Когда мы миновали стеклянные двери музея, он двинулся вперед осторожными плавными шагами; сразу было видно, что ему приходилось воевать под безжалостным солнцем. Но теперь я видел на его лице выражение, граничащее с благоговением…
От одной только царившей в музее тишины меня бросило в дрожь. Здесь пахло сыростью и еще — если только можно это описать такими словами — платьем и волосами. Мы находились в огромном гроте, протянувшемся почти на восемьдесят футов; свод его подпирали каменные колонны причудливой формы. Грот был залит зеленоватым светом, источник которого я не смог определить, — подобно зеленоватой воде, этот свет искажал очертания, делал их призрачными, и поэтому арки и столбы, казалось, непрерывно колебались, меняя свою форму, как игрушечные гроты в аквариуме для рыбок. Мне померещилось даже, что они покрыты переливчатыми наростами и шевелят бледно-зелеными щупальцами.
Но ужаснее всего было собранное здесь неподвижное общество. Рядом со мной застыл полицейский; можно было бы поклясться, что он настоящий, только что не разговаривает. С обеих сторон вдоль стен из-за ограждения на нас взирали молчаливые фигуры. Они смотрели прямо перед собой, как будто — фантазировал я, — знали о нашем присутствии и намеренно прятали от нас глаза. Чуть заметная желтая подсветка выделяла их на фоне зеленого сумрака. Думерг, Муссолини, принц Уэльский, король Альфонс, Гувер, идолы спорта, сцены и экрана, все знакомые и выполненные с недюжинным мастерством. Но они, как нетрудно было почувствовать, были только своего рода делегацией по приему, уступкой респектабельности и сегодняшнему дню, которая имела целью подготовить вас к тому, что лежало за ними. Я невольно испугался, увидев на скамейке, ближе к середине грота, женщину, которая сидела не двигаясь, а рядом с ней приткнувшегося в углу мужчину, похоже пьяного в доску. Я вздрогнул, сердце екнуло, но я тут же сообразил, что это всего лишь муляж.
Я неуверенно шел все дальше по подземелью, и шаги мои эхом отдавались от стен. Я прошел в футе от этой застывшей на скамейке фигуры со сползшей на глаза соломенной шляпой и почувствовал почти непреодолимое желание потрогать фигуру, чтобы убедиться, что она не заговорит. Когда в спину тебе смотрят стеклянные глаза, это так же неприятно, как когда тебя сверлит взглядом живой человек. Я слышал сзади шаги Шомона; остановившись возле скамейки, он с подозрением разглядывал пьянчужку…
Грот заканчивался ротондой, которая была почти полностью погружена во мрак, и только вокруг фигур светились слабые ореолы подсветки. С арочного прохода на меня с ухмылкой смотрела отвратительная морда. Шут перегнулся вниз, подмигивая и словно пытаясь дотянуться до меня погремушкой. От моих шагов слабо звякнули колокольчики на его костюме. Здесь, в темной ротонде, эхо приобретало какую-то мертвенную тяжесть; здесь еще резче пахло пылью, платьем и волосами, а восковые фигуры стали еще более жуткими. Гордо выпятил грудь д'Артаньян, положив руку на шпагу. В глубине вырисовывался какой-то гигант в черных доспехах, с занесенным над головой топором. Затем я заметил еще один проход под аркой, тускло освещенный зеленым фонарем, а за ним лестничный пролет, спускающийся между каменными стенами в Галерею ужасов. Одной только этой надписи над проходом было достаточно, чтобы я остановился в нерешительности. Надпись недвусмысленно извещала о том, что вас ждет, и, подобно всем другим однозначно определенным вещам, не вызывала во мне неистребимого желания проверить ее истинность. Эта лестница сжимала вас своими стенами, толкая все дальше вниз, не давая убежать… Здесь, перед входом на лестницу, вспомнил я, старый Августин видел спускавшуюся вниз Одетту Дюшен, и ему показалось, что за ней движется тот страшный фантом без лица — женщина в меховой горжетке и маленькой коричневой шляпке. Я шагнул на лестницу. С каждой ступенькой становилось все холоднее, каждый шаг отзывался раскатистым эхом, которое, казалось, бежало впереди, создавая впечатление, будто кто-то указывает тебе дорогу. Внезапно меня охватило острое чувство одиночества. Мне захотелось вернуться.
