Он сделал еще шаг, и моя дрожь утихла, как по сигналу колокола. Я весь напрягся, ожидая удара… Он усмехнулся своей зловещей и презрительной улыбкой и издевательски поклонился. Затем с холодным и бесстрастным видом подошел к дивану и взял шляпу, трость и пальто.
– Я не намерен устраивать сцену ревности, – спокойно сказал Вотрель. – Это было бы глупо и бессмысленно. Надеюсь, мадемуазель, вы не станете возражать, если я выйду через заднюю дверь? Моя машина стоит в переулке за вашим домом.
После его ухода силы вдруг оставили меня, и все вокруг я видел словно во сне. Этот здоровенный парень мог запросто вышвырнуть меня из комнаты, но он колебался, будто испытывал какую-то внутреннюю горечь, какую-то бесполезность, которая, казалось, превращала всю его жизнь в цепь поединков, из которых он всегда выходил побежденным. Я почувствовал прикосновение Шэрон и опять услышал ее легкий тихий смех.
Мы больше не говорили об этом. Это ушло, исчезло в весенней ночи, как будто никогда не существовало. Но когда мы сидели на диване при свечах, за танцующими языками пламени мне все виделась усмешка Вотреля. И один раз, когда я посмотрел в окно за диваном, мне почудилось, что он стоит в лунном свете, подняв руки в странной пантомиме. Окно выходило в темный сад, где среди деревьев сияли китайские фонарики. Но он стоял на лужайке у ворот в серой каменной стене. За исключением этого странного, растерянного взмаха рук, он был таким же неподвижным, как окружающие его деревья. Затем мне показалось, что за его спиной медленно открылись ворота…
– Выпьем аперитива? – услышал я голос Шэрон и обернулся.
Комната была окутана покоем и уютом. Цветы и свечи, душистый ветерок из сада, мягко колышущий шторы, голубые кресла, диван и слабая улыбка Шэрон. Я не отрываясь смотрел на ее очаровательное лицо, обрамленное двумя полукрыльями тяжелых золотистых волос… (Кажется, в саду раздался слабый крик? Нет, ты просто нервничаешь, вот и все!)
Над домом тихо шелестела молодая листва. Белые плечи в серебристом платье, влажные блестящие глаза, быстрый взгляд в сторону, маленькая прядка волос, опустившаяся на ее пылающее лицо, когда она повела головой, – что-то захватывающее дыхание спустилось на нас из высокой пустоты ночи, от этой улыбки Моны Лизы при свечах. Служанка принесла поднос с бокалами. Я выпил один коктейль, другой, не отводя взгляда от озорных глаз Шэрон и ощутив всеми клеточками тела легкое прикосновение ее пальцев, когда я взял у нее бокал, чтобы поставить его на столик.
Мной овладела теплая истома на этом диване, чей шелковистый бархат на ощупь так напоминал нежную девичью руку. Мы выпили по третьему коктейлю и рассмеялись – и одновременно заметили, как это бывает, что оба ничего не ели с самого утра. Мы закурили (никогда в жизни мне не было так уютно), и сама мысль о том, что я должен быть бесстрастным детективом, деловито анализирующим обстановку, показалась мне фантастической бессмыслицей. Наверное, я высказался на этот счет, потому что она ответила:
– О, детективы, да! Но вы ведь не детектив, правда? Мне нравится читать про них. Я не могу пройти мимо китайской прачечной, чтобы не подумать, будто ее хозяин следит за мной своими раскосыми глазами, или мимо зловеще насвистывающего подозрительного типа из Бирмы…
– А потом еще эти ужасно ядовитые гадюки из Швейцарского Конго, – поддакнул я. – Их называют претцелами , потому что они свертываются клубочком и имеют такой удобный для маскировки цвет желтоватой соли – ее можно послать жертве в безобидной коробке. Сакс Ромер говорит, что есть только один способ определить наличие этой змеи. Нужно обязательно пить пиво рядом с претцелами, потому что при запахе пива эта гадюка издает слабое, но все-таки слышимое причмокивание, и тогда ее можно схватить клещами и вышвырнуть в окно. Сакс говорит, что ему рассказал об этом один старый следователь из Скотленд-Ярда, который каждую ночь находил их у себя в постели.
