулись в ряд гостиницы, в холлах которых на ночь оставляли лишь часть освещения.
Она вошла в первую попавшуюся, на название которой даже не взглянула.
Ночной портье с унылым видом спросил у нее удостоверение личности. Она об этом не подумала. Но поскольку всюду будет то же самое, Одиль достала из сумки паспорт.
Ее номер оказался довольно просторным, но некрасивым, и отличался банальным старомодным уродством и более чем сомнительной чистотой. В ванной комнате от воды из кранов на эмали остались широкие коричневатые подтеки.
И тут, усевшись на край кровати, она расплакалась. Она чувствовала себя одинокой, ей не на что было вновь опереться. Никто не занимался ею и не протягивал ей руки. А разве ей вообще помогали когда-нибудь жить?
Это было глупо. Все было глупо. Ее существование не имело значения, цели.
Она, как толстая муха жарким летним днем, натыкалась всюду на стены…
Она чуть было не вышла из гостиницы и не отправилась куда глаза глядят, чтобы видеть шагающих людей, машины, огни. Только чтобы вырваться из той пустоты, что давила на нее со всех сторон.
На улице было бы то же самое. Она бы все равно была одна, и прохожие ничего не могли бы для нее сделать.
Она достала из несессера пузырек со снотворным, и тут ей сильнее захотелось проглотить разом все имевшиеся в нем таблетки.
Не сейчас. Она должна дать себе время прожить свою смерть. Она еще сохраняла слишком ясную голову. Одиль взяла только одну таблетку и проглотила ее, запив небольшим количеством воды из стакана для чистки зубов.
Затем, уже лежа в постели, еще немного всплакнула.
Она не решалась раздеться, как если бы не чувствовала себя в безопасности в этой враждебной комнате, и в конце концов заснула, не сняв одежды.
На следующий день она проснулась все в той же обстановке, которая при свете дня выглядела не лучше. Было около полудня. Ей не хватило духу принять ванну или душ и приготовиться к выходу на улицу. На ночном столике стоял телефон, и она позвонила, чтобы ей в номер подали сандвичи.
— С чем, мадемуазель?
— Два с ветчиной и два с сыром.
Она съела их, стоя перед окном и наблюдая за тем, как снуют взад-вперед такси, привозившие на вокзал пассажиров или увозившие их оттуда.
Она снова уснула и проснулась лишь в четыре часа. Тут она привела себя в порядок — ей не терпелось оказаться на улице, убежать от этих четырех стен.
Она пошла вдоль Сены, машинально думая о том, как бы утопиться. Утопиться Одиль не могла-была слишком хорошей пловчихой и инстинктивно пыталась бы выплыть.
Она пообедала в небольшом ресторанчике на набережной де ла Турнель. Она по-прежнему не ощущала себя в реальном мире. У нее кружилась голова. Перед глазами все плыло… Она подумала, не больна ли она. Уже не один год ее преследовала эта мысль.
— Я не доживу до старости…
Она сказала это Бобу два года назад, а Боб посмеялся над ней.
— Бедненькая моя, ты все это выдумываешь.
— Тогда отчего у меня постоянные недомогания?
— У всех это бывает, но большинство людей не обращают на них внимания.
Кончилось тем, что она оказалась в небольшом ночном кабачке на улице Сент-Андре-дез-Ар. Она смотрела на танцующие пары.
Они были счастливы. Существовали же счастливые люди. Она выпила джина с водой, отчего ей сделалось еще грустнее.
Ей бы хотелось с кем-нибудь поговорить. С братом, к примеру. Нет. Нет.
Лучше с врачом, со специалистом, который бы, возможно, нашел, в чем суть ее недуга.
Но о каком недуге шла речь? Во что она превратила свою жизнь? И никто не был повинен в том, даже довольно унылая атмосфера ее города.
Она одна была за все в ответе. Она только и думала, что о себе самой, о своих недугах, о будущем, которое была не в состоянии представить.
От нее не было проку. Она ничего не давала. Наоборот, она была бременем для других.
И вот осталось только настоящее, за которым уже ничего больше не следовало!
Она приняла решение. Написала Бобу и попыталась все ему объяснить. Боб был ее противоположностью — серьезный парень, устойчивый, уверенный в себе.
Что он подумал, ознакомившись с ее посланием?
Сейчас он, вероятно, едет в поезде-том же скором, на котором приехала в Париж и она.
У нее возникло сильное желание дождаться его приезда, навестить его на улице Гей-Люссака, объявить о том, что она откажется от своего плана, если он пообещает ничего не говорить ни родителям, ни кому бы то ни было другому о том, где она находится.
Она не вернется в Лозанну. Об этом не может быть и речи. Что она станет делать? Она слишком рано бросила учебу и не смогла получить никакого стоящего диплома. Так же обстояло дело и с уроками игры на гитаре, уроками английского, уроками танца.
Она внезапно кидалась в другую сторону и в течение нескольких недель ощущала нечто вроде эйфории. Ей хотелось продвигаться быстрее, чем было запланировано преподавателями, стремившимися унять ее пыл.
Затем наступал день, когда у нее пропадал всякий интерес. Прежде чем лечь спать, она оставляла записку Матильде.
«Завтра утром меня не будить. Позвони на курсы английского и скажи, что я больна».