Лестница резко повернула, и на фоне грубой, освещенной зеленым светом стены я увидел притаившуюся тень. Сердце у меня застучало. У стены склонилась костлявая фигура — мужчина с сутулыми плечами и лицом, закрытым средневековым капюшоном, из-под которого виднелась длинная челюсть с бледной тенью улыбки. В его руках, полуприкрытая плащом, лежала фигура женщины. Передо мной был самый обыкновенный человек — с той лишь разницей, что вместо выставленной вперед ступни у него было раздвоенное копыто. Сатир! Обычный человек — только мастер гениально изобразил его нечестивую сущность, эти торчащие ребра и угрюмую улыбку. Хорошо еще, что глаза его были в тени…
Постаравшись поскорее проскочить мимо этой источающей яд композиции, я прошел по коридору до места, где он соединялся с еще одной ротондой, ниже уровнем. Здесь фигуры были расставлены в определенном антураже, каждой отводилась часть зала, каждая была шедевром дьявольского искусства. Прошлое затаило здесь дыхание. На фигурах лежала печать смерти, как будто вы видели их через вуаль столетий, каждую в обстановке того времени, к которому она принадлежала. Марат лежит, откинувшись на спинку жестяной ванны, челюсть у него отвисла, сквозь посиневшую кожу проглядывают ребра, скрюченная рука вцепилась в торчащий из окровавленной груди нож. Вы видите это воочию — видите, как служанка хватает безразличную ко всему Шарлотту Корде, как солдаты в красных колпаках с разинутыми в немом крике ртами вламываются в запертую дверь, слышите беззвучный вопль страсти и ужаса… А за окнами этой коричневой комнаты струится желтый сентябрьский свет, карабкается по стене виноградная лоза… Вновь оживший старый Париж.
Тут я услышал, как что-то капает…
Меня охватил ужас. Я смотрел на окружающие меня фигуры, скованные смертельным оцепенением, — инквизиторов, орудующих огнем и клещами, короля, кладущего голову на гильотину под яростную дробь беззвучных барабанов, — и мне чудилось, что их неподвижность противна самой природе. Они были куда более отвратительны, эти тени людей, выряженные в цветастые одежды, в своем молчании, чем если бы вдруг заговорили.
Нет, это мне не почудилось. Что-то падало, капля за каплей, медленно-медленно…
Подгоняемый многократным эхом, я кинулся вверх по лестнице. Мне нужен был свет, нужно было видеть живых людей посреди всего этого гнетущего застоя воска и париков. Добежав до последнего поворота лестницы, я попытался взять себя в руки, — я не дам свести себя с ума сборищу каких-то чучел! Это же смешно. Мы с Бенколином весело посмеемся над моими страхами, с бренди и сигаретой в руках, когда выберемся из этого зловещего места.
Вон они, Бенколин, Августин, Шомон; они только еще входили в верхнюю ротонду. Я взял себя в руки и позвал их. Но, видно, что-то в моем лице осталось, потому что они это заметили даже при тамошнем тусклом освещении.
— Черт побери, что с вами, Джефф? — спросил детектив.
— Ничего, — промолвил я, но мой голос выдал, что я говорю не правду. — Я… разглядывал фигуры… там, внизу. Группу Марата. Мне хотелось посмотреть на сатира. Он чертовски хорош, великолепно передана сущность, и эта женщина в его руках…
Августин дернул головой.
— Что? — выдавил он. — Что вы сказали?
— Я сказал, что сатир чертовски хорош, а женщина в…
Августин проговорил словно загипнотизированный:
— Вы, наверное, сошли с ума. В руках у сатира нет никакой женщины.
Глава 3
— Теперь она есть, — сказал Бенколин. — Настоящая женщина. И она мертва.
Он освещал скульптурную группу лучом большого фонаря, а мы сгрудились вокруг.
