— Это мальчик, профессор?
— Мальчик, и крупный… Вы же сами предсказали, что будет мальчик, разве не так?
Он перерезал пуповину и передал ребенка мадам Лашер, и мать попросила ее:
— Постарайтесь сделать ему хорошенький пупок, а то у моей девочки такой некрасивый!
Наступил перерыв — ждали, когда выйдет плацента. Ждать пришлось недолго, после чего сразу приступили к туалету роженицы. Напряженность спала. Младенец на весах заливался первым криком.
— Сколько он весит?
— Три килограмма восемьсот шестьдесят граммов… Вы уже знаете, как его назовете?
— Анри, в честь моего второго деверя, который живет на Антильских островах.
Мадам Рош посмотрела на врача, и взгляд ее омрачился:
— Вы ведь чего-то опасались, правда? Был миг, когда я почувствовала, что все идет не так, как вам хотелось… Теперь-то вы можете сказать мне правду… Что вас испугало?
— Ничего, уверяю вас…
— Я думаю, что…
Она замолчала.
— Ну, так что же вы думаете?
— Даже не знаю… Даже не смею этого выразить… Несколько минут мне казалось, что все мои усилия напрасны, что ребенок не живой… Я почти отчаялась… Покажите-ка мне его еще раз, мадам Лашер…
Наступила реакция, и она заплакала, а Шабо держал ее за руку и не знал, что ей сказать.

Выйдя из клиники, он застал последний солнечный луч, синеватую дымку над Булонским лесом и Вивиану, которая садилась за руль машины.
— Похоже, что вы недовольны. Но ведь все прошло хорошо, и мадам Рош оказалась права, предсказав, что родит мальчика…
Он согласно кивнул. Слова тут не имели значения. Годами страшился он того, что произошло с ним сегодня. Пожалуй, он думал об этом, даже принимая первые роды, еще будучи экстерном в больнице Брока.
— А вдруг я забуду все, чему учился?
Такое бывало с другими, например на экзаменах, особенно если к ним слишком усердно готовились. В какой-то миг вдруг оказываешься в пустоте, и чем больше упорствуешь, тем больше мутится в голове.
Он слыхал, что подобный срыв бывает и у актеров, перед сотнями зрителей, даже если они десятилетиями выступали на подмостках. Иные в таких случаях не могли сдержать слез. Другие сжимали кулаки и с ненавистью смотрели в зал.
Хотя он быстро овладел собой, все же у него осталось убеждение, что никогда больше мадам Рош не войдет в клинику со своей обычной беззаботностью. Он вынудил ее усомниться в себе, тогда как ей следовало усомниться в нем.
Он виновен в том, что злоупотребил доверием пациентки, и он чуть было не велел Вивиане вернуться, чтобы пойти к мадам Рош и открыть ей правду.
Но и это было невозможно. Он успокоил бы свою совесть, но принес бы пациентке не пользу, а вред, потому что она перестала бы верить ему, а может быть, и вообще врачам.
Сестры-ассистентки, мадам Дуэ и мадам Лашер, запомнят этот случай, уж от них-то ничто не укрылось, и отныне они будут с беспокойством следить за всеми его движениями и поступками.
— А что, вы действительно не можете найти себе замену хотя бы на несколько дней и поехать куда-нибудь отдохнуть, в горы например?
Ему случалось вместе с Вивианой ненадолго уезжать в горы. И на Лазурный Берег. Уже три года семья Шабо не выезжала на отдых в полном составе — каждый отдыхал сам по себе.
У него не было никакого желания очутиться в горах вместе со своей секретаршей, еще меньше ему хотелось болтаться там в одиночестве, в каком-нибудь отеле или пансионе, под внимательными взглядами иностранцев, путешествующих парами.
В этот миг он почти уверился, что если согласится на предложение Вивианы, то никогда уже не вернется обратно. Он уже представил себе, как выходит из отеля, идет в лес, выбирает удобное место…
Он будет совершенно спокоен, может быть, даже на лице его застынет улыбка. Ему особенно нравилось представлять себе эту улыбку. Новость появится сначала в местном листке. Полицейские опросят персонал отеля. Затем им займутся парижские газеты:
«Известный врач… «
Как поступит с клиникой жена? Ее брат Филипп имеет долю в дохода с клиники и, вероятно, возьмет на себя административное управление, что, конечно, очень обрадует его.
