От домино он, должно быть, получает какое-то сардоническое удовольствие! — И все же детектив стоял в нерешительности. — Это нужно проделать осторожно. Когда они узнают, где была убита их дочь… Знаете ли, Джефф, эта одержимость «фамильной честью» чертовски сложная вещь.
— Шомон сообщил им?
— Всей душой надеюсь, что да. И еще надеюсь, что у него хватило такта ничего не сказать о клубе. Впрочем, думаю, что музей восковых фигур для них не намного лучше. Однако…
Какие огромные пространства скрывает Париж в своих недрах! Сады Сен-Жерменского предместья, как мираж, открываются глазу, когда распахиваются ворота в этих высоких старинных стенах. Вам кажется, что аллеи здесь тянутся на долгие мили, что пруды заколдованы, а цветочные клумбы нереальны; вы бы ни за что не поверили, что в самом центре неугомонного Парижа может существовать столь обширный оазис деревенской тишины. Здесь посреди призрачных поместий высятся каменные дома с остроконечными крышами и башенками. Летом, в пору, когда на фоне зелени, искрясь в солнечном свете, полыхают цветы всевозможных оттенков, эти дома все равно кажутся гордыми, заброшенными и какими-то сказочными; но осенью их остроконечные крыши на фоне белесого неба вызывают чувство, что вы случайно забрели в сельскую местность далеко-далеко от этого города и этого времени, а то и вовсе переместились в параллельную вселенную… Увидев свет в их окнах, поневоле вздрогнешь. На закате на покрытых гравием дорожках можно встретить темный экипаж с четверкой лошадей и лакеем на запятках; и когда топот коней и поднятый экипажем ветер замрут вдали, понимаешь, что его пассажиры умерли уже лет двести тому назад…
Я не преувеличиваю. Когда старик привратник растворил перед нами ворота поместья Мартелей и мы зашагали по гравию подъездной аллеи, современный Париж перестал существовать. Автомобилей еще не изобрели. Лужайка выглядела опустелой, коричневые узоры мертвых цветочных клумб перемежались желтыми пятнами — это под деревьями к промокшей земле прилипли опавшие листья. Из-за дома, украшенного скорбными завитками чугунного литья, послышался шорох, звяканье цепи, а потом собачий лай. Он разносился по тонущему во влажных сумерках саду и эхом отдавался в шелестевших за ним аллеях. Будто в ответ, на первом этаже засветилось окно.
— Надеюсь, это чудовище на цепи, — поежился Бенколин. — Его зовут Шквал. Это самый злобный… Ого!
Он остановился как вкопанный. Из-за кустов в рощице молодых каштанов справа от нас выскочил человек. Он несся какими-то нечеловеческими прыжками. Когда видение достигло зарослей вокруг другой группы деревьев, мы увидели, что пальто у него на спине разорвано в клочья. Собака перестала лаять, и слышно было только, как шуршит опавшими листьями ветер.
— За нами следят, Джефф, — после паузы сказал Бенколин. — Это бодрит, не правда ли? Меня определенно взбодрило. Наверняка кто-то из людей Галана. Его спугнула собака.
Меня передернуло. Тяжелая капля дождя шлепнулась на лист передо мной, за ней еще одна. Мы поспешили к дому мимо коновязи, спеша укрыться под козырьком крыльца. Это крыльцо, по-видимому, сохранилось с прошлого века; в стенах все еще торчали кольца для привязывания лошадей. Слишком угрюмый дом для молодой девушки вроде Клодин Мартель. За увядшими виноградными лозами я заметил несколько плетеных кресел, обтянутых ярким ситцем; ветер перебирал страницы журнала, лежавшего на подушках качелей.
При нашем приближении двери начали открываться.
— Входите, господа, — произнес почтительный голос. — Полковник Мартель ждет вас.
Слуга провел нас в сумеречный холл, очень просторный, со стенами, отделанными черным орехом. Здесь было не то чтобы запущено — просто хотелось проветрить; пахло старым деревом, пыльными шторами, составом для чистки меди и навощенным паркетом. Снова я уловил запах платья и волос, как в музее восковых фигур, но здесь, не мог не почувствовать я, это были платье и волосы мертвецов, и от стен, обитых над ореховыми панелями темно-красным атласом, веяло неуловимым запахом гнили. Нас провели в библиотеку в задней части дома.