Она уединялась в своей комнате и спускалась лишь к ужину. Спала, ставила пластинки, читала что попадало ей под руку.
Рядом с ней сел мужчина средних лет.
— Вы ведь здесь впервые, не так ли? — прошептал он наконец, нагнувшись к ней.
Она взглянула на него как на пустое место, и он, похоже, смутился. Она расплатилась, взяла такси, чтобы вернуться в гостиницу. Денег у нее было немного, чуть больше пятисот франков. Что она станет делать, когда они кончатся?
Ну и глупая же она. Разве не нашла она выход до своего отъезда из Лозанны? Она исчезнет. Она уже больше не задавалась вопросом, как сделать так, чтобы ее тело не обнаружили или чтобы его нельзя было опознать. Этот замысел возник у нее еще в Швейцарии. Но он был слишком романтичен. Кроме того, оказалось, что он неосуществим.
Ее постигнет участь всех самоубийц. Вызовут полицию. Отвезут в Институт судмедэкспертизы для вскрытия…
Примчатся родители, поселятся на улице Гей-Люссака, перевезут ее тело в Лозанну.
Именно эта часть сценария удручала ее больше всего. Но ведь когда все произойдет, она уже больше ничего не будет чувствовать. Состоится ли короткая церемония в церкви? Неизбежно появятся заметки в газетах, и на похороны вместе с ее бывшими подругами и друзьями придут также и поставщики матери, ее партнеры по бриджу.
Она будет лежать в длинном полированном ящике, задыхаясь в нем. Глупо было так думать. Разумеется, она не будет задыхаться. Но можно ли быть уверенной, что после уже больше ничего не чувствуют?
Она снова, как и накануне, приняла таблетку снотворного; она встала сразу после десяти, позавтракав, принялась за свой туалет.
Одаль надела ту же одежду, что и накануне. Обычно она носила брюки и рубашки в облипку, чтобы подчеркнуть свои формы.
Она не была довольна своим телом. У нее почти не было груди и бедер. На вилле она взвешивалась по два-три раза в неделю и расстраивалась, если не набирала нескольких десятков граммов.
Одиль пообедала в ресторане, расположенном за церковью Сен-Жермен-де-Пре, — она не посмотрела, как называется эта улица. Все шло не так, как она себе это представляла. Одиль не подумала о том, что останется одна, что ей не с кем будет поговорить. Не могла же она до бесконечности ходить по улицам.
Она вернулась, легла и провалялась в постели весь день.
Она по-прежнему откладывала момент, когда нужно будет совершить задуманное. Не из страха, а потому, что ей было необходимо такое вот медленное прощание с жизнью.
Это было своего рода подготовкой. Никто из тех, с кем она сталкивалась на улице или кто здоровался с ней в гостинице, не догадывался о тех мыслях, что вынашивала она в своем мозгу.
Из гостиницы она вышла, разумеется, вечером. Одиль поужинала лишь парой сандвичей в одном баре — не была голодна. Боб, наверное, уже приехал. Как он примется за дело? Где начнет ее искать? Конечно же, отправится в «Каннибал», так как она ему однажды сказала, что ходила туда и хорошо провела там время.
Она тогда переживала период эйфории, и сейчас с тоской вспомнила о гитаристе, который отвел ее к себе. Ей бы хотелось вновь с ним увидеться, поговорить, может быть, сказать ему о своем решении?
Это было слишком опасно. Боб почти наверняка отправится в «Каннибал».
Заговорит ли он с музыкантом? Расскажет ли ему тот о том, что произошло между ними?
Какое это, в конце концов, имеет значение? Она не стыдилась той жизни, которую вела вот уже несколько лет. Самым плохим воспоминанием был дядя Артур, которого та история не смущала, поскольку он по-прежнему приходил время от времени к ним домой. Он был все таким же — довольный собой, с постоянной шуткой на устах.
— Ну что, красотка, сколько новых жертв на твоем счету?
Он был братом матери. Хорошо зарабатывал. Беспрерывно разъезжал за рулем красивой машины от фермы к ферме, чтобы продать свою сельскохозяйственную технику. Почти всюду его угощали стаканчиком, от чего он никогда не отказывался.
У Одиль была еще одна родственница-тетка матери в Париже, у которой тоже никогда не было своей семьи.
Сейчас ей, должно быть, больше восьмидесяти, и она живет одна в квартире на улице Коленкур. Она более сорока лет проработала в одной и той же конторе на улице дю Сантье, и помимо скромной пенсии у нее, наверное, были еще и сбережения.
Одиль видела ее только раз, когда они с матерью поехали на Монмартр, чтобы навестить ее. Квартира поражала чистотой, и нужно было ходить в войлочных шлепанцах, чтобы не запачкать натертый паркет.
Что бы она сказала своей тетке? А та, разве бы она не сообщила тут же ее родителям?
Смешно, что она подумала о тетке, в общем-то, совершенно незнакомом человеке, в такой момент. Если она откажется от своего замысла, не станет ли такой же, как та?
Одиль искала ночной ресторанчик, чтобы провести там часть ночи. Нельзя, чтобы там ее слишком хорошо знали, поскольку она опасалась повстречаться с разыскивавшим ее Бобом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18