Но уходить в одиночку он не желал, и с последним вызовом, в последнем приступе ненависти к обществу уложил на месте двух следивших за ним инспекторов.
И все это выглядело вполне объяснимо. Даже его телефонный звонок Мегрэ, в котором он видел личного врага, даже его последние проклятия, этот последний отчаянный всплеск злобы…
А ведь об этом телефонном звонке никогда не писали в газетах. Знали о нем лишь несколько коллег Мегрэ. Но вот слова, криком прозвучавшие нынче вечером из аппарата в Центральном полицейском участке, совсем не вязались с тем немногим, что уже удалось узнать о мелком торговце бриллиантами.
Насколько позволял судить беглый осмотр, человек этот не отличался размахом, зарабатывал себе на жизнь понемножку и был, скорее всего, — комиссар готов был поклясться — неудачником. И в торговле бриллиантами, как в любом другом деле, есть свои господа и свои бедняки.
Мегрэ знал большое кафе на улице Лафайет, служившее своего рода центром этого бизнеса. Крупные торговцы, сидя за столиками, принимали здесь скромных перекупщиков, которым выдавали для продажи по нескольку камешков.
— Здесь… — сказал Лоньон, останавливаясь перед домом, похожим на все остальные дома этой улицы. Это было уже старое семиэтажное здание, в нескольких окнах светились огни.
Они позвонили. Дверь открылась, и они увидели, что в каморке консьержки еще горит свет. За стеклянной дверью были видны кровать, неопределенного возраста женщина с вязаньем в руках и мужчина в войлочных тапочках, распахнутой на волосатой груди рубашке без воротничка, читавший газету. Из радиоприемника лилась музыка.
— Простите, мадам… Месье Голдфингер у себя?
— Дезире, ты не видел, он вернулся? Нет?.. Да ведь он вышел всего полчаса назад…
— Один?
— Один. Я еще подумала, что ему понадобилось что-нибудь купить здесь поблизости. Ну там сигареты…
— А он часто уходит по вечерам?
— Да почти никогда. Если только в кино с женой и со свояченицей…
— А они обе дома?
— Да. Они никуда вечером не выходили… Вы хотите их видеть? Четвертый этаж, направо…
Лифта в доме не было. Ступени устилал потемневший ковер, на каждой лестничной площадке горела электрическая лампочка, освещая по две выкрашенные в коричневый цвет двери — одну справа, другую слева. Дом казался чистым, удобным, хотя и совсем не роскошным. Стены, выкрашенные «под мрамор», явно нуждались в хорошем ремонте, потому что то тут, то там на них уже выступали бежевые, а то и откровенно ржавые пятна.
Опять послышалось радио… Передавали все ту же песню из пресловутого праздничного концерта Парижской станции, которая раздавалась сегодня повсюду.
Они уже дошли до площадки четвертого этажа.
— Позвонить? — спросил Лоньон.
За дверью задребезжал звонок, и они услышали шум, с которым кто-то отодвигал стул, чтобы встать, и молодой голос, бросивший кому-то:
— Я подойду.
Быстрые легкие шаги. Поворот дверной ручки. Наконец замок открылся, и тот же голос проговорил:
— Как ты бы…
Как можно было догадаться, она хотела сказать: «Как ты быстро!»
Девушка, открывшая дверь, замерла на пороге при виде двух незнакомых мужчин и пробормотала:
— Извините, пожалуйста… Я думала, что это…
Молодая, симпатичная, одетая в черное, словно в траур. У нее были светлые глаза и белокурые волосы.
— Мадам Голдфингер?
— Нет, месье… Месье Голдфингер мой зять…
Она все еще чувствовала себя немного растерянной и даже не подумала пригласить гостей войти. В ее взоре сквозило беспокойство.
— Вы позволите? — проговорил Мегрэ, продвигаясь вперед.
Из глубины квартиры донесся еще один голос, не такой молодой и словно бы усталый:
— Что там такое, Ева?
— Не знаю…
Мужчины вошли в крохотную переднюю. Слева, за застекленной дверью угадывалась в полутьме небольшая гостиная. Судя по царившему в ней порядку и пианино, уставленному фотографиями и безделушками, этой комнатой пользовались нечасто.