– Да! И еще эти мафиози… Я просто обожаю про них читать. У них такие звучные имена вроде Оранжевый Осьминог или Зубодробилка! У Эдуара в пьесе есть один такой тип. Он контролирует организацию, напоминающую знаменитый Благотворительный отряд по защите лосей. И в конце оказывается инвалидом, который может передвигаться только в кресле на колесиках. Берегитесь этих инвалидов в креслах на колесиках. Они такие хитрые и коварные…
„У Эдуара в пьесе есть один такой тип“. Среди беззаботной болтовни это предложение прозвучало мрачно, и я замолк. Смешинки в ее глазах исчезли, и снова у меня в голове раздался стук закрываемых ворот и крадущиеся в темноте шаги: „Прочь от проклятого места, прочь! Но на этот раз…“ „У Эдуара в пьесе есть один такой тип“.
– Вот как! – как можно небрежнее сказал я. – Значит, это детективная пьеса?
– Что за детективная пьеса?
– Которую написал Вотрель.
Она выглядела такой очаровательной, когда вот так приоткрыла губы:
– Это о том… о мужчине, который совершил убийство, но у него было железное алиби. Не знаю, чем она кончается.
В ее глазах будто зажглись отражения горящих свечей, ее ресницы начали медленно опускаться, я подался к ней. Я ощущал дрожь ее тела, частое дыхание, а яркие языки пламени вдруг стали крохотными, как будто от ужаса. Вотрель, который ее любил и, скорее всего, убил любимого ею Салиньи, да! Который поднялся в ту комнату испачкать кровью ее руку и поиздеваться над ней и кого она не решалась выдать, хотя и подозревала… Я легко коснулся ее руки. Она вздрогнула и опустила свой бокал.
– О, неужели мы не можем об этом забыть! Вы… Знаете, о чем я теперь думаю, – пробормотала она. – Я сейчас его прогнала, хотя и боюсь его. Я не говорила вам, что боюсь? Я подумала, если вы будете здесь… он не осмелится…
Шэрон вдруг взглянула на меня, и я с гордостью распрямил плечи, хотя слезы жгли мне глаза…
– Мы поужинаем в саду. – Она решительно поднялась. – Наверное, Тереза уже все приготовила.
В листве деревьев прятались китайские фонарики, оранжевые и красные, а над темными кронами небо окрасилось нежным перламутровым оттенком. Мы шли в таинственном саду по густой мягкой траве на лужайку, окруженную живой изгородью, куда не доходили никакие звуки. На белой скатерти стола, накрытого для двоих, в неподвижном воздухе горели не мигая тонкие высокие свечи… За серой оградой сада шелестели цветы, тихо скрипнули ворота. В тени под кипарисами стояли грубые каменные скамьи, а в стене из каменной головы льва тихо звенел фонтанчик… Усевшись в глубокие кресла друг против друга, мы не замечали мягких отблесков свечей на белоснежной скатерти, на серебре и хрустале – мы молча смотрели друг на друга… Вокруг тихо сновала служанка, быстро и легко расставляя блюда и вино. Устрицы с замечательными приправами и шампанским, черепаховый суп и сухое шерри, морской язык по-американски, куропатка с итальянским „конти“ – так мы сидели, ели и пили, и в темно-багровом сиянии бургундского тонули все мысли… Призрачный Версаль, наполненный звуками ветерка в ивах, золото и хрусталь, пышные наряды королей! Красота этой девушки так неуловимо сливалась с как бы плывущими в сумраке лунной ночи цветниками, что напоминала чарующую голову Грезы или Антуанетту в Трианоне, с ее нежной улыбкой и клавикордами. Напротив меня вспыхивала ее вызывающе веселая улыбка, поблескивали влажные от вина губы, манили задумчивые глаза. А язычки свечей опускались все ниже, и ночь убывала все быстрее.