За столом красного дерева, в круге света от настольной лампы с абажуром, сидел полковник Мартель. В дальнем конце комнаты над высокими книжными полками помещались окна в иссиня-черных рамах с голубыми и белыми стеклами. Было видно, как серебряные струи дождя становятся все гуще, и на лице женщины, неподвижно, со сложенными ладонями сидевшей в тени книжных полок, играли бледные переливы света. Здесь царила атмосфера застывшего ожидания, слез, которые никогда не будут пролиты, и обреченности. Старик встал.
— Входите, господа, — произнес он глубоким голосом. — Это моя жена.
Он был среднего роста, очень коренастый, но держался в высшей степени подтянуто. Если бы его желтовато-бледное лицо не было таким полным, его можно было бы назвать красивым. Свет отражался от его большого голого черепа, засевшие под густыми бровями глаза блестели жестко и холодно. Я заметил, как заходили желваки под его большими, обвислыми, светло-песочного цвета усами, как расправились складки на его шее над высоким воротником с тонкой полоской шейного платка. Его темный костюм, хотя и несколько старомодного фасона, был сшит из самой лучшей материи, в рукавах торчали опаловые запонки. Он склонился в сторону тени.
— Добрый день! — пропел женский голос, звонкий и высокий, как у многих глухих. Глаза на ее увядшем исхудалом лице внимательно изучали нас, волосы были совершенно седыми. — Добрый день! Андре, принесите для господ стулья!
Граф де Мартель не садился до тех пор, пока слуга не принес стулья и мы не сели. На столе я увидел костяшки домино. Они были уложены как блоки для своего рода игрушечного домика, и я вдруг представил себе, как долгими часами полковник сидит в этой комнате, твердой рукой терпеливо укладывает их одну на другую, а потом так же терпеливо, с серьезностью ребенка разбирает домик. Но сейчас он сидел перед нами и смотрел мрачно и неподвижно, теребя пальцем листок голубой бумаги, похожий на бланк телеграммы.
— Мы уже знаем, господа, — сказал он наконец.
Эта атмосфера начала действовать мне на нервы. Я видел, как женщина в глубине комнаты кивает головой, стараясь не пропустить ни слова, и мне представилось, что над этим домом собираются разрушительные силы, которые вот-вот разнесут его на куски.
— Это облегчает нашу задачу, полковник Мартель, — сказал Бенколин, — и освобождает от неприятной обязанности. Буду говорить откровенно: теперь нам остается только получить всю информацию, какую только можно, о вашей дочери…
Старик неторопливо кивнул. Тут я впервые заметил, что он теребит бумажку только одной рукой; левой руки у него не было, и рукав был заправлен в карман.
— Мне нравится ваша прямолинейность, сударь, — проговорил он. — Уверяю вас, ни я, ни моя жена не проявим малодушия. Когда мы сможем… получить тело?
Меня передернуло, когда я взглянул в эти жесткие, холодно блестящие глаза. Бенколин ответил:
— Очень скоро. Вам известно, где нашли мадемуазель Мартель?
— В некоем музее восковых фигур, насколько я знаю, — громко произнес безжалостный голос. — Ее закололи в спину. Говорите внятно. Жена вас не слышит.
— Неужели она в самом деле мертва? — внезапно звонко вскрикнула женщина.
Этот крик пронзил всех нас. Господин Мартель медленно повернулся к жене и холодно посмотрел на нее. В тишине громко тикали напольные часы. Поймав его взгляд, мадам Мартель затихла, заморгала глазами, лицо у нее сморщилось и застыло.
— Мы надеемся, — продолжал Бенколин, — что вы поможете нам как-то прояснить обстоятельства смерти вашей дочери. Когда вы видели ее живой в последний раз?