Во второй комнате горел свет. Именно здесь негромко играло радио.
Но прежде чем комиссар с инспектором дошли до нее, девушка торопливо проговорила:
— Вы позволите, я закрою дверь в эту комнату? Сестра сегодня плохо себя чувствует, она уже легла…
Наверное, открытой оставалась дверь между этой комнатой и столовой, служившей гостиной. Оттуда доносился шепот. По всей видимости, мадам Голдфингер интересовалась:
— Кто это?
И Ева тихо отвечала:
— Не знаю… Они ничего не сказали…
— Приоткрой дверь чуть-чуть, чтобы я слышала…
Как и в большинстве квартир этого квартала, как и за всеми освещенными окнами, которые наблюдали сегодня комиссар и инспектор, здесь царил покой, тяжеловатый и чуть приторный покой жилищ, в которых никогда ничего не случается, в которых и представить себе невозможно, что что-нибудь может когда-нибудь случиться.
— Извините, пожалуйста… Будьте любезны, проходите…
Обстановка столовой состояла из самой обыкновенной мебели, какая тысячами продается во всех мебельных магазинах, с вечной медной жардиньеркой на серванте, с тарелками, расписанными на исторические темы, расставленными на посудной полке, затянутой кретоном в красную клетку.
— Присаживайтесь… Ах, постойте…
Три стула были завалены обрезками ткани и выкройками из плотной коричневой бумаги, а на столе лежали ножницы, журнал мод и еще один отрез ткани, который как раз кроили, когда раздался звонок.
Девушка повернула переключатель радиоприемника, и вдруг наступила полная тишина.
Лоньон, еще более угрюмый, чем всегда, разглядывал мысы своих мокрых ботинок. Мегрэ поигрывал трубкой, которая успела уже потухнуть.
— Ваш зять давно ушел?
На стене висели вестминстерские часы с боем, и девушка машинально бросила взгляд на циферблат:
— Чуть раньше десяти часов… Может быть, без десяти минут… У него на десять была назначена встреча здесь, неподалеку…
— А вы не знаете, где?
В соседней, погруженной в темноту комнате раздался шорох. Дверь так и оставалась приоткрытой.
— В кафе, наверное, но в каком, я не знаю… Но наверняка где-нибудь рядом, потому что он сказал, что вернется до одиннадцати…
— Деловая встреча?
— Конечно… Какая же еще?
Мегрэ показалось, что щеки девушки слегка покраснели. Впрочем, в течение последних минут, по мере того как она присматривалась к обоим мужчинам, ее начала охватывать все более отчетливая тревога. В ее взгляде стыл немой вопрос. И в то же время казалось, что она боится узнать правду.
— Вы знакомы с моим зятем?
— Как вам сказать… Пожалуй, немного… У него часто бывали встречи по вечерам?
— Нет… Очень редко… Можно сказать, почти никогда…
— Наверное, ему позвонили? — спросил Мегрэ, потому что заметил на круглом столике телефонный аппарат.
— Нет. Он за ужином сказал, что в десять часов ему надо будет выскочить.
Голос звучал беспокойно. Легкий шум из спальни подсказал комиссару, что мадам Голдфингер уже поднялась с постели и сейчас, должно быть, босиком стоит за дверью, чтобы лучше слышать.
— Ваш зять был здоров?
— Да… То есть крепким здоровьем он никогда не отличался… Да еще сам себя всегда настраивал… У него была язва желудка, и врач сказал ему, что он наверняка вылечится, а он убедил себя, что у него рак.
В соседней комнате послышался легкий шум, скорее даже не шум, а откровенный шорох, и Мегрэ поднял голову, уверенный, что сейчас явится мадам Голдфингер.
Он действительно увидел ее стоящей в дверном проеме, закутанную в голубой фланелевый халат. Она смотрела на них пристально и твердо.
— Что случилось с моим мужем? — спросила она. — Кто вы такие?
Оба мужчины одновременно поднялись.
— Прошу прощения, мадам, за вторжение в ваш дом.
Ваша сестра сказала мне, что вы сегодня не совсем здоровы…
— Это не имеет никакого значения.
— К сожалению, у меня для вас плохая новость…
— Муж? — одними губами выговорила она.
