Разорвешь колонну,
танки по болотам порастеряешь. За это не жалуют, за это с роты снимают.
Черт с вами, думаю, проверяйте на здоровье, а роту я растягивать не буду...
- Кран впереди! - кричит по радио командир шестого танка, высланного
вперед.
"Кран? Подъемный? Точно! Кран! Весь зелененький, стрела для маскировки
ветками облеплена. Где на поле боя можно кран увидеть? - Правильно! В
ракетной батарее! Каждый ли день такая удача!"
- Рота! - ору. - Ракетная батарея! К бою...Вперед!
А уж мои ребята знают, как с ракетными батареями расправляться. Первый
взвод, обгоняя меня, рассыпается в боевую линию. Второй, резко увеличивая
скорость, уходит вправо и, бросая в небо комья грязи из-под гусениц,
несется вперед. Третий взвод уходит влево, огромным крюком охватывая
батарею с фланга.
- Скорость! - рычу.
А водители это и без меня понимают. Знаю, что у каждого водителя сейчас
правая нога уперлась в броневой пол, вжав педаль до упора. И оттого
двигатели взвыли непокорно и строптиво. И оттого рев такой. И оттого копоть
невыносимая: топливо не успевает сгорать полностью в двигателях, и жутким
напором газа его выбрасывает через выхлопные горловины.
- Разведку прекращаю... квадрат... 13-41... стартовая позиция... принимаю
бой... - Это мой радист-заряжающий кричит в эфир наше, может быть,
последнее послание. Ракетные подразделения и штабы противника должен
атаковать каждый при первой встрече, без всяких на то команд, каковы бы ни
были шансы, чего бы это ни стоило.
Заряжающий щелчком обрывает связь и бросает первый снаряд на досылатель.
Снаряд плавно уходит в казенник, и мощный затвор, как нож гильотины,
дробящим сердце ударом запирает ствол. Башня плывет в сторону, а под моими
ногами полетела влево спина механика-водителя, боеукладка со снарядами.
Казенник орудия, вздрогнув, плывет вверх. Наводчик вцепился руками в пульт
прицела, и мощные стабилизаторы, повинуясь его корявым ладоням, легкими
рывками удерживают орудие и башню, не позволяя им следовать бешеной пляске
танка, летящего по пням и корягам. Большим пальцем правой руки наводчик
плавно давит на спуск. С тем, чтобы страшный удар не обрушился на наши уши
внезапно, во всех шлемофонах раздается резкий щелчок, заставляя барабанные
перепонки сжаться, встречая всесокрушающий грохот выстрела сверхмощной
пушки. Щелчок в шлемофонах опережает выстрел на сотые доли секунды, и
оттого мы не слышим самого выстрела.
Сорокатонная громада летящего вперед танка дрогнула. Орудийный ствол
отлетел назад и изрыгнул из себя звенящую дымную гильзу. И тут же, вторя
командирской пушке, бегло залаяли остальные. А заряжающий уже второй снаряд
бросил на досылатель.
- Скорость! - ору я.
А грязь из-под гусениц фонтанами. А лязг гусениц даже громче пушечного
грохота. А в шлемофонах новый щелчок - это наводчик снова на спуск давит. И
снова мы своего собственного выстрела не слышим. Только орудие судорожно
назад рванулось, только гильза страшно звенит, столкнувшись с отбойником.
Мы слышим выстрелы только соседних танков. А они слышат нас. И эти пушечные
выстрелы стегают моих доблестных азиатов, как плетью между ушей. И звереют
они. Я каждого из них сейчас представить могу. В пятом танке наводчик между
выстрелами резиновый налобник прицела от восторга гложет. Это не только в
роте, во всем батальоне знают. Нехорошо это. Отвлекается он от наблюдения
за обстановкой. Его за это даже чуть в заряжающие не перевели. Но уж очень
точно стреляет, прохвост. В восьмом танке командир всегда топор с собой
держит, и, когда его пушка захлебывается беглым огнем" он обухом по броне
лупит. А в третьем танке прошлый раз командир включил рацию на передачу -
да и забыл ее выключить, забивая всю связь в ротной сети. И вся рота
слышала, как он скрежетал зубами и подвывал поволчьи...
