Он был прав. Луцилла закрыла глаза, чтобы дойти до меня. С закрытыми глазами она могла рассчитывать расстояние безошибочно, с открытыми — не имела о нем никакого понятия. Уличенная нами, она села, бедная, и вздохнула с отчаянием.
— Стоило ли для этого подвергаться операции? — сказала она мне.
Гроссе перешел на нашу сторону комнаты.
— Все в свое время, — утешил он. — Потерпите, и ваши неопытные глаза научатся. So! Я начну учить их сейчас. Вы составили себе какое-нибудь понятие о разных цветах? Когда вы были слепы, думали вы, какой цвет был вашим любимым цветом, если б вы видели? Думали? Какой же? Скажите мне.
— Во-первых, белый, — отвечала она. — Потом пунцовый.
Гроссе подумал.
— Белый, это я понимаю, — сказал он. — Белый — любимый цвет молодых девушек. Но почему пунцовый? Разве вы могли видеть пунцовое, когда были слепы?
— Почти, — отвечала она, — когда было достаточно светло, я чувствовала что-то пред глазами, когда мне показывали пунцовое.
— При катарактах они всегда видят пунцовое, — пробормотал Гроссе. — Для этого должна быть какая-нибудь причина, и я должен найти ее.
Он опять обратился к Луцилле.
— А цвет, который вам противнее всех, какой?
— Черный.
Гроссе одобрительно кивнул головой.
— Так я и думал, — сказал он. — Они все терпеть не могут черное. Для этого должна быть также какая-нибудь причина, и я должен найти ее.
Высказав это намерение, он подошел к письменному столу и взял лист почтовой бумаги и круглую перочистку из пунцового сукна. Затем он оглядел комнату и взял черную шляпу, в которой приехал из Лондона. Все три вещи Гроссе положил в ряд перед Луциллой. Прежде чем он успел задать ей вопрос, она указала на шляпу с жестом отвращения.
— Возьмите это, — попросила она. — Я этого не люблю.
Гроссе остановил меня, прежде чем я успела сказать что-нибудь.
— Подождите немного, — шепнул он мне на ухо. — Это вовсе не так удивительно, как вам кажется. Прозревшие люди всегда ненавидят первое время все темное.
Он обратился к Луцилле.
— Укажите мне, — сказал он, — ваш любимый цвет между этими вещами.
Она пропустила шляпу с презрением, взглянула на перочистку и отвернулась, взглянула на лист бумаги и отвернулась, задумалась и закрыла глаза.
— Нет! — воскликнул Гроссе. — Я этого не позволю. Как вы смеете ослеплять себя в моем присутствии? Как! Я возвратил вам зрение, а вы закрываете глаза. Откройте их, или я вас поставлю в угол, как непослушного ребенка. Ваш любимый цвет? Говорите!
Она открыла глаза (весьма неохотно) и взглянула опять на перочистку и на бумагу.
— Я не вижу здесь ничего столь яркого, как мои любимые цвета, — сказала она.
Гроссе поднял лист бумаги и задал безжалостный вопрос:
— Как! Разве белое белее этого?
— В пятьдесят тысяч раз белее!
— Gut! Так знайте же — этот лист бумаги белый. (Он вынул носовой платок из кармана ее передника.) Этот платок тоже белый. Белейшие из белых — оба! Первый урок, душа моя. Вот в моих руках ваш любимый цвет.
— Этот! — воскликнула Луцилла, глядя с неподдельным отчаянием на бумагу и платок, которые он положил на стол. Она поглядела на перочистку и на шляпу и подняла глаза на меня. Гроссе, готовившийся к новому опыту, предоставил мне отвечать. Результат в обоих случаях был тот же самый, как с бумагой и с платком. Пунцовое было вполовину не так ярко, черное было во сто раз не так черно, как она воображала, когда была слепа. Что касается последнего цвета, черного, она была довольна. Он произвел на нее неприятное впечатление (как и лицо бедного Оскара), хотя она не знала, что это ее нелюбимый цвет. Луцилла сделала попытку, бедное дитя, похвастаться пред своим безжалостным доктором-учителем.
— Я не знала, что эта шляпа черная, — рассуждала она, — тем не менее я не могу смотреть на нее без отвращения.
Говоря это, Она хотела бросить шляпу на кресло, стоявшее возле нее, а вместо этого швырнула ее через спинку кресла к стене по крайней мере на шесть футов дальше, чем хотела.