Восковая фигура сатира была слегка прислонена к стене в том месте, где лестница делала очередной поворот. Его руки были изогнуты и сложены таким образом, что тело маленькой женщины, пристроенное там, не нарушало равновесия всей фигуры. (Как я узнал позже, восковые фигуры делаются на стальном каркасе и могут выдержать и значительно большую нагрузку, чем вес миниатюрной девушки.) Основная тяжесть тела приходилась на правую руку и грудь сатира, голову девушки частично прикрывала другая рука, и грубая ткань плаща была наброшена на верхнюю часть ее тела… Бенколин направил луч света вниз. Нога сатира, поросшая жесткими волосами, его раздвоенное копыто были в крови. У основания фигуры расширялась на глазах темная лужица.
— Выньте-ка ее оттуда, — коротко бросил Бенколин. — Осторожней, не сломайте чего-нибудь. Ну же!
Мы высвободили почти невесомое тело и положили его на каменную площадку лестницы. Тело было еще теплым. Бенколин перевел луч света на лицо женщины. Ее карие глаза были широко раскрыты, в них застыли боль, ужас и потрясение; обескровленные губы приоткрылись, синяя, плотно сидевшая на голове беретка сбилась набок. Луч фонаря медленно пробежал по всему ее телу…
У моего локтя слышалось тяжелое дыхание. С трудом сохраняя видимость спокойствия, Шомон произнес:
— Я знаю, кто это.
— Ну? — поинтересовался Бенколин, не поднимаясь с колен и не поворачивая головы.
— Клодин Мартель. Лучшая подруга Одетты. Это та девушка, с которой мы должны были пить чай в тот день, когда Одетта отменила свидание и… О Боже! — крикнул Шомон и ударил кулаком по стене. — Еще одна!
— Еще одна дочь бывшего министра кабинета, — задумчиво промолвил Бенколин. — Графа де Мартеля. Правильно?
Он посмотрел на Шомона на первый взгляд бесстрастно, но на скуле у него запульсировал нерв, и лицо Бенколина сделалось таким же зловещим, как у сатира.
— Точно, — кивнул Шомон. — Как… как она умерла?
— Нож в спину. — Бенколин перевернул тело на бок, чтобы нам стало видно пятно на левой стороне ее голубого жакета. — Должно быть, попали прямо в сердце. Пуля не вызвала бы такого обильного кровотечения… Ну, дьявол за это поплатится! Посмотрим-ка… Никаких следов сопротивления. Платье не смято. Абсолютно ничего, только вот это.
Он указал на тоненькую золотую цепочку на шее у девушки. По-видимому, она носила на ней какой-то предмет, пряча его на груди под платьем, но сейчас концы цепочки были расстегнуты, и предмет, чем бы он там ни был, пропал. Замок цепочки зацепился за воротник жакетки, потому она и не упала.
— Нет… определенно никакой борьбы, — негромко произнес детектив. — Руки расслаблены, пальцы распрямлены; удар был мгновенным, очевидно прямо в сердце. Так, а где ее сумочка? Проклятье! У нее должна была быть сумочка! Куда же она делась?!
В нетерпении шаря вокруг лучом фонарика, он случайно осветил лицо Августина. Скрючившийся самым невероятным образом старик цеплялся за саржевое одеяние сатира и, когда свет ударил ему в глаза, зарыдал.
— Теперь вы меня арестуете! — дискантом завопил он. — Но я не имею к этому никакого отношения! Я…
— Замолчите! — оборвал его Бенколин. — Нет, постойте. Встаньте вон там. Эта девушка, мой друг, умерла менее двух часов назад. Вы в какое время закрылись?
— Вскоре после половины двенадцатого, мсье. Как только мне сказали, что вы меня ждете.
— А перед тем, как закрыться, спускались сюда?
— Я всегда это делаю, мсье. Некоторые лампы не связаны с главным пультом наверху, приходится их обходить, чтобы выключить.
— Значит, здесь никого не было?
— Нет! Ни души!
Бенколин посмотрел на часы.
— Без четверти час. С тех пор как вы здесь были, прошло чуть больше часа. Я полагаю, эта девушка не могла проникнуть сюда через главный вход?