- Круши! - шепчу я. И шепот мой на тридцать километров радиоволны
разносят, вроде я каждому из евоих милых свирепых азиатов это слово прямо в
ушко нашептываю. - Круши-и-и-и!
А по ушам щелчок, и гильза снова звенит. Аромат у стреляных гильз
дурящий. Кто тот ядовитый аромат вдыхал, тот зверел сладострастно. Круши!
От грохота, от мощи небывалой, от пулеметных трелей пьянеют мои танкисты.
И не удержит их теперь никакая сила. Вот и водители всех танков вроде как
с цепи посрывались.
Рвут рычаги ручищами своими грубыми, терзают машины свои, гонят их,
непокорных, в пекло прямо. А я назад смотрю: не обошли бы с тылов. А далеко
позади бронетранспортер с белым флажком. Отстал, из сил выбился. Люди в нем
несчастные: нет у них такой пушки сверхмощной, нет у них грохота
одуряющего, нет аромата пьянящего. Нет у них в жизни наслаждения, не
познали они его. Оттого труслив их водитель, камни да пни осторожно
обходит. "А ты не бойся! А ты машину ухвати лапами, рви ее и терзай.
Броневая машина - существо нежное. Но если почувствует машина на себе
могучего сядока, то озвереет и она. И понесет она тебя вскачь по валунам
гранитным, по пням тысячелетних дубов, по воронкам и ямам. Не бойся
гусеницы изорвать, не бойся торсионы переломать. Рви и круши, и понесет
тебя танк, как птица. Он, танк, тоже боем упивается. Он рожден для боя.
Круши!"
- Выводи роту из боя...
Искры из-под гусениц. Влетела рота на позиции ракетной батареи. Скрежет в
уши, то ли гусеницы по стальному листу, то ли зубы моего наводчика в моих
наушниках.
- Выводи роту из боя...
Чтоб не задеть друг друга, танки без всякой команды огонь прекратили,
только ревут, как волки, рвущие оленя на части. Бьют танки лбами своими
броневыми хлипкие ракетные транспортеры, краны да пусковые установки, в
жирный чернозем втаптывают красу и гордость ракетной артиллерии. Круши!
- Выводи роту из боя... - снова слышу я чей-то далекий скрипучий голос и
вдруг понимаю, что это проверяющий ко мне обращается. Ах, черт! Да кто же в
такой момент наивысшего, почти сексуального блаженства людей от любимого
занятия отрывает? Проверяющий, твою мать, ты же моих жеребцов в импотентов
превратишь! Кто тебе право дал портить великолепную танковую роту? Ты враг
народа или буржуазный вредитель? Хуль тебе в зубы! Рота, круши! И, треснув
кулаком по броне, выматерив в открытый эфир всю штабную сволочь, которая
порохового дыма по своим канцеляриям не нюхала, я командую:
- Роте боевой отбой! Влево на поляну повзводно марш!
Мой водитель в сердцах рвет левый рычаг до упора, отчего танк всей массой
своей почти опрокидывается вправо, ломая красавицу березу. Мастерски
водитель перебрасывает передачи почти с секундным перерывом и, мгновенно
добравшись до верхней, бросает броневого динозавра вперед, через кусты и
глубокие ямы, прямо на поляну и, лихо развернувшись, снижает обороты почти
до нуля, отчего машина замирает на месте, бросив нас резко вперед, как при
внезапном торможении самолета в самом конце разбега. Остальные танки с
разочарованным ревом один за другим вырываются из леса и, судорожно
тормозя, выстраиваются в четкую линию.
- Разряжай! Оружие к осмотру! - подаю команду и вырываю шнур шлемофона из
разъема, а заряжающий щелчком вырубает всю связь.
5.
Бронетранспортер с проверяющими далеко отстал. Пока он доковылял до роты,
я успел проверить вооружение, получил рапорта о состоянии машин, о расходе
топлива и боеприпасов, построил роту и замер посредине поляны в готовности
рапортовать.
Стою, в уме плюсы и минусы подсчитываю, за что меня хвалить могут, а за
что наказывать: рота из парка начала выход на восемь минут раньше срока -
за это хвалят, за это иногда командиру роты и золотые часики подбросить
могут. В начале войны счет на секунды идет. Все танки, все самолеты, все
штабы должны рывком изпод удара выйти. Тогда первый, самый страшный удар
противника по пустым военным городкам будет нанесен. Восемь минут! Тут мне
плюс несомненный. Все танки мои исправны, и весь день таковыми оставались.