— Я пытался думать об этом. Боюсь, — старик не пощадил и себя, — боюсь, я не следил как следует за дочерью. Оставил все на ее мать. Вот если бы у меня был сын… Но мы с Клодин были почти чужими. Она была живой, веселой, совсем другое поколение. — Он прижал руку ко лбу; глаза его, казалось, были устремлены в прошлое. — В последний раз я видел ее вчера вечером за обедом. Каждый месяц, в один и тот же день, я хожу к маркизу де Серанну играть в карты. Это ритуал, который мы соблюдаем почти сорок лет. Я вышел из дома около девяти часов. В это время она была еще дома: я слышал шаги в ее комнате.
— Вы не знаете, собиралась ли она уходить?
— Нет, сударь, не знаю. Как я сказал, — он снова напрягся, — я не следил за тем, что она делает, только передавал кое-какие распоряжения через жену и редко проверял исполнение. И вот… результат.
Наблюдая за мадам Мартель, я заметил, как на ее лице появилось жалобное выражение. Старорежимный отец и впадающая в детство, простодушная мать… Судя по тому, что я успел о ней узнать, Клодин Мартель совсем не походила на Одетту. Она сумела бы выйти сухой из воды в любой ситуации. Я понял, что та же мысль мелькнула и у Бенколина, потому что он поинтересовался:
— Насколько я понимаю, у вас не было привычки поджидать ее возвращения?
— Сударь, — холодно произнес старик, — в нашей семье это не принято.
— К ней часто приходили друзья?
— Я вынужден был запретить ей это. Они слишком шумные для нашего дома, к тому же я не хотел беспокоить соседей. Ей разрешалось, конечно, приглашать своих друзей на наши приемы, но она этого не делала. Выяснилось, что она хотела подавать нашим гостям так называемые «коктейли»… — Чуть заметная презрительная улыбка скривила его одутловатое лицо. — Я объяснил ей, что винный погреб Мартелей считается одним из лучших во Франции и что я не имею никакого права оскорблять своих старинных друзей. Это был один из редких случаев, когда мы вообще обменялись хоть словом. Она спросила меня, причем на повышенных тонах, был ли я когда-нибудь молодым. Молодым!…
— Вернемся к моему вопросу, господин Мартель. Вы сказали, что виделись с дочерью за обедом. Было ли ее поведение обычным, или вам показалось, что у нее есть что-то на уме?
Граф, прищурившись, теребил свои длинные усы.
— Я думал об этом потом. Да, я заметил. Она была… расстроена.
— Она ничего не ела! — вмешалась его жена настолько внезапно, что даже Бенколин повернулся и внимательно посмотрел на нее. Полковник говорил очень тихо, и мы оба были удивлены, как она могла услышать его слова.
— Она читает по губам, господа, — объяснил наш хозяин. — Вам нет необходимости кричать… Это правда. Клодин почти ничего не ела.
— Как вы считаете, такое поведение было вызвано возбуждением, страхом или еще чем-нибудь?
— Не знаю. Возможно, всем вместе.
— Она была нездорова, — прокричала мадам Мартель. Ее остренькое личико, которое, наверное, было когда-то красивым, поворачивалось то в одну, то в другую сторону, и она умоляюще смотрела на нас своими блеклыми глазами. — Она уже до этого плохо себя чувствовала. А предыдущей ночью я слышала, как она плакала у себя в комнате. Просто рыдала!
Всякий раз, когда от окна, заливаемого потоками дождя, доносился этот трепещущий, неестественно громкий голос, в котором дрожали слезы, мне хотелось схватиться за краешек стула. Я видел, каких усилий стоит ее бескомпромиссному мужу держать себя в руках; у него опустились уголки рта, а веки нервно подергивались в такт ее словам.
— Я услышала ее плач, встала и пошла к ней в комнату, как делала, когда она была ребенком и плакала в своей кроватке. — Судорожно сглотнув, женщина продолжала: — И она меня не прогнала. Она была со мной ласкова. Я спросила ее: «Что случилось, дорогая? Позволь мне помочь тебе». И она ответила: «Ты не можешь мне помочь, мама, мне никто не может помочь». Весь день она была очень грустная, а вечером ушла…
Опасаясь истерики, полковник Мартель снова резко повернулся к ней; его огромный кулак сжался, пустой левый рукав дрожал. Бенколин старался четко произносить звуки, говоря с его женой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Шомон сообщил им?