Но Мегрэ смотрел не на нее, а на девушку и увидел, как у той в беззвучном крике открылся рот. Глаза у нее расширились, и взгляд их сделался блуждающим.
— Да, ваш муж… С ним произошел несчастный случай.
— Несчастный случай? — сурово и недоверчиво переспросила супруга.
— Мадам, я с прискорбием вынужден сообщить вам, что месье Голдфингер скончался…
Она не шевельнулась. И продолжала стоять, не сводя с них своих темных глаз. Если сестра ее была голубоглазой блондинкой, то мадам Голдфингер оказалась довольно полненькой брюнеткой, с почти черными глазами и четко прочерченными бровями.
— Как он умер?
Девушка, опершись поднятыми вверх руками о стену и спрятав вниз лицо, тихонько всхлипывала.
— Прежде чем я вам отвечу, я обязан задать вам один вопрос. Были ли у вашего мужа, насколько вам известно, какие-либо причины для самоубийства? Быть может, состояние его дел…
Мадам Голдфингер промокнула носовым платком повлажневшие глаза, а затем машинальным жестом провела рукой по вискам, поправляя волосы.
— Я не знаю… Я не понимаю… То, что вы сказали, настолько…
И тогда девушка, от которой этого меньше всего ожидали, резким движением обернула к ним побагровевшее и залитое слезами лицо, с глазами, в которых бушевал гнев, если не бешенство, и с неожиданной силой крикнула:
— Ни за что на свете Мишель не покончил бы с собой, если это вас интересует!
— Успокойся, Ева! Вы позволите, господа?.. — Мадам Голдфингер присела, облокотившись локтем на деревянный стол. — Где он? Отвечайте! Расскажите, как это произошло…
— Ваш муж умер от пулевого ранения в голову, ровно в десять часов с четвертью, возле аппарата срочной связи с полицией на углу улицы Коленкур.
Послышался хриплый, болезненный всхлип. Плакала Ева. Что до мадам Голдфингер, то ее лицо оставалось бледным и напряженным, а глаза в упор смотрели на комиссара и словно не видели его.
— Где он сейчас?
— Тело отправили в Институт судебной медицины.
Вы сможете увидеть его завтра утром.
— Матильда, ты слышишь? — простонала девушка.
Эти слова уже нарисовали перед ней целую картину.
Быть может, она уже поняла, что будет произведено вскрытие, а затем тело поместят в один из бесчисленных ящиков того огромного холодильника для хранения трупов, каким и был Институт судебной медицины?
— Почему ты молчишь? Почему ты им не скажешь?..
Вдова едва заметно передернула плечами и усталым голосом повторила:
— Я ничего не понимаю.
— Заметьте, мадам, я вовсе не утверждаю, что ваш муж покончил самоубийством…
На сей раз даже Лоньон едва не подпрыгнул и с изумлением воззрился на комиссара. Мадам Голдфингер насупила брови и едва слышно произнесла:
— Не понимаю… Вы ведь только что сказали…
— Что это похоже на самоубийство. Но ведь иногда случается, что преступление походит на самоубийство…
Были ли у вашего мужа враги?
— Нет!
Она выговорила свое «нет» категорично. Почему же тогда обе женщины сразу обменялись беглым взглядом?
— Были ли у него причины покушаться на собственную жизнь?
— Не знаю… Ничего я больше не знаю… Вы должны извинить меня, господа… Я сама сегодня нездорова…
Муж болел, моя сестра вам уже говорила… Он считал свою болезнь серьезней, чем она была в действительности… Его мучили боли… Он соблюдал очень строгую диету и от этого совсем ослаб… К тому же в последнее время у него появились неприятности…
— В связи с делами?
— Вы, должно быть, знаете, что в последние года два торговля бриллиантами переживает кризис… Крупные дельцы еще могут держаться… Но те, у кого нет своего капитала, кто живет, так сказать, одним днем, тот…
— Сегодня вечером у вашего мужа были при себе камни?
— Наверное, были… Он всегда носил их с собой…
— В бумажнике?
— Обычно он держал их именно там… Ведь это не занимает много места, верно?
— Эти бриллианты принадлежали ему лично?
— Это маловероятно… Он редко покупал камни за свой счет, особенно в последнее время… Ему давали их на комиссию…
Выглядело правдоподобно.