Мы разговаривали о книгах. Шэрон была умной, но не кичилась своими познаниями. Казалось, ни один из нас не обращал ни малейшего внимания на то, что говорит другой. В этом не было необходимости – в том состоянии полной неопределенности, которое нас окутывало. Временами голоса наши замирали, но ненадолго. Мы спохватывались и начинали говорить еще быстрей. Она улыбалась и кивала. Во время последней смены блюд я выпил бокал мадеры и ощутил странное стеснение в груди. Мы говорили о Вердене, Ламартине, она обожала „Распятие“. Мы обсуждали переводы Вилона Росетти и Суинберна, и Шэрон страстно защищала Росетти. А потом я словно издали услышал, как она проговорила:
– Льюис Кэрролл… Странно! Я не читала „Алису“! Рауль… – Она помолчала, потом быстро продолжила: – Один мой друг собирался принести ее мне, но все время забывал, и я сама купила ее. Вам нравится чаепитие у Сумасшедшего Шляпника? И как они носятся вокруг фламинго и кричат „Снести ему голову!“?
Наступила мертвая тишина. Ее бокал звякнул о тарелку. Как зловещее привидение, тень служанки с неподвижным лицом упала на стол, когда она приблизилась, чтобы убрать последнее блюдо.
Мы долго сидели в полном молчании. „Снести ему голову!“ – неужели мы никогда от этого не избавимся? Отчаянно боремся с наваждением, стараемся избавиться от этого жуткого образа, но при каждом повороте разговора видится мрачная усмешка на холодном лице сатира-убийцы. По ее лицу скользнула слабая улыбка, резко сменившаяся вызовом.
– А, какая разница! Не будем избегать этого. Нас это не касается. – Шэрон засмеялась и раскраснелась. – „Не обращайте внимания на грохот барабанов, что шумят вдали“, помните? Людям свойственно умирать, так что толку думать о них, верно?
– Да, – кивнул я, – да…
– Ну вот, и я хочу веселиться. Не желаю быть жертвой событий! Тереза! Теперь вы свободны. Посуду можете оставить. Если вам нужны деньги, возьмите из сумочки в спальне.
От вина у меня слегка кружилась голова. Настал момент, когда каждое чувство пронзало сердце болью. Смех или слезы, и то и другое казалось соответствующим моменту, поскольку они составляли существо этой борьбы возбужденных эмоций. И тем не менее – руки не дрожали от выпитого. Китайские фонарики гасли один за другим. Драконы, золотые и алые, пагоды и черные иероглифы последний раз вспыхивали, прежде чем погаснуть в листве – то здесь, то там, – и на их место медленно проникали сквозь черные деревья лучи лунного света. И теперь только две свечи, догоревшие почти до конца, светили неровным, вспыхивающим пламенем, бросая нервные отблески на стол.
– Сигарету, – тихо сказала Шэрон и привстала на стуле.
Я передал ей свой портсигар. Его серебро неподвижно блестело. Щелкнула крышка. Она медленно поднималась с сигаретой в губах, с неподвижным и напряженным взглядом. Я поднял ближайший ко мне подсвечник и поднес ей, чтобы она прикурила. Когда Шэрон неуверенно затянулась, я снова взял его и задул свечу.
Вокруг царила тишина. Мы встали из-за стола. Она помахала рукой, разгоняя дым. Ее янтарные глаза ярко сверкали. Очень медленно, не сводя с меня взгляда, она подняла свой подсвечник и легонько дунула на него. Пламя покорилось, оставив после себя лишь маленький дымок.
Мы пошли в сад, теперь совершенно темный и омываемый лишь светом луны, мимо серой стены, увитой цветами, под сень кипарисов. Моей щеки коснулся мохнатый мотылек. Ручеек фонтана звенел тихо, ясно и прохладно. Мы не говорили ни слова. Теплота и аромат сада навевали сонные видения. Теперь, плеск фонтана стал громче. Шэрон задержалась у каменной скамьи и, когда я коснулся ее руки, села. Сквозь листву кипарисов падал рассеянный бледный свет, и я видел бледное лицо девушки, обращенное к луне. Оно казалось бы безжизненным, если бы не глаза. И сама она казалась бы мертвой, если бы не легкие переливы света на ее серебристом платье. Вдруг Шэрон тихо и недовольно произнесла:
– Какая у вас холодная рука… у меня на плече!
Ее губы слабо шевельнулись – слова проникли в мой мозг и настойчиво повторялись, но я ничего не понимал. И внезапно с ужасом осознал, что мои собственные руки лежат сомкнутыми на коленях.