У Одэна нет ни веса, ни достаточно солидной репутации, чтобы получить должность главного врача. Значит, кандидатуру станут подыскивать среди его коллег, и он мысленно представил себе список известных ему имен, вычеркивая одни, вписывая другие.
Домой он вернулся без десяти пять. В консультационном кабинете Вивиана спросила, имея в виду миссис Маркхэм, которая вот-вот могла появиться:
— Вы ей сделаете подкожное впрыскивание?
— Да.
— Пять кубиков?
Должно быть, он подтвердил, потому что она подготовила шприц, положила перед ним карточку пациентки и зашла в комнатку у самого входа — там она обычно работала.
Он терпеливо выслушал объяснения англичанки, употреблявшей самые неожиданные слова, задавал ей вопросы, делал заметки, затем, уже в соседнем кабинете, провел ее за занавеску, чтобы она могла спокойно подготовиться к процедуре, надел белый халат и разложил инструменты.
Выслушивание. Измерение артериального давления. Вагинальный осмотр.
Измерения. Взвешивание… Бутылочка, которую она приносит полной в картонной коробке; пустая бутылочка, которую она почти всегда забывает, и Вивиане приходится выбегать за ней в сад. На седьмом месяце… Пятнадцатилетний сын от первого брака… Если ее визит приходился на четверг, сын ждал ее в приемной…
Наконец, молоденькая мадам Салиган, дочь бывшего министра, жена инспектора по финансам. На пятом месяце. Примерно та же рутина, разве что мадам Салиган не закрывает рта и даже уходя, на пороге, требует дополнительных объяснений и задает новые вопросы.
Теперь одна Вивиана нарушала покой его кабинета:
— Вы будете диктовать письма?
— Не сегодня.
Она никогда не спрашивала:
— Пообедаем вместе?
Нет, она говорила:
— Какие у вас планы?
Планов не было.
Он почувствовал, что она огорчилась; в конце концов, она, вероятно, и вправду обеспокоена его состоянием.
— Вы не собираетесь сегодня уходить? Может быть, поставить машину в гараж?
— Не стоит.
Было без четверти семь. Он редко освобождался к этому часу.
— Не забудьте принять лекарство через сорок пять минут.
— Спасибо.
— До свиданья, профессор.
— До свиданья.
Она еще шла садом, когда зазвонил телефон. Он узнал голос жены:
— Я не помешала? У тебя клиентка?
— Я один.
— Извини за настойчивость. Ты уверен, что действительно не можешь прийти к Филиппу на обед? Я у них. Филипп требует, чтобы я тебе позвонила.
Он уже отказался от этого обеда, когда она заговорила о нем несколько дней назад.
— Послушай, Жан. Я все-таки думаю, если ты, конечно, не слишком устал, что тебе следовало бы зайти ненадолго, хотя бы на кофе. Между нами, у Филиппа есть причины настаивать на твоем приходе. Его тесть хочет попросить тебя о какой-то важной услуге.
— Передай Филиппу, что я постараюсь прийти.
— Ты обедаешь дома?
— Еще не знаю.
— Дети вернулись?
— Я никого из них не видел.
— Ну, до скорого. Отдыхай.
Все как сговорились — отдохни да отдохни! Что бы с ними со всеми было, если б он все эти двадцать лет не трудился как каторжный, вернее он трудился всю свою жизнь, начиная с детства и юности, когда упорно добивался стипендий!
И что с ними станется, если он вдруг остановится? Все рухнет, все пойдет прахом — и дом на Анри-Мартэн, и клиника, и уютные существованьица, пристроившиеся к нему.
Кристине, как и Вивиане, не хватает психологической проницательности.
Ни одна из них так и не поняла, что вне своей профессиональной деятельности он просто перестал существовать. Кристина, возможно, винит его за то, что он от нее отдалился, не интересуется ее жизнью, не отвечает на ее законные супружеские притязания. А Вивиана, хотя бы сегодня вечером, вероятно, думает примерно то же самое на свой счет.