1 2 3 4 5 6
И все это выглядело вполне объяснимо. Даже его телефонный звонок Мегрэ, в котором он видел личного врага, даже его последние проклятия, этот последний отчаянный всплеск злобы…
А ведь об этом телефонном звонке никогда не писали в газетах. Знали о нем лишь несколько коллег Мегрэ. Но вот слова, криком прозвучавшие нынче вечером из аппарата в Центральном полицейском участке, совсем не вязались с тем немногим, что уже удалось узнать о мелком торговце бриллиантами.
Насколько позволял судить беглый осмотр, человек этот не отличался размахом, зарабатывал себе на жизнь понемножку и был, скорее всего, — комиссар готов был поклясться — неудачником. И в торговле бриллиантами, как в любом другом деле, есть свои господа и свои бедняки.
Мегрэ знал большое кафе на улице Лафайет, служившее своего рода центром этого бизнеса. Крупные торговцы, сидя за столиками, принимали здесь скромных перекупщиков, которым выдавали для продажи по нескольку камешков.
— Здесь… — сказал Лоньон, останавливаясь перед домом, похожим на все остальные дома этой улицы. Это было уже старое семиэтажное здание, в нескольких окнах светились огни.
Они позвонили. Дверь открылась, и они увидели, что в каморке консьержки еще горит свет. За стеклянной дверью были видны кровать, неопределенного возраста женщина с вязаньем в руках и мужчина в войлочных тапочках, распахнутой на волосатой груди рубашке без воротничка, читавший газету. Из радиоприемника лилась музыка.
— Простите, мадам… Месье Голдфингер у себя?
— Дезире, ты не видел, он вернулся? Нет?.. Да ведь он вышел всего полчаса назад…
— Один?
— Один. Я еще подумала, что ему понадобилось что-нибудь купить здесь поблизости. Ну там сигареты…
— А он часто уходит по вечерам?
— Да почти никогда. Если только в кино с женой и со свояченицей…
— А они обе дома?
— Да. Они никуда вечером не выходили… Вы хотите их видеть? Четвертый этаж, направо…
Лифта в доме не было. Ступени устилал потемневший ковер, на каждой лестничной площадке горела электрическая лампочка, освещая по две выкрашенные в коричневый цвет двери — одну справа, другую слева. Дом казался чистым, удобным, хотя и совсем не роскошным. Стены, выкрашенные «под мрамор», явно нуждались в хорошем ремонте, потому что то тут, то там на них уже выступали бежевые, а то и откровенно ржавые пятна.
Опять послышалось радио… Передавали все ту же песню из пресловутого праздничного концерта Парижской станции, которая раздавалась сегодня повсюду.
Они уже дошли до площадки четвертого этажа.
— Позвонить? — спросил Лоньон.
За дверью задребезжал звонок, и они услышали шум, с которым кто-то отодвигал стул, чтобы встать, и молодой голос, бросивший кому-то:
— Я подойду.
Быстрые легкие шаги. Поворот дверной ручки. Наконец замок открылся, и тот же голос проговорил:
— Как ты бы…
Как можно было догадаться, она хотела сказать: «Как ты быстро!»
Девушка, открывшая дверь, замерла на пороге при виде двух незнакомых мужчин и пробормотала:
— Извините, пожалуйста… Я думала, что это…
Молодая, симпатичная, одетая в черное, словно в траур. У нее были светлые глаза и белокурые волосы.
— Мадам Голдфингер?
— Нет, месье… Месье Голдфингер мой зять…
Она все еще чувствовала себя немного растерянной и даже не подумала пригласить гостей войти. В ее взоре сквозило беспокойство.
— Вы позволите? — проговорил Мегрэ, продвигаясь вперед.
Из глубины квартиры донесся еще один голос, не такой молодой и словно бы усталый:
— Что там такое, Ева?
— Не знаю…
Мужчины вошли в крохотную переднюю. Слева, за застекленной дверью угадывалась в полутьме небольшая гостиная. Судя по царившему в ней порядку и пианино, уставленному фотографиями и безделушками, этой комнатой пользовались нечасто.
Во второй комнате горел свет. Именно здесь негромко играло радио.