— Всей душой надеюсь, что да. И еще надеюсь, что у него хватило такта ничего не сказать о клубе. Впрочем, думаю, что музей восковых фигур для них не намного лучше. Однако…
Какие огромные пространства скрывает Париж в своих недрах! Сады Сен-Жерменского предместья, как мираж, открываются глазу, когда распахиваются ворота в этих высоких старинных стенах. Вам кажется, что аллеи здесь тянутся на долгие мили, что пруды заколдованы, а цветочные клумбы нереальны; вы бы ни за что не поверили, что в самом центре неугомонного Парижа может существовать столь обширный оазис деревенской тишины. Здесь посреди призрачных поместий высятся каменные дома с остроконечными крышами и башенками. Летом, в пору, когда на фоне зелени, искрясь в солнечном свете, полыхают цветы всевозможных оттенков, эти дома все равно кажутся гордыми, заброшенными и какими-то сказочными; но осенью их остроконечные крыши на фоне белесого неба вызывают чувство, что вы случайно забрели в сельскую местность далеко-далеко от этого города и этого времени, а то и вовсе переместились в параллельную вселенную… Увидев свет в их окнах, поневоле вздрогнешь. На закате на покрытых гравием дорожках можно встретить темный экипаж с четверкой лошадей и лакеем на запятках; и когда топот коней и поднятый экипажем ветер замрут вдали, понимаешь, что его пассажиры умерли уже лет двести тому назад…
Я не преувеличиваю. Когда старик привратник растворил перед нами ворота поместья Мартелей и мы зашагали по гравию подъездной аллеи, современный Париж перестал существовать. Автомобилей еще не изобрели. Лужайка выглядела опустелой, коричневые узоры мертвых цветочных клумб перемежались желтыми пятнами — это под деревьями к промокшей земле прилипли опавшие листья. Из-за дома, украшенного скорбными завитками чугунного литья, послышался шорох, звяканье цепи, а потом собачий лай. Он разносился по тонущему во влажных сумерках саду и эхом отдавался в шелестевших за ним аллеях. Будто в ответ, на первом этаже засветилось окно.
— Надеюсь, это чудовище на цепи, — поежился Бенколин. — Его зовут Шквал. Это самый злобный… Ого!
Он остановился как вкопанный. Из-за кустов в рощице молодых каштанов справа от нас выскочил человек. Он несся какими-то нечеловеческими прыжками. Когда видение достигло зарослей вокруг другой группы деревьев, мы увидели, что пальто у него на спине разорвано в клочья. Собака перестала лаять, и слышно было только, как шуршит опавшими листьями ветер.
— За нами следят, Джефф, — после паузы сказал Бенколин. — Это бодрит, не правда ли? Меня определенно взбодрило. Наверняка кто-то из людей Галана. Его спугнула собака.
Меня передернуло. Тяжелая капля дождя шлепнулась на лист передо мной, за ней еще одна. Мы поспешили к дому мимо коновязи, спеша укрыться под козырьком крыльца. Это крыльцо, по-видимому, сохранилось с прошлого века; в стенах все еще торчали кольца для привязывания лошадей. Слишком угрюмый дом для молодой девушки вроде Клодин Мартель. За увядшими виноградными лозами я заметил несколько плетеных кресел, обтянутых ярким ситцем; ветер перебирал страницы журнала, лежавшего на подушках качелей.
При нашем приближении двери начали открываться.
— Входите, господа, — произнес почтительный голос. — Полковник Мартель ждет вас.
Слуга провел нас в сумеречный холл, очень просторный, со стенами, отделанными черным орехом. Здесь было не то чтобы запущено — просто хотелось проветрить; пахло старым деревом, пыльными шторами, составом для чистки меди и навощенным паркетом. Снова я уловил запах платья и волос, как в музее восковых фигур, но здесь, не мог не почувствовать я, это были платье и волосы мертвецов, и от стен, обитых над ореховыми панелями темно-красным атласом, веяло неуловимым запахом гнили. Нас провели в библиотеку в задней части дома.