У меня на коленях… Я тупо смотрел на них.
И снова в голове с нарастающим ужасом прозвенели ее слова.
– Встаньте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Я не намерен устраивать сцену ревности, – спокойно сказал Вотрель. – Это было бы глупо и бессмысленно. Надеюсь, мадемуазель, вы не станете возражать, если я выйду через заднюю дверь? Моя машина стоит в переулке за вашим домом.
После его ухода силы вдруг оставили меня, и все вокруг я видел словно во сне. Этот здоровенный парень мог запросто вышвырнуть меня из комнаты, но он колебался, будто испытывал какую-то внутреннюю горечь, какую-то бесполезность, которая, казалось, превращала всю его жизнь в цепь поединков, из которых он всегда выходил побежденным. Я почувствовал прикосновение Шэрон и опять услышал ее легкий тихий смех.
Мы больше не говорили об этом. Это ушло, исчезло в весенней ночи, как будто никогда не существовало. Но когда мы сидели на диване при свечах, за танцующими языками пламени мне все виделась усмешка Вотреля. И один раз, когда я посмотрел в окно за диваном, мне почудилось, что он стоит в лунном свете, подняв руки в странной пантомиме. Окно выходило в темный сад, где среди деревьев сияли китайские фонарики. Но он стоял на лужайке у ворот в серой каменной стене. За исключением этого странного, растерянного взмаха рук, он был таким же неподвижным, как окружающие его деревья. Затем мне показалось, что за его спиной медленно открылись ворота…
– Выпьем аперитива? – услышал я голос Шэрон и обернулся.
Комната была окутана покоем и уютом. Цветы и свечи, душистый ветерок из сада, мягко колышущий шторы, голубые кресла, диван и слабая улыбка Шэрон. Я не отрываясь смотрел на ее очаровательное лицо, обрамленное двумя полукрыльями тяжелых золотистых волос… (Кажется, в саду раздался слабый крик? Нет, ты просто нервничаешь, вот и все!)
Над домом тихо шелестела молодая листва. Белые плечи в серебристом платье, влажные блестящие глаза, быстрый взгляд в сторону, маленькая прядка волос, опустившаяся на ее пылающее лицо, когда она повела головой, – что-то захватывающее дыхание спустилось на нас из высокой пустоты ночи, от этой улыбки Моны Лизы при свечах. Служанка принесла поднос с бокалами. Я выпил один коктейль, другой, не отводя взгляда от озорных глаз Шэрон и ощутив всеми клеточками тела легкое прикосновение ее пальцев, когда я взял у нее бокал, чтобы поставить его на столик.
Мной овладела теплая истома на этом диване, чей шелковистый бархат на ощупь так напоминал нежную девичью руку. Мы выпили по третьему коктейлю и рассмеялись – и одновременно заметили, как это бывает, что оба ничего не ели с самого утра. Мы закурили (никогда в жизни мне не было так уютно), и сама мысль о том, что я должен быть бесстрастным детективом, деловито анализирующим обстановку, показалась мне фантастической бессмыслицей. Наверное, я высказался на этот счет, потому что она ответила:
– О, детективы, да! Но вы ведь не детектив, правда? Мне нравится читать про них. Я не могу пройти мимо китайской прачечной, чтобы не подумать, будто ее хозяин следит за мной своими раскосыми глазами, или мимо зловеще насвистывающего подозрительного типа из Бирмы…
– А потом еще эти ужасно ядовитые гадюки из Швейцарского Конго, – поддакнул я. – Их называют претцелами , потому что они свертываются клубочком и имеют такой удобный для маскировки цвет желтоватой соли – ее можно послать жертве в безобидной коробке. Сакс Ромер говорит, что есть только один способ определить наличие этой змеи. Нужно обязательно пить пиво рядом с претцелами, потому что при запахе пива эта гадюка издает слабое, но все-таки слышимое причмокивание, и тогда ее можно схватить клещами и вышвырнуть в окно. Сакс говорит, что ему рассказал об этом один старый следователь из Скотленд-Ярда, который каждую ночь находил их у себя в постели.