— Я ни на что не способна, — воскликнула Луцилла, и лицо ее вспыхнуло от досады. — Не пускайте ко мне Оскара. Мне страшно подумать, что я покажусь ему смешной. Он придет сюда, — прибавила она, обращаясь жалобно ко мне. — Найдите какой-нибудь предлог не пускать его ко мне подольше.
Я обещала исполнить ее просьбу тем охотнее, что получила неожиданно возможность примирить ее хоть отчасти (пока она будет учиться видеть) с отсутствием Оскара.
Луцилла обратилась к Гроссе.
— Продолжайте, — сказала она с нетерпением. — Научите меня быть не такой идиоткой или ослепите меня опять. Мои глаза ни на что не годны! Слышите вы? — воскликнула она зло и, схватив Гроссе за его широкие плечи, начала трясти его изо всех сил. — Мои глаза ни на что не годны!
— Ну, ну, ну! — крикнул Гроссе. — Если вы не будете сдерживать себя, горячее вы создание, я не буду учить вас.
Он взял лист бумаги и перочистку и, заставив ее сесть, положил их рядом на ее коленях.
— Скажите мне, — продолжал он, — знаете вы, что такое вещь круглая и что такое вещь квадратная?
Вместо того чтоб отвечать ему, Луцилла с негодованием обратилась ко мне.
— Не дико ли с его стороны, — сказала она, — задавать мне подобные вопросы? Умею ли я отличить круглое от квадратного! О, как унизительно! Пожалуйста, не говорите Оскару.
— Если знаете, так скажите, — настаивал Гроссе. — Взгляните на эти вещи у вас на коленях. Что, они обе круглые? Или обе квадратные? Или одна круглая, а другая квадратная? Взгляните и скажите.
Она взглянула и не сказала ничего.
— Ну? — спросил Гроссе.
— Что вы вытаращили на меня глаза сквозь ваши страшные очки! — воскликнула Луцилла раздраженно. — Вы сбиваете меня. Не глядите на меня, и я сейчас скажу.
Гроссе отвернулся со своею дьявольской усмешкой и сделал мне знак следить за ней вместо него.
Лишь только он перестал смотреть на нее, она закрыла глаза и провела кончиками пальцев по краям бумаги и перочистки.
— Одна круглая, а другая квадратная, — сказала Луцилла, лукаво открыв глаза в то самое мгновение, как Гроссе повернулся к ней.
Он взял из ее рук бумагу и перочистку и (вполне понимая ее хитрость) заменил их на бронзовое блюдце и книгу.
— Какая из этих вещей круглая и какая квадратная? — спросил он, держа их перед ней.
Луцилла поглядела сначала на одну, потом на другую и не сумела дать ответ с помощью одних глаз.
— Я сбиваю вас опять, — сказал Гроссе. — Вы не можете закрыть глаза, прелестная моя Финч, пока я смотрю на вас, не правда ли?
Она покраснела, потом побледнела. Я боялась, что Луцилла расплачется. Но Гроссе умел ладить с ней удивительно. Я никогда не встречала человека с таким тактом, как этот грубый, некрасивый, эксцентричный старик.
— Закройте глаза, — сказал он спокойно. — Так и следует учиться. Закройте глаза, возьмите эти вещи в руки и скажите, какая круглая и какая квадратная.
Она ответила тотчас же.
— Gut! Теперь откройте глаза и заметьте, что в правой руке у вас круглое блюдце, а в левой квадратная книга. Видите? Опять gut! Положите их на стол. Что мы будем делать дальше?
— Можно мне попробовать писать? — спросила она с жаром. — Мне так хочется посмотреть, могу ли я писать с помощью глаз, а не пальцев.
— Нет! Десять тысяч раз нет! Я не позволяю вам ни писать, ни читать. Пойдемте со мной к окну. Посмотрим, как действуют ваши несносные глаза при определении расстояний.
Пока мы проводили наши опыты над Луциллой, погода прояснилась. Тучи разошлись, солнце засветило, яркие голубые просветы в небе расширялись с каждой минутой, тени величественно плыли по зеленым склонам холмов. Луцилла подняла руки в немом восторге, когда доктор поставил ее перед открытым окном.
— О, — воскликнула она, — не говорите со мной! Не трогайте меня! Дайте мне наглядеться на это! Тут нет разочарований. Я никогда не могла себе представить ничего столь прекрасного!