Им даже не приходит в голову, что они сами упустили его. Никто и никогда не позаботился о том, чтобы дать ему… Дать — что? Он мучительно подыскивал нужное слово, но вдруг понял, что никакого дополнения здесь не требуется. Дать — и все. Принести ему хоть что-то в дар.
Для них, как и для всех остальных, он был самый сильный — мужчина, профессор, исповедник, податель физического и морального благополучия, его главная обязанность — внушать доверие.
Каждый приходил к нему и рассказывал о своих бедах, а он должен был всех утешить. Он преуспел. Он приобрел ученые звания, репутацию, почести, и сверх того он зарабатывал много денег.
На что же он жаловался? Чего ему не хватало?
Филипп, его шурин, которому так хотелось видеть его у себя в этот вечер, был всего лишь мальчишкой, когда Шабо встретил Кристину. Семья жила в пригороде, в Вильнев-Сен-Жорж, где отец Кристины занимал должность директора в филиале банка.
Какая меж ним и Филиппом разница в возрасте? Восемь лет? Пожалуй, семь. Но в те времена, когда Жану Шабо было двадцать три, разница эта казалась огромной, они существовали в разных измерениях, а теперь почти сравнялись.
Кристина проходила курс на факультете естественных наук, она хотела стать лаборанткой. Ее фамилия была Ванакер, семья происходила из департамента Нор.
Сначала у них были чисто приятельские отношения, они встречались в дешевых ресторанах Латинского квартала. Друзей у Шабо было мало, каждый вечер он возвращался к матери в Версаль, а Кристина — к себе в Вильнев.
Когда ему пришло в голову жениться на ней? Он затруднился бы ответить. Это произошло как бы само собой. Он помогал ей заниматься, она была не очень способной и с восхищением смотрела, с какой легкостью он разбирается в трудном для нее материале. Она была покорной. Он говорил:
— Жди меня здесь.
Будь то за столиком в кафе, в библиотеке, на углу улицы — он не сомневался, что и через час найдет ее на том же месте.
Они отдались друг другу чуть ли не случайно, и оба привыкли друг к Другу физически. Когда они три года спустя поженились, Кристина была беременна, жили они в единственной комнате, на улице Королевского Брата, и вечерами зарабатывали на жизнь перепиской.
Все это давно прошло и затуманилось в памяти. Он старался как можно меньше думать о той поре, потому что вместо светлых и радостных воспоминаний ему делалось не по себе.
Интересно, другие тоже лгут, хотя бы самим себе, когда с тоской вспоминают о нелегком начале своего пути? Может быть, он один такой?
Когда Филипп Ванакер, брат Кристины, вырос, он доставлял своим немало беспокойства: вел преимущественно ночной образ жизни, занимался какой-то сомнительной деятельностью.
Когда ему стукнуло двадцать, отец выставил его из дому, будучи уверен, что сын не минует тюрьмы; это не помешало Филиппу каким-то непонятным образом устроиться диктором на радио.
Оттуда он перешел на телевидение — после того как женился на Мод Ламбер, единственной дочери виноторговца Ламбера, имя которого можно прочесть на многих сотнях вагонов-цистерн.
Как ему удалось уговорить — нет, не Мод, эту капризную девчонку, а самого папашу Ламбера? Предполагали, что Филипп, связанный через радио с замкнутым мирком театра и кино, ввел в этот круг своего будущего тестя, нашедшего там обильный урожай красивых девушек.
Филипп и Мод занимали один из тяжеловесных особняков в стиле девятисотых по бульвару Курсель, как раз напротив позолоченной ограды парка Монсо; так и чудилось, что из ворот особняка вот-вот появятся кареты.
Раз в месяц Филипп выступал по телевидению, и этого ему вполне хватало, чтобы проникнуться чувством собственной важности.
Ну а что касается Мод, так она и в свои тридцать пять осталась такой же неровной и взбалмошной, как в семнадцать, и потому Шабо был озадачен, когда его жена, года два-три назад, начала с нею встречаться чуть ли не ежедневно. Казалось, бульвар Курсель стал для нее последним прибежищем, и день за днем она все больше заимствовала от своей золовки — начиная от парикмахера и портного вплоть до ее вкусов и даже манер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18