– Да! И еще эти мафиози… Я просто обожаю про них читать. У них такие звучные имена вроде Оранжевый Осьминог или Зубодробилка! У Эдуара в пьесе есть один такой тип. Он контролирует организацию, напоминающую знаменитый Благотворительный отряд по защите лосей. И в конце оказывается инвалидом, который может передвигаться только в кресле на колесиках. Берегитесь этих инвалидов в креслах на колесиках. Они такие хитрые и коварные…
„У Эдуара в пьесе есть один такой тип“. Среди беззаботной болтовни это предложение прозвучало мрачно, и я замолк. Смешинки в ее глазах исчезли, и снова у меня в голове раздался стук закрываемых ворот и крадущиеся в темноте шаги: „Прочь от проклятого места, прочь! Но на этот раз…“ „У Эдуара в пьесе есть один такой тип“.
– Вот как! – как можно небрежнее сказал я. – Значит, это детективная пьеса?
– Что за детективная пьеса?
– Которую написал Вотрель.
Она выглядела такой очаровательной, когда вот так приоткрыла губы:
– Это о том… о мужчине, который совершил убийство, но у него было железное алиби. Не знаю, чем она кончается.
В ее глазах будто зажглись отражения горящих свечей, ее ресницы начали медленно опускаться, я подался к ней. Я ощущал дрожь ее тела, частое дыхание, а яркие языки пламени вдруг стали крохотными, как будто от ужаса. Вотрель, который ее любил и, скорее всего, убил любимого ею Салиньи, да! Который поднялся в ту комнату испачкать кровью ее руку и поиздеваться над ней и кого она не решалась выдать, хотя и подозревала… Я легко коснулся ее руки. Она вздрогнула и опустила свой бокал.
– О, неужели мы не можем об этом забыть! Вы… Знаете, о чем я теперь думаю, – пробормотала она. – Я сейчас его прогнала, хотя и боюсь его. Я не говорила вам, что боюсь? Я подумала, если вы будете здесь… он не осмелится…
Шэрон вдруг взглянула на меня, и я с гордостью распрямил плечи, хотя слезы жгли мне глаза…
– Мы поужинаем в саду. – Она решительно поднялась. – Наверное, Тереза уже все приготовила.
В листве деревьев прятались китайские фонарики, оранжевые и красные, а над темными кронами небо окрасилось нежным перламутровым оттенком. Мы шли в таинственном саду по густой мягкой траве на лужайку, окруженную живой изгородью, куда не доходили никакие звуки. На белой скатерти стола, накрытого для двоих, в неподвижном воздухе горели не мигая тонкие высокие свечи… За серой оградой сада шелестели цветы, тихо скрипнули ворота. В тени под кипарисами стояли грубые каменные скамьи, а в стене из каменной головы льва тихо звенел фонтанчик… Усевшись в глубокие кресла друг против друга, мы не замечали мягких отблесков свечей на белоснежной скатерти, на серебре и хрустале – мы молча смотрели друг на друга… Вокруг тихо сновала служанка, быстро и легко расставляя блюда и вино. Устрицы с замечательными приправами и шампанским, черепаховый суп и сухое шерри, морской язык по-американски, куропатка с итальянским „конти“ – так мы сидели, ели и пили, и в темно-багровом сиянии бургундского тонули все мысли… Призрачный Версаль, наполненный звуками ветерка в ивах, золото и хрусталь, пышные наряды королей! Красота этой девушки так неуловимо сливалась с как бы плывущими в сумраке лунной ночи цветниками, что напоминала чарующую голову Грезы или Антуанетту в Трианоне, с ее нежной улыбкой и клавикордами. Напротив меня вспыхивала ее вызывающе веселая улыбка, поблескивали влажные от вина губы, манили задумчивые глаза. А язычки свечей опускались все ниже, и ночь убывала все быстрее.
