Иногда я сомневался, не было ли это вначале игрой со стороны моей тети. Да, я думал, что вечером, после того как она хорошо выпила, хорошо поела и, размягченная, в испарине, скучала, глядя на часы, в то время как я был погружен в чтение, она развлекалась тем, что создавала вокруг нас атмосферу фантастики.
Например, она говорила:
— Когда я резко поворачиваюсь к его креслу, мне кажется, что он сидит в нем, что он будет в нем сидеть, что однажды мы неожиданно увидим его здесь, что он будет сидеть спокойно, со своей таинственной улыбкой… А разве я не играл, когда делал вид, что боюсь? Я смотрел на плохо освещенное кресло и вздрагивал, делал усилие, чтобы увидеть дядю.
— Ты не знаешь, какой он был!.. Он был не такой, как другие… Я находилась где-то в доме, совсем одна… И вдруг я оборачиваюсь и вижу его, он стоит за мной, хотя я уверена, что не видела и не слышала, как он вошел…
Это была эпоха мадам Карамашй. Потому что было несколько эпох: эпоха мсье Диона, когда он приходил по вечерам и они погружались в разборку счетов; потом мадам Гризар, приличная женщина, вдова офицера, приходившая после полудня со своим вязанием. Я не знаю, сколько времени продолжались посещения мадам Гризар, но я вижу ее и чувствую запах вишневой настойки и помню, что всюду валялись незаконченные вышивки и клубки шерсти.
— Какие все люди хитрые! Она приходила сюда только затем, чтобы узнать, как идут мои дела, и если бы я ей позволила, она стала бы заниматься помещением моих денег.
Несколько недель спустя настала очередь мадам Карамашй, огромной итальянки с чудесными глазами, которая могла часами разглагольствовать, сидя в кресле и даже не пошевелив своим толстым мизинцем.
Тетя встретила ее в мелочной или в молочной лавке… Не знаю, что она делала в Сен-Жан-д'Анжели, но у этой женщины были в жизни «несчастья».
Она гадала на картах. Иногда она приносила бутылку пенящегося асти.
— Когда-то она была очень богатой. У нее было до пяти слуг. Ее разорили сутяги…
Вот слово, которое я, вероятно, не забуду: сутяги. Потому что оно упоминалось и при гадании на картах:
— Почтальон… Письмо… Сутяга…
Тетя затаив дыхание ждала продолжения. Что не помешало ей на следующей неделе выставить мадам Карамашй за дверь, обвинив ее в том, что та пыталась ее обокрасть. Она с одинаковой легкостью давала и отбирала назад. Работницы в первые дни уходили из дома нагруженные, с полным передником. Но потом тетя говорила мне:
— Еще одна попрошайка! Она улыбается мне только для того, чтобы я ей что-нибудь дала…
И наконец:
— После ее ухода из шкафа исчезла плитка шоколада. Я уверена, что это она! После всего, что я надавала ее детям…
И тетя становилась несчастной, возмущенной. Она бушевала, грубила, упрекала людей в том, что она для них сделала.
Не знаю, было ли это постепенное охлаждение или резкий разрыв, потому что я вспоминаю о посещениях моих родителей, как о визитах чужих людей.
Я даже не интересовался больше отцом, потому что меня стесняло воспоминание, или, вернее, мое воображение, — я представлял его себе в темном коридоре в той позе, в которой я видел мсье Диона.
— Если бы ты остался у своих родителей, из тебя бы вышел маленький крестьянин. А я хочу, чтобы ты стал кем-то значительным. Кем бы ты хотел стать? Если бы я была мужчиной, я хотела бы стать нотариусом, потому что они обкрадывают других вместо того, чтобы обкрадывали их. Когда я только подумаю, что не могу понять, в каком состоянии мои дела! Они нарочно все запутывают. Знают, что я всего лишь бедная женщина…
Однажды, когда мы, как обычно, обедали вдвоем и груша звонка висела между нами, она вдруг спросила меня:
— Скажи мне, Эдуар… Я знаю, ты был маленьким… Ты слышал когда-нибудь, какую сумму Тессон одолжил твоим родителям?
Помнится, я очень побледнел. Я ответил так, как будто лгал:
— Нет!
