Боевики раскинулись в самых разнообразных позах: кто-то лежал на полу мешком, кто-то откинулся на спинку стула, стоявшего возле стола, руки опущены вниз и что в них - не разглядеть, но вряд ли более серьезное оружие, чем вилка или нож, да и те должны уже валяться на полу, выскользнув из пальцев.
Свет лампы густо освещал их лица, окрашивая кожу в красное. Бородатых индейцев не бывает, и у них более благородные лица, тонкие носы с горбинкой, полные губы, а у этих...сухая кожа шелушится, отслаиваясь, как засохшая грязь.
- Здесь все спят. Все нормально, - сказал негромко Евсеев в микрофон, а ветер вынес его слова наружу. Им опять повезло, но это не могло продолжаться вечно.
Лампа была слишком сильным источником инфракрасного света, который выжигал сетчатку, не хуже, чем свет звезды, когда на телескоп позабыли надеть тонирующее стекло. Кондратьев сдвинул инфракрасный прибор, чтобы он больше не закрывал глаз, - невооруженный, он быстро приспосабливался к этому свету, с каждой секундой доступное ему пространство все расширялось.
Несколько лучей фонариков упали на пол, зашарили по нему и по стенам.
Когда они натыкались на тела людей, то останавливались, опутывали их светом, как пауки, которые оплетают коконом свою жертву, чтобы она уже никуда не улетела. В полумгле все боевики казались на одно лицо. Когда луч фонарика падал на лица, они начинали съеживаться, как загоревшаяся бумага, покрывались сетками морщин. Глаза под закрытыми веками раздраженно вздрагивали.
Алазаева здесь нет. Даже с фотографией сверять не нужно. И так видно. Только балласт, который раньше назывался пушечным мясом.
В дальнем углу пещеры располагалось некое подобие опустевшего зверинца, точно боевики от скуки устроили здесь зоопарк. Но кого они держали здесь? Вот в чем вопрос. Возле решетки приткнулся человек. От него не исходил кисловато-сладкий запах. Он был одет в джинсы и дутую куртку, которая в нескольких местах порвалась, а из дыр вылезла белая подкладка. Он лежал на спине, а когда Кондратьев перевернул его, то увидел, что руки у него связаны веревкой. Она впилась в кожу так, что кисти побелели. Лицо человека изменилось не настолько сильно, чтобы не узнать его. Кондратьев видел его, когда репортер триумфально въезжал на бронемашине в центр села, а следом спешили федеральные войска. Капитан улыбнулся. Этот мир слишком тесен, в нем постоянно наталкиваешься на своих знакомых, точно в постановке участвует не более нескольких десятков человек, которые так быстро перемещаются, что успевают поспеть почти в одно и то же время в несколько мест, а из-за этого создается обманчивое впечатление, что на сцене многотысячная массовка.
Первое впечатление оказалось обманчиво. Пещера уже представлялась уютной. Здесь хранились мешки с крупой, консервы. Точно боевики решили сделаться отшельниками и вдали от мирской суеты замаливать грехи, дожидаться пришествия или вызова на Страшный суд. Они дождались.
После предыдущей операции у егерей осталось несколько наручников, которые они по-хозяйски прикарманили. Отчетности от них никто не требовал и не сверял, сколько наручников выдали на каждый отряд и сколько получили взамен плененных боевиков.
Комично было наблюдать за тем, как Голубев, пристроившись на корточках возле сидящего на стуле за столом боевика, отгибает ему пальцы, освобождая вилку, словно боится, что тот может неосторожным движением пораниться, кладет вилку на стол, а потом защелкивает на запястьях боевика наручники. Он обшаривает его карманы, совсем как грабитель, подсевший в метро к уснувшему пассажиру, извлекает откуда-то склеенные скотчем две ручки от "калашникова", набитые патронами, переправляет находку в свой рюкзак. Голубев приподнял боевика, стул при этом потерял равновесие, опрокинулся назад, но никто не проснулся от этого грохота, и только егеря, занятые примерно тем же делом, что и Голубев, раздраженно зашипели на него.