Мы разговаривали о книгах. Шэрон была умной, но не кичилась своими познаниями. Казалось, ни один из нас не обращал ни малейшего внимания на то, что говорит другой. В этом не было необходимости – в том состоянии полной неопределенности, которое нас окутывало. Временами голоса наши замирали, но ненадолго. Мы спохватывались и начинали говорить еще быстрей. Она улыбалась и кивала. Во время последней смены блюд я выпил бокал мадеры и ощутил странное стеснение в груди. Мы говорили о Вердене, Ламартине, она обожала „Распятие“. Мы обсуждали переводы Вилона Росетти и Суинберна, и Шэрон страстно защищала Росетти. А потом я словно издали услышал, как она проговорила:
– Льюис Кэрролл… Странно! Я не читала „Алису“! Рауль… – Она помолчала, потом быстро продолжила: – Один мой друг собирался принести ее мне, но все время забывал, и я сама купила ее. Вам нравится чаепитие у Сумасшедшего Шляпника? И как они носятся вокруг фламинго и кричат „Снести ему голову!“?
Наступила мертвая тишина. Ее бокал звякнул о тарелку. Как зловещее привидение, тень служанки с неподвижным лицом упала на стол, когда она приблизилась, чтобы убрать последнее блюдо.
Мы долго сидели в полном молчании. „Снести ему голову!“ – неужели мы никогда от этого не избавимся? Отчаянно боремся с наваждением, стараемся избавиться от этого жуткого образа, но при каждом повороте разговора видится мрачная усмешка на холодном лице сатира-убийцы. По ее лицу скользнула слабая улыбка, резко сменившаяся вызовом.
– А, какая разница! Не будем избегать этого. Нас это не касается. – Шэрон засмеялась и раскраснелась. – „Не обращайте внимания на грохот барабанов, что шумят вдали“, помните? Людям свойственно умирать, так что толку думать о них, верно?
– Да, – кивнул я, – да…
– Ну вот, и я хочу веселиться. Не желаю быть жертвой событий! Тереза! Теперь вы свободны. Посуду можете оставить. Если вам нужны деньги, возьмите из сумочки в спальне.
От вина у меня слегка кружилась голова. Настал момент, когда каждое чувство пронзало сердце болью. Смех или слезы, и то и другое казалось соответствующим моменту, поскольку они составляли существо этой борьбы возбужденных эмоций. И тем не менее – руки не дрожали от выпитого. Китайские фонарики гасли один за другим. Драконы, золотые и алые, пагоды и черные иероглифы последний раз вспыхивали, прежде чем погаснуть в листве – то здесь, то там, – и на их место медленно проникали сквозь черные деревья лучи лунного света. И теперь только две свечи, догоревшие почти до конца, светили неровным, вспыхивающим пламенем, бросая нервные отблески на стол.
– Сигарету, – тихо сказала Шэрон и привстала на стуле.
Я передал ей свой портсигар. Его серебро неподвижно блестело. Щелкнула крышка. Она медленно поднималась с сигаретой в губах, с неподвижным и напряженным взглядом. Я поднял ближайший ко мне подсвечник и поднес ей, чтобы она прикурила. Когда Шэрон неуверенно затянулась, я снова взял его и задул свечу.
Вокруг царила тишина. Мы встали из-за стола. Она помахала рукой, разгоняя дым. Ее янтарные глаза ярко сверкали. Очень медленно, не сводя с меня взгляда, она подняла свой подсвечник и легонько дунула на него. Пламя покорилось, оставив после себя лишь маленький дымок.
Мы пошли в сад, теперь совершенно темный и омываемый лишь светом луны, мимо серой стены, увитой цветами, под сень кипарисов. Моей щеки коснулся мохнатый мотылек. Ручеек фонтана звенел тихо, ясно и прохладно. Мы не говорили ни слова. Теплота и аромат сада навевали сонные видения. Теперь, плеск фонтана стал громче. Шэрон задержалась у каменной скамьи и, когда я коснулся ее руки, села. Сквозь листву кипарисов падал рассеянный бледный свет, и я видел бледное лицо девушки, обращенное к луне. Оно казалось бы безжизненным, если бы не глаза. И сама она казалась бы мертвой, если бы не легкие переливы света на ее серебристом платье. Вдруг Шэрон тихо и недовольно произнесла:
– Какая у вас холодная рука… у меня на плече!
Ее губы слабо шевельнулись – слова проникли в мой мозг и настойчиво повторялись, но я ничего не понимал. И внезапно с ужасом осознал, что мои собственные руки лежат сомкнутыми на коленях.
У меня на коленях… Я тупо смотрел на них.
И снова в голове с нарастающим ужасом прозвенели ее слова.
– Встаньте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32