— Невозможно, мсье! Моя дочь никому, кроме меня, не откроет. У нас специальный звонок, как условный сигнал. Но вы можете сами спросить у нее…
Луч фонарика пробежал по полу лестничной площадки, затем поднялся вверх по стене. Фигура сатира стояла спиной к стене лестничной площадки, так что посетители, спускающиеся по лестнице, видели ее в профиль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
От одной только царившей в музее тишины меня бросило в дрожь. Здесь пахло сыростью и еще — если только можно это описать такими словами — платьем и волосами. Мы находились в огромном гроте, протянувшемся почти на восемьдесят футов; свод его подпирали каменные колонны причудливой формы. Грот был залит зеленоватым светом, источник которого я не смог определить, — подобно зеленоватой воде, этот свет искажал очертания, делал их призрачными, и поэтому арки и столбы, казалось, непрерывно колебались, меняя свою форму, как игрушечные гроты в аквариуме для рыбок. Мне померещилось даже, что они покрыты переливчатыми наростами и шевелят бледно-зелеными щупальцами.
Но ужаснее всего было собранное здесь неподвижное общество. Рядом со мной застыл полицейский; можно было бы поклясться, что он настоящий, только что не разговаривает. С обеих сторон вдоль стен из-за ограждения на нас взирали молчаливые фигуры. Они смотрели прямо перед собой, как будто — фантазировал я, — знали о нашем присутствии и намеренно прятали от нас глаза. Чуть заметная желтая подсветка выделяла их на фоне зеленого сумрака. Думерг, Муссолини, принц Уэльский, король Альфонс, Гувер, идолы спорта, сцены и экрана, все знакомые и выполненные с недюжинным мастерством. Но они, как нетрудно было почувствовать, были только своего рода делегацией по приему, уступкой респектабельности и сегодняшнему дню, которая имела целью подготовить вас к тому, что лежало за ними. Я невольно испугался, увидев на скамейке, ближе к середине грота, женщину, которая сидела не двигаясь, а рядом с ней приткнувшегося в углу мужчину, похоже пьяного в доску. Я вздрогнул, сердце екнуло, но я тут же сообразил, что это всего лишь муляж.
Я неуверенно шел все дальше по подземелью, и шаги мои эхом отдавались от стен. Я прошел в футе от этой застывшей на скамейке фигуры со сползшей на глаза соломенной шляпой и почувствовал почти непреодолимое желание потрогать фигуру, чтобы убедиться, что она не заговорит. Когда в спину тебе смотрят стеклянные глаза, это так же неприятно, как когда тебя сверлит взглядом живой человек. Я слышал сзади шаги Шомона; остановившись возле скамейки, он с подозрением разглядывал пьянчужку…
Грот заканчивался ротондой, которая была почти полностью погружена во мрак, и только вокруг фигур светились слабые ореолы подсветки. С арочного прохода на меня с ухмылкой смотрела отвратительная морда. Шут перегнулся вниз, подмигивая и словно пытаясь дотянуться до меня погремушкой. От моих шагов слабо звякнули колокольчики на его костюме. Здесь, в темной ротонде, эхо приобретало какую-то мертвенную тяжесть; здесь еще резче пахло пылью, платьем и волосами, а восковые фигуры стали еще более жуткими. Гордо выпятил грудь д'Артаньян, положив руку на шпагу. В глубине вырисовывался какой-то гигант в черных доспехах, с занесенным над головой топором. Затем я заметил еще один проход под аркой, тускло освещенный зеленым фонарем, а за ним лестничный пролет, спускающийся между каменными стенами в Галерею ужасов. Одной только этой надписи над проходом было достаточно, чтобы я остановился в нерешительности. Надпись недвусмысленно извещала о том, что вас ждет, и, подобно всем другим однозначно определенным вещам, не вызывала во мне неистребимого желания проверить ее истинность. Эта лестница сжимала вас своими стенами, толкая все дальше вниз, не давая убежать… Здесь, перед входом на лестницу, вспомнил я, старый Августин видел спускавшуюся вниз Одетту Дюшен, и ему показалось, что за ней движется тот страшный фантом без лица — женщина в меховой горжетке и маленькой коричневой шляпке. Я шагнул на лестницу. С каждой ступенькой становилось все холоднее, каждый шаг отзывался раскатистым эхом, которое, казалось, бежало впереди, создавая впечатление, будто кто-то указывает тебе дорогу. Внезапно меня охватило острое чувство одиночества. Мне захотелось вернуться.