Но прежде чем комиссар с инспектором дошли до нее, девушка торопливо проговорила:
— Вы позволите, я закрою дверь в эту комнату? Сестра сегодня плохо себя чувствует, она уже легла…
Наверное, открытой оставалась дверь между этой комнатой и столовой, служившей гостиной. Оттуда доносился шепот. По всей видимости, мадам Голдфингер интересовалась:
— Кто это?
И Ева тихо отвечала:
— Не знаю… Они ничего не сказали…
— Приоткрой дверь чуть-чуть, чтобы я слышала…
Как и в большинстве квартир этого квартала, как и за всеми освещенными окнами, которые наблюдали сегодня комиссар и инспектор, здесь царил покой, тяжеловатый и чуть приторный покой жилищ, в которых никогда ничего не случается, в которых и представить себе невозможно, что что-нибудь может когда-нибудь случиться.
— Извините, пожалуйста… Будьте любезны, проходите…
Обстановка столовой состояла из самой обыкновенной мебели, какая тысячами продается во всех мебельных магазинах, с вечной медной жардиньеркой на серванте, с тарелками, расписанными на исторические темы, расставленными на посудной полке, затянутой кретоном в красную клетку.
— Присаживайтесь… Ах, постойте…
Три стула были завалены обрезками ткани и выкройками из плотной коричневой бумаги, а на столе лежали ножницы, журнал мод и еще один отрез ткани, который как раз кроили, когда раздался звонок.
Девушка повернула переключатель радиоприемника, и вдруг наступила полная тишина.
Лоньон, еще более угрюмый, чем всегда, разглядывал мысы своих мокрых ботинок. Мегрэ поигрывал трубкой, которая успела уже потухнуть.
— Ваш зять давно ушел?
На стене висели вестминстерские часы с боем, и девушка машинально бросила взгляд на циферблат:
— Чуть раньше десяти часов… Может быть, без десяти минут… У него на десять была назначена встреча здесь, неподалеку…
— А вы не знаете, где?
В соседней, погруженной в темноту комнате раздался шорох. Дверь так и оставалась приоткрытой.
— В кафе, наверное, но в каком, я не знаю… Но наверняка где-нибудь рядом, потому что он сказал, что вернется до одиннадцати…
— Деловая встреча?
— Конечно… Какая же еще?
Мегрэ показалось, что щеки девушки слегка покраснели. Впрочем, в течение последних минут, по мере того как она присматривалась к обоим мужчинам, ее начала охватывать все более отчетливая тревога. В ее взгляде стыл немой вопрос. И в то же время казалось, что она боится узнать правду.
— Вы знакомы с моим зятем?
— Как вам сказать… Пожалуй, немного… У него часто бывали встречи по вечерам?
— Нет… Очень редко… Можно сказать, почти никогда…
— Наверное, ему позвонили? — спросил Мегрэ, потому что заметил на круглом столике телефонный аппарат.
— Нет. Он за ужином сказал, что в десять часов ему надо будет выскочить.
Голос звучал беспокойно. Легкий шум из спальни подсказал комиссару, что мадам Голдфингер уже поднялась с постели и сейчас, должно быть, босиком стоит за дверью, чтобы лучше слышать.
— Ваш зять был здоров?
— Да… То есть крепким здоровьем он никогда не отличался… Да еще сам себя всегда настраивал… У него была язва желудка, и врач сказал ему, что он наверняка вылечится, а он убедил себя, что у него рак.
В соседней комнате послышался легкий шум, скорее даже не шум, а откровенный шорох, и Мегрэ поднял голову, уверенный, что сейчас явится мадам Голдфингер.
Он действительно увидел ее стоящей в дверном проеме, закутанную в голубой фланелевый халат. Она смотрела на них пристально и твердо.
— Что случилось с моим мужем? — спросила она. — Кто вы такие?
Оба мужчины одновременно поднялись.
— Прошу прощения, мадам, за вторжение в ваш дом.
Ваша сестра сказала мне, что вы сегодня не совсем здоровы…
— Это не имеет никакого значения.
— К сожалению, у меня для вас плохая новость…
— Муж? — одними губами выговорила она.
Но Мегрэ смотрел не на нее, а на девушку и увидел, как у той в беззвучном крике открылся рот. Глаза у нее расширились, и взгляд их сделался блуждающим.