За столом красного дерева, в круге света от настольной лампы с абажуром, сидел полковник Мартель. В дальнем конце комнаты над высокими книжными полками помещались окна в иссиня-черных рамах с голубыми и белыми стеклами. Было видно, как серебряные струи дождя становятся все гуще, и на лице женщины, неподвижно, со сложенными ладонями сидевшей в тени книжных полок, играли бледные переливы света. Здесь царила атмосфера застывшего ожидания, слез, которые никогда не будут пролиты, и обреченности. Старик встал.
— Входите, господа, — произнес он глубоким голосом. — Это моя жена.
Он был среднего роста, очень коренастый, но держался в высшей степени подтянуто. Если бы его желтовато-бледное лицо не было таким полным, его можно было бы назвать красивым. Свет отражался от его большого голого черепа, засевшие под густыми бровями глаза блестели жестко и холодно. Я заметил, как заходили желваки под его большими, обвислыми, светло-песочного цвета усами, как расправились складки на его шее над высоким воротником с тонкой полоской шейного платка. Его темный костюм, хотя и несколько старомодного фасона, был сшит из самой лучшей материи, в рукавах торчали опаловые запонки. Он склонился в сторону тени.
— Добрый день! — пропел женский голос, звонкий и высокий, как у многих глухих. Глаза на ее увядшем исхудалом лице внимательно изучали нас, волосы были совершенно седыми. — Добрый день! Андре, принесите для господ стулья!
Граф де Мартель не садился до тех пор, пока слуга не принес стулья и мы не сели. На столе я увидел костяшки домино. Они были уложены как блоки для своего рода игрушечного домика, и я вдруг представил себе, как долгими часами полковник сидит в этой комнате, твердой рукой терпеливо укладывает их одну на другую, а потом так же терпеливо, с серьезностью ребенка разбирает домик. Но сейчас он сидел перед нами и смотрел мрачно и неподвижно, теребя пальцем листок голубой бумаги, похожий на бланк телеграммы.
— Мы уже знаем, господа, — сказал он наконец.
Эта атмосфера начала действовать мне на нервы. Я видел, как женщина в глубине комнаты кивает головой, стараясь не пропустить ни слова, и мне представилось, что над этим домом собираются разрушительные силы, которые вот-вот разнесут его на куски.
— Это облегчает нашу задачу, полковник Мартель, — сказал Бенколин, — и освобождает от неприятной обязанности. Буду говорить откровенно: теперь нам остается только получить всю информацию, какую только можно, о вашей дочери…
Старик неторопливо кивнул. Тут я впервые заметил, что он теребит бумажку только одной рукой; левой руки у него не было, и рукав был заправлен в карман.
— Мне нравится ваша прямолинейность, сударь, — проговорил он. — Уверяю вас, ни я, ни моя жена не проявим малодушия. Когда мы сможем… получить тело?
Меня передернуло, когда я взглянул в эти жесткие, холодно блестящие глаза. Бенколин ответил:
— Очень скоро. Вам известно, где нашли мадемуазель Мартель?
— В некоем музее восковых фигур, насколько я знаю, — громко произнес безжалостный голос. — Ее закололи в спину. Говорите внятно. Жена вас не слышит.
— Неужели она в самом деле мертва? — внезапно звонко вскрикнула женщина.
Этот крик пронзил всех нас. Господин Мартель медленно повернулся к жене и холодно посмотрел на нее. В тишине громко тикали напольные часы. Поймав его взгляд, мадам Мартель затихла, заморгала глазами, лицо у нее сморщилось и застыло.
— Мы надеемся, — продолжал Бенколин, — что вы поможете нам как-то прояснить обстоятельства смерти вашей дочери. Когда вы видели ее живой в последний раз?