А ведь я не лгал. Я даже не был уверен в том, что дядя одолжил нам деньги. Родители никогда не говорили об этом при мне.
Что меня пугало, так это тетя, ее манера вдруг сказать что-нибудь, задать вопрос, как будто она была необычным существом, как будто она угадывала прошедшее или будущее. У меня в голове мешалось все: ее страхи, о которых она мне говорила, звуки, которые ей слышались, то, что она всегда ожидала увидеть Тессона в его кресле, люди, устранившие моего дядю за то, что он знал слишком много, и карты мадам Карамашй, с их почтальоном и сутягой.
— Я уверена, — спокойно заявляла она, — что твои родители меня обжулили. Но ничего. Им же хуже, потому что они не получат ни гроша из моего наследства. Почему тетя говорила о своем наследстве, когда она была моложе моего отца и ровесницей моей матери?
— Все меня обжуливают. Думают, я ничего не замечаю, потому что я добрая. А ты тоже будешь меня обжуливать?
— Нет, тетя.
— А я все-таки не оставлю тебе наследства, потому что тогда его приберут к рукам твои родители. Понимаешь? Они воображают, что имеют право на эти деньги. Они всегда считали меня чужой, интриганкой, но теперь, когда им нужны деньги, они подлизываются ко мне… В особенности твоя мать… Она водит твоего бедного отца за нос…
Я пугаюсь теперь, когда прошло столько времени, соединяя в одно целое фразы, который тетя произносила мягким, призрачным голосом, устремляя в одну точку свой всегда блуждающий взгляд.
— Если бы твоя мать не была такой гордячкой, они давно бы продали свою ферму и арендовали бы более скромное предприятие… Пока был жив Тессон, они считали, что когда-нибудь получат наследство…
Угадала ли она правду? Возможно, но я отдаю себе отчет в том, что это не имело значения, что она была неспособна надолго остановиться на какой-нибудь мысли.
Она «плыла», добрая и непостоянная, напичканная омарами и сластями, немного пьяная от вина, и мне приходилось невольно делить с ней ее оцепенение.
У нее появился новый «сутяга», на этот раз настоящий нотариус, мэтр Гамаш, к которому она ходила несколько раз в неделю. Окна его дома, возле школы, были украшены зелеными стеклами.
— Я кое-что сделала для тебя. Вложила в банк небольшую сумму на твое имя, с которой ты, во всяком случае, сможешь продолжать образование…
На мое имя! Пожалуй, в течение целого года эти слова гипнотизировали меня. Я напрасно старался угадать их смысл. Я недоумевал, почему, каким образом небольшая сумма была положена на мое имя, и это почти внушало страх.
— Не стоит говорить об этом твоей матери, когда она приедет. Она устроится так, чтобы все «переделать»…
Однажды к дому подъехал автомобиль, из него вышла Ева. Вел машину молодой человек, который поехал дальше. Сестры помирились. Ева ночевала в спальне своей сестры, и в доме царил запах ее сигарет. Потом они опять поссорились. Я слышал, как Ева визжала:
— Ты с ума сошла, понимаешь? Если бы существовало правосудие, я знаю, где ты была бы сейчас! Дверь так резко захлопнулась, что вылетело стекло и разбилось на мелкие осколки.
В том году я поехал домой провести там двухнедельные каникулы. Я плохо помню это время. Дома было скучно, безжизненно. Отец всегда работал на улице и когда заходил в дом, то ворчал по всякому поводу. Мать тоже, казалось, изменилась, стала больше похожа на ту, какая она теперь, чем на ту, которую я знал раньше. Сестра разыгрывала взрослую девушку и задавала таинственные вопросы, которых я не понимал. Брат Гильом проводил все дни в деревне. Продали половину коров, а новый батрак был грязнее и нахальнее прежних.
Бывают ли у детей периоды «оцепенения»? Я много раз проходил мимо кучи отбросов и не обращал на нее никакого внимания. Ни за чем не наблюдал. Я скучал. Больше всего меня удручало, что в доме не было для меня подходящего места, где бы я мог устроиться со своей коробкой красок и почтовыми открытками, которые я срисовывал целыми днями.
Я повидал Жамине, но не слушал, что он говорил, и теперь недоумеваю, точно ли это, или только плод фантазии, что его дочь после того, как родила, вышла замуж за местного мельника.