Кондратьев выбрался наружу. Там было зябко, хотелось вновь вернуться в пещеру и не выходить из нее, пока не сойдет снег, пока все не высохнет, пока не зазеленеет трава. Не так много ждать осталось. Неделя-другая.
Егеря, покуривая, сидели на корточках в одинаковых позах, не очень удобных для броска или удара, но боевики были уже не опасны.
- Не очень удачно все вышло, - сказал Голубев, увидев Кондратьева.
- Как сказать. Один заложник - тоже что-то.
Кондратьев ударил наотмашь ближайшего боевика ладонью по щеке. Звук получился резким, как электрический разряд в сухом воздухе. Капитан не удовлетворился этим и продолжал хлестать по щекам боевика, голова которого моталась из стороны в сторону. Казалось, что после каждого удара шейные позвонки все больше и больше расшатываются и вскоре должны треснуть и сломаться.
Боевик открыл туманные глаза, будто он пребывал в сильном опьянении и не понимал ни того, что происходит, ни где он.
- Где Алазаев? - тихо спросил Кондратьев.
- Улетел, - сказал боевик.
"Как Карлсон, который живет на крыше, - усмехнулся про себя капитан, но обещал ли он вернуться?"
- Когда улетел?
- Днем.
- Где второй репортер.
- Его убил Кемаль.
- Кемаль? Кто это? Один из ваших?
- Нет. Он прилетал за органами. Он тоже улетел. Это с ним улетел Алазаев.
- У вас были пленники, кроме репортеров?
- Да.
- Сколько?
- Трое.
- Где они?
- Их тоже убил Кемаль. Я же говорю, он за органами прилетал.
- Часто?
- Несколько раз. Не помню.
- Понятно, - сказал Кондратьев.
Капитан мог задать еще очень много вопросов, и ситуация была ему совсем не понятна, но он видел, что боевик все больше возвращается из мира сновидений в реальность, еще несколько вопросов, и он окончательно проснется и либо замолчит, либо сам начнет задавать вопросы.
- Спи.
Боевик послушно закрыл глаза.
Часть 3
Глава 15
Когда Сергей Плошкин, выйдя из самолета, сошел с трапа, его окружила плотная масса журналистов. Они тянули к нему свои микрофоны и диктофоны, напоминающие в эти мгновения плошки для подаяний. Он не заметил, как они появились, потому что смотрел не по сторонам, а себе под ноги, чтобы не скатиться со ступенек трапа. Его заманили в ловушку. Он подался назад от неожиданности, хотел опять подняться по трапу и спрятаться в самолете, но путь назад ему перекрыли. Места для разбега не осталось, и окажись на его месте хоккеист или футболист, то и он, привычно двигая плечами и напирая корпусом, завяз бы в этой массе людей. Яркий свет, бьющий сразу из нескольких фонарей, слепил его, веки невольно щурились. Он был вынужден прикрывать глаза ладонями и осматриваться сквозь раздвинутые пальцы, как через жалюзи.
Он знал многих из них, правда сейчас не мог вспомнить их имена. Они казались ему чужими, словно он впервые увидел их. Неужели и сам он иногда выглядит так же жалко и так же выпрашивает милостыню?
Они что-то кричали ему, но делали это все вместе, слова переплетались, фразы перемешивались, заглушая одна другую. Из-за этого он разбирал только отдельные слова.
- Я ничего не понимаю.
Он попытался улыбнуться, но у него ничего не получилось, и он, догадываясь, что окружавшие его люди, недовольные этой фразой, сейчас набросятся на него, поспешил предупредить их и исправить положение.
- Я очень устал.
Но и этого было недостаточно, слишком мало, чтобы удовлетворить всех. Их ненасытные глаза требовали: "Еще, еще". Казалось, что сейчас луна выглянет из облаков, и они начнут превращаться в зверей, клацать огромными клыками, рты их и так уже переполнились слюной, одежды порвутся, а из обрывков появятся волосатые когтистые лапы.
- Что вы чувствовали, находясь в плену?
- Усталость.
К нему тянулись руки, но теперь микрофоны в них трансформировались в причудливые орудия пыток. Его слова могли стать эквивалентом "оставьте меня в покое", облаченные в более мягкую форму, потому что он еще не мог кричать на этих людей, зная, что вскоре вновь окажется среди них и, если сейчас нагрубит им и поссорится, то они не примут его обратно в стаю. Они не понимали его. Они хотели его крови.