Это моему зампотеху - плюс. Жаль, что из-за нехватки офицеров нет у меня в
роте зампотеха. Я сам за него работаю. Опорные пункты мы обходили крутым
маневром, вовремя и четко сообщая о них. Это плюс командиру первого взвода.
Жаль, что и его в роте нет: опять же нехватка. Ракетную батарею не
проморгали, не пропустили, унюхали, в землю ее втоптали. А ракетная
батарея, самая захудалая, может пару Хиросим сотворить. Прекратив разведку
и бросив свои коробки против ракет, я эти самые Хиросимы предотвратил. За
такое на войне орденишко на грудь вешают, а на учениях хвалят долго...
А вот и проверяющий полковник. Ручки белые, чистенькие, сапожки блестят.
Лужи он брезгливо обходит, как кот, чтобы лапки не испачкать. Командир
полка, батя наш, тоже полковник, да только ручищи у него мозолистые, как у
палача, к тяжелому труду его ручищи приучены. А рожа у нашего бати обожжена
морозом, солнцем и ветрами всех известных мне полигонов и стрельбищ, не в
пример бледному личику проверяющего полковника.
- Равняйсь! Смирно! Равнение на-право!
Но проверяющий рапорта моего не слушает, он на полуслове обрывает:
- Увлекаетесь, старший лейтенант, в бою! Как мальчишка!
Я молчу. Я улыбаюсь ему: вроде он не ругает меня, а медаль на грудь
вешает. А он от моей улыбки еще пуще свирепеет. Свита его угрюмо молчит.
Знает свита, что статья 97 Дисциплинарного устава запрещает ругать меня в
присутствии моих подчиненных. Знают майоры и подполковники, что, ругая меня
в присутствии моих подчиненных, полковник не мой командирский авторитет
подрывает, а авторитет всего офицерского состава доблестной Советской
Армии, и в том числе свой собственный полковничий авторитет. А мне вроде бы
и ничего. Я улыбаюсь.
- Это позорно, старший лейтенант, не слышать команд и не выполнять их.
Эх, полковник, а я бы на орудийных стволах вешал тех, кто в бою не
увлекается, кого запах крови не пьянит.
Это учения, а кабы в настоящем бою гусеницы наших танков были перепачканы
настоящей кровью, не бутафорской, не театральной, так мои азиаты славные
еще бы и не так распалились. Да только это не слабость. Это их сила. Их
никто в мире остановить бы не смог.
- И еще со стенкой! Вы же стенку в парке поломали! Это преступление!
А про стенку я и думать забыл. Велика беда. Ее уж, наверно, восстановили.
Долго ли? Пригони с "губы" десять арестантов, они за пару часов новую
стенку сложат. И откуда мне, полковник, знать - учения это или война? Кто
это во время тревоги знать может? А если война и стенка целая осталась бы,
а 2000 человек и сотни великолепных боевых машин все в одной куче сгорели
бы? Ась, полковник? Большой титул ты носишь, именуешься ты начальником
разведки 13-й Армии, так поинтересуйся, сколько мои узбеки за день целей
вскрыли. Они и по-русски не говорят, а цели вскрывают безошибочно. Похвали
их, полковник! Не мне, так хоть им улыбнись. И я улыбаюсь ему. К роте своей
я спиной сейчас стою, и повернуться мне к ней лицом никак нельзя. Только я
и так знаю, что и вся моя рота сейчас улыбается. Просто так, без всякой
причины. Они у меня такие, они в любой обстановке зубы скалят.
А полковнику это не нравится. Он, наверное, думает, что мы над ним
смеемся. Озверел полковник. Зубами заскрежетал, как наводчик в бою. Наши
улыбки он понять и оценить не способен. И оттого он кричит мне в лицо:
- Мальчишка, вы недостойны командовать ротой. Я отстраняю вас. Сдайте
роту заместителю, пусть он ведет роту в казармы!
- Нет у меня сейчас заместителя, - улыбаюсь я ему.
- Тогда командиру первого взвода!
- Нет и его. - И, чтобы полковнику всех командиров нижестоящих не
перечислять, я объясняю: - Один я в роте офицер.
Полковник угас. Пыл с него сошел. Сошел, вроде и не было его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54