Гроссе молча указал мне на нее. Она была бледна, она дрожала с головы до ног, подавленная, восторженно изумленная величием неба и красотой земли, в первый раз представшими ее взорам. Я поняла, для чего доктор обращал на нее мое внимание. «Посмотрите, — хотел он сказать, — с каким нежно организованным существом имеем мы дело. Можно ли не быть в высшей степени осторожным в обращении с такою восприимчивою натурой?» Понимая его слишком хорошо, я ужаснулась, подумав о будущем. Теперь все зависело от Нюджента, а Нюджент сказал мне, что он сам не зависит от себя.
Для меня было облегчением, когда Гроссе закрыл окно.
Она начала горячо просить, чтоб он оставил ее еще некоторое время у окна. Он не соглашался. Тогда она бросилась в другую крайность.
— Я в своей собственной комнате и сама себе хозяйка, — сказала Луцилла сердито. — Я хочу делать по-своему.
Гроссе не задумался над своим ответом.
— Делайте по-своему, — сказал он. — Утомляйте свои слабые глаза, а завтра, когда вы захотите посмотреть в окно, вы не увидите ничего.
Этот ответ заставил ее мгновенно покориться. Она сама помогала надеть повязку.
— Могу я уйти в свою комнату? — спросила Луцилла просто. — Я видела так много прекрасного, и мне так хочется обдумать все в одиночестве.
Доктор охотно дал свое согласие на ее просьбу. Все, что способствовало ее спокойствию, заслуживало его полнейшее одобрение.
— Если Оскар придет, — шепнула она, проходя мимо меня, — смотрите, чтоб я это узнала. И, пожалуйста, не говорите ему о моих промахах.
Она остановилась на минуту в задумчивости.
— Я сама себя не понимаю, — сказала Луцилла. — Я никогда в жизни не была так счастлива, как теперь, и вместе с тем мне хочется плакать.
Она повернулась к Гроссе.
— Подите сюда, папа, — сказала она. — Вы были сегодня очень добры со мной. Я поцелую вас.
Она слегка оперлась руками на его плечи, поцеловала его морщинистую щеку, обняла меня и вышла из комнаты. Гроссе резко повернулся к окну и приложил свой большой шелковый платок к глазам, что (как мне кажется) не приходилось ему делать уже много лет.
Глава XL
СЛЕДЫ НЮДЖЕНТА
— Мадам Пратолунго?
— Herr Гроссе?
Он повернулся ко мне, пересилив свое волнение.
— Теперь, когда вы все видели сами, — сказал доктор, выразительно стуча по табакерке, — хватит у вас духу сказать этой милой девушке, кто из близнецов уехал и покинул ее навсегда?
Трудной найти предел упрямства женщины, когда мужчина ожидает, чтобы она признала себя не правой. После того, чему я была свидетельницей, я чувствовала себя совершенно неспособной открыть ей истину. Но мое упрямство мешало мне сознаться в этом прямо.
— Знайте, — продолжал он, — что если вы огорчите, или испугаете, или рассердите ее, все это отзовется на ее слабых после операции глазах. Они так слабы пока, что я прошу вас снова позволить мне провести здесь ночь, чтобы проверить завтра, не слишком ли я уже утомил их. В последний раз спрашиваю вас: хватит у вас решимости открыть ей истину?
Он сломил, наконец, мое упрямство. Я вынуждена была сознаться, как ни тяжело мне это было, что не вижу возможности поступить иначе, как только постараться скрыть от нее истину. Сделав эту уступку, я попробовала посоветоваться с Гроссе, как мне безопаснее объяснить Луцилле отсутствие Оскара. Он (как мужчина) сказал, что нет ни малейшей необходимости учить меня (как женщину) в таком деле, где все зависит от хитрости и изобретательности.
— Я недаром прожил столько лет на свете, — сказал доктор. — Когда нужно наплести небылиц и выйти сухой из воды, женщине нечему учиться у мужчин. Не походите ли вы со мною по саду? Мне надо поговорить с вами о другом, и я очень желаю вот этого, — прибавил он, достав свою трубку.
Мы отправились в сад.
Затянувшись жадно табачным дымом, Гроссе поразил меня, объявив неожиданно, что он решил перевести Луциллу в приморскую местность Рамсгет. К такому решению побудили его две причины:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67