Лестница резко повернула, и на фоне грубой, освещенной зеленым светом стены я увидел притаившуюся тень. Сердце у меня застучало. У стены склонилась костлявая фигура — мужчина с сутулыми плечами и лицом, закрытым средневековым капюшоном, из-под которого виднелась длинная челюсть с бледной тенью улыбки. В его руках, полуприкрытая плащом, лежала фигура женщины. Передо мной был самый обыкновенный человек — с той лишь разницей, что вместо выставленной вперед ступни у него было раздвоенное копыто. Сатир! Обычный человек — только мастер гениально изобразил его нечестивую сущность, эти торчащие ребра и угрюмую улыбку. Хорошо еще, что глаза его были в тени…
Постаравшись поскорее проскочить мимо этой источающей яд композиции, я прошел по коридору до места, где он соединялся с еще одной ротондой, ниже уровнем. Здесь фигуры были расставлены в определенном антураже, каждой отводилась часть зала, каждая была шедевром дьявольского искусства. Прошлое затаило здесь дыхание. На фигурах лежала печать смерти, как будто вы видели их через вуаль столетий, каждую в обстановке того времени, к которому она принадлежала. Марат лежит, откинувшись на спинку жестяной ванны, челюсть у него отвисла, сквозь посиневшую кожу проглядывают ребра, скрюченная рука вцепилась в торчащий из окровавленной груди нож. Вы видите это воочию — видите, как служанка хватает безразличную ко всему Шарлотту Корде, как солдаты в красных колпаках с разинутыми в немом крике ртами вламываются в запертую дверь, слышите беззвучный вопль страсти и ужаса… А за окнами этой коричневой комнаты струится желтый сентябрьский свет, карабкается по стене виноградная лоза… Вновь оживший старый Париж.
Тут я услышал, как что-то капает…
Меня охватил ужас. Я смотрел на окружающие меня фигуры, скованные смертельным оцепенением, — инквизиторов, орудующих огнем и клещами, короля, кладущего голову на гильотину под яростную дробь беззвучных барабанов, — и мне чудилось, что их неподвижность противна самой природе. Они были куда более отвратительны, эти тени людей, выряженные в цветастые одежды, в своем молчании, чем если бы вдруг заговорили.
Нет, это мне не почудилось. Что-то падало, капля за каплей, медленно-медленно…
Подгоняемый многократным эхом, я кинулся вверх по лестнице. Мне нужен был свет, нужно было видеть живых людей посреди всего этого гнетущего застоя воска и париков. Добежав до последнего поворота лестницы, я попытался взять себя в руки, — я не дам свести себя с ума сборищу каких-то чучел! Это же смешно. Мы с Бенколином весело посмеемся над моими страхами, с бренди и сигаретой в руках, когда выберемся из этого зловещего места.
Вон они, Бенколин, Августин, Шомон; они только еще входили в верхнюю ротонду. Я взял себя в руки и позвал их. Но, видно, что-то в моем лице осталось, потому что они это заметили даже при тамошнем тусклом освещении.
— Черт побери, что с вами, Джефф? — спросил детектив.
— Ничего, — промолвил я, но мой голос выдал, что я говорю не правду. — Я… разглядывал фигуры… там, внизу. Группу Марата. Мне хотелось посмотреть на сатира. Он чертовски хорош, великолепно передана сущность, и эта женщина в его руках…
Августин дернул головой.
— Что? — выдавил он. — Что вы сказали?
— Я сказал, что сатир чертовски хорош, а женщина в…
Августин проговорил словно загипнотизированный:
— Вы, наверное, сошли с ума. В руках у сатира нет никакой женщины.
Глава 3
— Теперь она есть, — сказал Бенколин. — Настоящая женщина. И она мертва.
Он освещал скульптурную группу лучом большого фонаря, а мы сгрудились вокруг.