— Да, ваш муж… С ним произошел несчастный случай.
— Несчастный случай? — сурово и недоверчиво переспросила супруга.
— Мадам, я с прискорбием вынужден сообщить вам, что месье Голдфингер скончался…
Она не шевельнулась. И продолжала стоять, не сводя с них своих темных глаз. Если сестра ее была голубоглазой блондинкой, то мадам Голдфингер оказалась довольно полненькой брюнеткой, с почти черными глазами и четко прочерченными бровями.
— Как он умер?
Девушка, опершись поднятыми вверх руками о стену и спрятав вниз лицо, тихонько всхлипывала.
— Прежде чем я вам отвечу, я обязан задать вам один вопрос. Были ли у вашего мужа, насколько вам известно, какие-либо причины для самоубийства? Быть может, состояние его дел…
Мадам Голдфингер промокнула носовым платком повлажневшие глаза, а затем машинальным жестом провела рукой по вискам, поправляя волосы.
— Я не знаю… Я не понимаю… То, что вы сказали, настолько…
И тогда девушка, от которой этого меньше всего ожидали, резким движением обернула к ним побагровевшее и залитое слезами лицо, с глазами, в которых бушевал гнев, если не бешенство, и с неожиданной силой крикнула:
— Ни за что на свете Мишель не покончил бы с собой, если это вас интересует!
— Успокойся, Ева! Вы позволите, господа?.. — Мадам Голдфингер присела, облокотившись локтем на деревянный стол. — Где он? Отвечайте! Расскажите, как это произошло…
— Ваш муж умер от пулевого ранения в голову, ровно в десять часов с четвертью, возле аппарата срочной связи с полицией на углу улицы Коленкур.
Послышался хриплый, болезненный всхлип. Плакала Ева. Что до мадам Голдфингер, то ее лицо оставалось бледным и напряженным, а глаза в упор смотрели на комиссара и словно не видели его.
— Где он сейчас?
— Тело отправили в Институт судебной медицины.
Вы сможете увидеть его завтра утром.
— Матильда, ты слышишь? — простонала девушка.
Эти слова уже нарисовали перед ней целую картину.
Быть может, она уже поняла, что будет произведено вскрытие, а затем тело поместят в один из бесчисленных ящиков того огромного холодильника для хранения трупов, каким и был Институт судебной медицины?
— Почему ты молчишь? Почему ты им не скажешь?..
Вдова едва заметно передернула плечами и усталым голосом повторила:
— Я ничего не понимаю.
— Заметьте, мадам, я вовсе не утверждаю, что ваш муж покончил самоубийством…
На сей раз даже Лоньон едва не подпрыгнул и с изумлением воззрился на комиссара. Мадам Голдфингер насупила брови и едва слышно произнесла:
— Не понимаю… Вы ведь только что сказали…
— Что это похоже на самоубийство. Но ведь иногда случается, что преступление походит на самоубийство…
Были ли у вашего мужа враги?
— Нет!
Она выговорила свое «нет» категорично. Почему же тогда обе женщины сразу обменялись беглым взглядом?
— Были ли у него причины покушаться на собственную жизнь?
— Не знаю… Ничего я больше не знаю… Вы должны извинить меня, господа… Я сама сегодня нездорова…
Муж болел, моя сестра вам уже говорила… Он считал свою болезнь серьезней, чем она была в действительности… Его мучили боли… Он соблюдал очень строгую диету и от этого совсем ослаб… К тому же в последнее время у него появились неприятности…
— В связи с делами?
— Вы, должно быть, знаете, что в последние года два торговля бриллиантами переживает кризис… Крупные дельцы еще могут держаться… Но те, у кого нет своего капитала, кто живет, так сказать, одним днем, тот…
— Сегодня вечером у вашего мужа были при себе камни?
— Наверное, были… Он всегда носил их с собой…
— В бумажнике?
— Обычно он держал их именно там… Ведь это не занимает много места, верно?
— Эти бриллианты принадлежали ему лично?
— Это маловероятно… Он редко покупал камни за свой счет, особенно в последнее время… Ему давали их на комиссию…
Выглядело правдоподобно.
1 2 3 4 5 6