— Я пытался думать об этом. Боюсь, — старик не пощадил и себя, — боюсь, я не следил как следует за дочерью. Оставил все на ее мать. Вот если бы у меня был сын… Но мы с Клодин были почти чужими. Она была живой, веселой, совсем другое поколение. — Он прижал руку ко лбу; глаза его, казалось, были устремлены в прошлое. — В последний раз я видел ее вчера вечером за обедом. Каждый месяц, в один и тот же день, я хожу к маркизу де Серанну играть в карты. Это ритуал, который мы соблюдаем почти сорок лет. Я вышел из дома около девяти часов. В это время она была еще дома: я слышал шаги в ее комнате.
— Вы не знаете, собиралась ли она уходить?
— Нет, сударь, не знаю. Как я сказал, — он снова напрягся, — я не следил за тем, что она делает, только передавал кое-какие распоряжения через жену и редко проверял исполнение. И вот… результат.
Наблюдая за мадам Мартель, я заметил, как на ее лице появилось жалобное выражение. Старорежимный отец и впадающая в детство, простодушная мать… Судя по тому, что я успел о ней узнать, Клодин Мартель совсем не походила на Одетту. Она сумела бы выйти сухой из воды в любой ситуации. Я понял, что та же мысль мелькнула и у Бенколина, потому что он поинтересовался:
— Насколько я понимаю, у вас не было привычки поджидать ее возвращения?
— Сударь, — холодно произнес старик, — в нашей семье это не принято.
— К ней часто приходили друзья?
— Я вынужден был запретить ей это. Они слишком шумные для нашего дома, к тому же я не хотел беспокоить соседей. Ей разрешалось, конечно, приглашать своих друзей на наши приемы, но она этого не делала. Выяснилось, что она хотела подавать нашим гостям так называемые «коктейли»… — Чуть заметная презрительная улыбка скривила его одутловатое лицо. — Я объяснил ей, что винный погреб Мартелей считается одним из лучших во Франции и что я не имею никакого права оскорблять своих старинных друзей. Это был один из редких случаев, когда мы вообще обменялись хоть словом. Она спросила меня, причем на повышенных тонах, был ли я когда-нибудь молодым. Молодым!…
— Вернемся к моему вопросу, господин Мартель. Вы сказали, что виделись с дочерью за обедом. Было ли ее поведение обычным, или вам показалось, что у нее есть что-то на уме?
Граф, прищурившись, теребил свои длинные усы.
— Я думал об этом потом. Да, я заметил. Она была… расстроена.
— Она ничего не ела! — вмешалась его жена настолько внезапно, что даже Бенколин повернулся и внимательно посмотрел на нее. Полковник говорил очень тихо, и мы оба были удивлены, как она могла услышать его слова.
— Она читает по губам, господа, — объяснил наш хозяин. — Вам нет необходимости кричать… Это правда. Клодин почти ничего не ела.
— Как вы считаете, такое поведение было вызвано возбуждением, страхом или еще чем-нибудь?
— Не знаю. Возможно, всем вместе.
— Она была нездорова, — прокричала мадам Мартель. Ее остренькое личико, которое, наверное, было когда-то красивым, поворачивалось то в одну, то в другую сторону, и она умоляюще смотрела на нас своими блеклыми глазами. — Она уже до этого плохо себя чувствовала. А предыдущей ночью я слышала, как она плакала у себя в комнате. Просто рыдала!
Всякий раз, когда от окна, заливаемого потоками дождя, доносился этот трепещущий, неестественно громкий голос, в котором дрожали слезы, мне хотелось схватиться за краешек стула. Я видел, каких усилий стоит ее бескомпромиссному мужу держать себя в руках; у него опустились уголки рта, а веки нервно подергивались в такт ее словам.
— Я услышала ее плач, встала и пошла к ней в комнату, как делала, когда она была ребенком и плакала в своей кроватке. — Судорожно сглотнув, женщина продолжала: — И она меня не прогнала. Она была со мной ласкова. Я спросила ее: «Что случилось, дорогая? Позволь мне помочь тебе». И она ответила: «Ты не можешь мне помочь, мама, мне никто не может помочь». Весь день она была очень грустная, а вечером ушла…
Опасаясь истерики, полковник Мартель снова резко повернулся к ней; его огромный кулак сжался, пустой левый рукав дрожал. Бенколин старался четко произносить звуки, говоря с его женой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33