Восковая фигура сатира была слегка прислонена к стене в том месте, где лестница делала очередной поворот. Его руки были изогнуты и сложены таким образом, что тело маленькой женщины, пристроенное там, не нарушало равновесия всей фигуры. (Как я узнал позже, восковые фигуры делаются на стальном каркасе и могут выдержать и значительно большую нагрузку, чем вес миниатюрной девушки.) Основная тяжесть тела приходилась на правую руку и грудь сатира, голову девушки частично прикрывала другая рука, и грубая ткань плаща была наброшена на верхнюю часть ее тела… Бенколин направил луч света вниз. Нога сатира, поросшая жесткими волосами, его раздвоенное копыто были в крови. У основания фигуры расширялась на глазах темная лужица.
— Выньте-ка ее оттуда, — коротко бросил Бенколин. — Осторожней, не сломайте чего-нибудь. Ну же!
Мы высвободили почти невесомое тело и положили его на каменную площадку лестницы. Тело было еще теплым. Бенколин перевел луч света на лицо женщины. Ее карие глаза были широко раскрыты, в них застыли боль, ужас и потрясение; обескровленные губы приоткрылись, синяя, плотно сидевшая на голове беретка сбилась набок. Луч фонаря медленно пробежал по всему ее телу…
У моего локтя слышалось тяжелое дыхание. С трудом сохраняя видимость спокойствия, Шомон произнес:
— Я знаю, кто это.
— Ну? — поинтересовался Бенколин, не поднимаясь с колен и не поворачивая головы.
— Клодин Мартель. Лучшая подруга Одетты. Это та девушка, с которой мы должны были пить чай в тот день, когда Одетта отменила свидание и… О Боже! — крикнул Шомон и ударил кулаком по стене. — Еще одна!
— Еще одна дочь бывшего министра кабинета, — задумчиво промолвил Бенколин. — Графа де Мартеля. Правильно?
Он посмотрел на Шомона на первый взгляд бесстрастно, но на скуле у него запульсировал нерв, и лицо Бенколина сделалось таким же зловещим, как у сатира.
— Точно, — кивнул Шомон. — Как… как она умерла?
— Нож в спину. — Бенколин перевернул тело на бок, чтобы нам стало видно пятно на левой стороне ее голубого жакета. — Должно быть, попали прямо в сердце. Пуля не вызвала бы такого обильного кровотечения… Ну, дьявол за это поплатится! Посмотрим-ка… Никаких следов сопротивления. Платье не смято. Абсолютно ничего, только вот это.
Он указал на тоненькую золотую цепочку на шее у девушки. По-видимому, она носила на ней какой-то предмет, пряча его на груди под платьем, но сейчас концы цепочки были расстегнуты, и предмет, чем бы он там ни был, пропал. Замок цепочки зацепился за воротник жакетки, потому она и не упала.
— Нет… определенно никакой борьбы, — негромко произнес детектив. — Руки расслаблены, пальцы распрямлены; удар был мгновенным, очевидно прямо в сердце. Так, а где ее сумочка? Проклятье! У нее должна была быть сумочка! Куда же она делась?!
В нетерпении шаря вокруг лучом фонарика, он случайно осветил лицо Августина. Скрючившийся самым невероятным образом старик цеплялся за саржевое одеяние сатира и, когда свет ударил ему в глаза, зарыдал.
— Теперь вы меня арестуете! — дискантом завопил он. — Но я не имею к этому никакого отношения! Я…
— Замолчите! — оборвал его Бенколин. — Нет, постойте. Встаньте вон там. Эта девушка, мой друг, умерла менее двух часов назад. Вы в какое время закрылись?
— Вскоре после половины двенадцатого, мсье. Как только мне сказали, что вы меня ждете.
— А перед тем, как закрыться, спускались сюда?
— Я всегда это делаю, мсье. Некоторые лампы не связаны с главным пультом наверху, приходится их обходить, чтобы выключить.
— Значит, здесь никого не было?
— Нет! Ни души!
Бенколин посмотрел на часы.
— Без четверти час. С тех пор как вы здесь были, прошло чуть больше часа. Я полагаю, эта девушка не могла проникнуть сюда через главный вход?
— Невозможно, мсье! Моя дочь никому, кроме меня, не откроет. У нас специальный звонок, как условный сигнал. Но вы можете сами спросить у нее…
Луч фонарика пробежал по полу лестничной площадки, затем поднялся вверх по стене. Фигура сатира стояла спиной к стене лестничной площадки, так что посетители, спускающиеся по лестнице, видели ее в профиль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33