Он понял, что умрет здесь. Ему не сделать уже ни одного шага. На плечи навалилась такая тяжесть, словно он оказался на дне океана, а воздух превратился в сжатую чудовищным давлением жидкость. На лбу выступила испарина, то ли снежинки растаяли, то ли стало слишком жарко от горячего света ламп, установленных на камерах. Ноги его начали подгибаться. Он едва не упал в обморок, как слишком впечатлительная девушка, но кто-то подхватил его под руки. У него не было сил, чтобы слегка повернуть голову в сторону и посмотреть, кто же его спасает. Может, наоборот, его в очередной раз похищают и не отпустят, пока он не выложит все, что знал, но и этого окажется недостаточно и тогда ему придется выдумать часть истории. Но он устал сопротивляться, обмяк, стал куклой, набитой ватой и опилками. Ноги его продолжали делать нетвердые шаги. Они уже не держали тело без чужой помощи, но хоть не волочились, точно парализованные.
Процесс регулировал какой-то человек, одетый в черное драповое пальто - такое длинное, что оно едва не касалось асфальта, и если бы он немного присел, решив завязать шнурки, то полы пальто подмели бы все вокруг, но на них не было ни капли грязи, а это означало, что человек ни разу не нагибался, к тому же ботинки он носил не на шнуровке, а на молнии. Репортер вспомнил, что это офицер спецслужб. Его представляли, но он не помнил его имени. Офицер, размахивая руками, точно в них был зажат невидимый меч, продвигался вперед, прорубая дорогу в толпе, расступавшейся перед ним. Она съеживалась, как пластмасса, которую поднесли к огню, и он прожег в ней дырку. Человек что-то говорил, но репортер так и не научился разбирать слов и лишь видел, что изо рта клубами валит пар, совсем как из носика чайника, в котором закипела вода.
Репортера несло течением прямо в открывшиеся перед ним двери аэропорта, потом пронесло через все здание. Расставь он руки в стороны, попробуй зацепиться за стойки, витрины, одежды, - пальцы соскользнули бы с пластика, металла, ткани. Мелькали палатки с едой, с сувенирами, дисками, удивление на лицах незнакомых людей. Диктор что-то объявлял о прибывших и задержавшихся рейсах. Людей больше интересовала эта информация, а не репортер. Он проносился так быстро, что его не успевали узнать. Невидимые привратники отворили перед ним еще одни стеклянные двери. Кто-то шел следом за ним. Двери так и остались открытыми, точно их заклинило. Вряд ли эта стая неслась за ним по пятам. Ее оттеснили. Она осталась позади, чуть задержавшись, и только сейчас бросилась по следу, но уже не могла нагнать его.
Нырнув в открытую дверь черного, как воронье крыло, автомобиля, очутившись в тесном салоне, потому что с двух сторон его прижимали люди, один уже был там, а другой, все тот же офицер спецслужб, теперь прикрывавший отход, втиснулся следом, быстро захлопнул за собой дверь, будто за ним кто-то гнался, и действительно почти тут же что-то ударилось в борт машины, но не сильно, Сергей почувствовал приступ клаустрофобии и удушья. Ему показалось, что крыша, от которой его макушку отделяло сантиметров пять, сейчас начнет опускаться, точно она была частью пресса, вдавит его в сиденье, сделает брикет и выбросит на помойку или, когда машина подпрыгнет вверх на кочке, он пробьет головой мягкий тонкий металл, обрежется об зазубренные края, застрянет, а ветер, как опытный палач, одним ударом снесет ему голову. Машина уже резво удалялась от аэропорта. Замелькали рекламные щиты.
В глазах все потемнело...
Несвежий спортивный костюм еще сохранил запахи тела, провалявшись полмесяца в шкафу скомканным. Его избороздили глубокие складки, как морщины на постаревшем теле, но утюг истребил бы их за несколько минут, вернув не один десяток лет, что, увы, не может сделать ни один из омолаживающих кремов, которые навязчиво рекламируются на телевидении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61