Не знаю, в Руане или в Фура тетя Элиза провела эти каникулы. На этот раз не понадобилось всей семьи, чтобы свезти меня обратно в Сен-Жан-д'Анжели. Отец посадил меня вперед, рядом с собой; это был базарный день, и два барана блеяли в задней части коляски за скамейкой.
Я упустил возможность поговорить с ним, посмотреть на него. Он несколько раз останавливался в дороге, чтобы выпить стаканчик и время от времени щелкал кнутом. Мог ли я предвидеть, что в последний раз был с ним наедине?
— Входи, Артюр, — сказала ему тетя.
Она поцеловала меня три раза, по правилам, безучастно, и я был поражен тем, что запах в доме изменился.
— Что ты выпьешь? Рюмочку куэнтро? Я поднял глаза. Тетя уже открыла буфет, возилась с рюмками. — Не знаю, каково твое мнение, а я думаю, что Эдуару пора перейти в лицей.
Пробел у меня в памяти. Отец и тетя разговаривали долго. Может быть, когда-то они были любовниками или желали стать ими. Об этом теперь не было и речи. Отец отяжелел, потерял энергию. Тетя порой поглядывала на часы.
— Ты можешь успокоить свою жену, которая всего боится, я обо всем подумала, и я устроила так, чтобы небольшая сумма…
Поцеловал ли я отца, когда он уезжал? В кухне я заметил присутствие новой работницы, которую звали Розина и которая с любопытством меня разглядывала. Я спросил у нее:
— Кто должен прийти?
— Почему вы спрашиваете?
— Потому что накрыто на троих.
— Да мсье Рекюле, конечно!
Позже тетя смущенно объяснила мне:
— Это очень приличный, очень честный господин, даже слишком честный, потому что если бы он не был таким, он добился бы большего. Он занимается моими делами. Он приедет сегодня вечером, и на будущей неделе мы повезем тебя в лицей…
Она вздрогнула, услышав стук молотка у входа. Поправила волосы, бросила взгляд на накрытый стол.
— Я хотела бы, чтобы ты был с ним любезен… Он тебя уже очень любит.
Что я воображал? Не знаю, но я был разочарован. Вошел человек, который был копией мсье Диона, но брюнет, ему было лет сорок, он тоже был как бы высечен из одного куска, с жесткой шевелюрой и, усами, выходящими из-под ноздрей, полных волос.
— А вот и наш юный друг! — сказал он, крепко пожав мне руку.
Потом он нагнулся, взял руку тети и приложился к ней губами.
Я был потрясен.
Глава 8
Это было похоже на то, как скребется мышь, и тем труднее было определить, где это происходило; что застекленная дверь на балкон была опять открыта, так же как и все двери в квартире. Я был одет точно так же, как и накануне. Я сидел на том же месте, в том же солнечном пятне и почти ждал, что, как вчера, прозвучит телефонный звонок матери. Это привычка, которую я сохранил с детства — пытаться точно воспроизвести счастливые или просто легкие мгновения. Кто знает, может быть, здесь что-то более сложное и более глубокое: не есть ли это бессознательная попытка воссоздать, повторяя незначительные детали, привычку, традицию, я чуть не написал: прошлое семьи.
Жанна занималась уборкой, как и накануне. Мы оба были довольны и, случалось, улыбались друг другу. Моя жена первая определила этот мышиный звук: письмо, которое кто-то пытался просунуть под дверь и которое проходило с трудом — мешал ковер. Ни я, ни она не шевелились. Мы смотрели на угол белой бумаги, боровшейся с сопротивлением, уступая, складываясь, сдвигаясь влево, наконец, увеличиваясь.
Потом Жанна взяла письмо, подала его мне и вздохнула:
— От твоего брата!
Она сказала это не язвительно, так что посторонний мог бы подумать, что письмо от моего брата могло быть самым обыкновенным письмом.
«Дорогой Эдуар, Я не решаюсь подняться к тебе, потому что я тоже отец семейства, и не имею права подвергать моих ребят опасности заразиться. А все-таки мне абсолютно необходимо поговорить с тобой. На сей раз это в самом деле серьезно. Я тебя жду внизу.
Любящий тебя брат Гильом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17