Мелькают другие ножи, нанося все новые и новые раны, пока Моррес, подобно окруженному убийцами Цезарю, не падает на тротуар. Ножи отступают, с них капает кровь. В дальнем конце улицы показываются четверо подростков. Едва завидев чужаков, они со всех ног бросаются бежать к ним.)
Амбал. Шухер! Смываемся!
(Трое парней убегают в сторону Парк-авеню. Луиза, сбежав с крыльца, склоняется над Морресом.)
Луиза. Ральфи! Ральфи! Madre de Dios! Пресвятая Богородица!
* * *
— И что случилось потом? — спросил Хэнк.
— Я положила его голову к себе на колени. Он… он был весь в крови, она лилась отовсюду — они всего его исполосовали ножами. Потом приехала полиция. Их было много, выли сирены. Одни полицейские погнались за ними, другие остались здесь, задавали вопросы. Понаехло много полицейских. Но было уже слишком поздно.
— А у Морреса был нож? — невозмутимо спросил Хэнк.
— Нож? Нож?
— Si. Un cuchillo.
— Un cuchillo? У Ральфи? Que hace con un cuchillo? Ножик? Нет, никакого ножа у него не было. Кто вам сказал такую глупость?
— Те ребята утверждают, будто он вынул нож и первым набросился на них.
— Они все врут. Он встал, когда я закричала, и повернулся в их сторону. А они накинулись на него. Нет, никакого ножа у него не было.
— Тогда, Луиза, скажи мне еще вот что. Что он достал из кармана? Что за блестящий предмет это мог быть?
— Блестящий… Ну да! Конечно! Вы имеете в виду губную гармошку? Ту губную гармошку, на которой он играл свои песенки? Вас это интересует?
Гаргантюа дожидался Хэнка внизу. Но на этот раз он был не один. На его приятеле были темные очки и узкополая шляпа с высокой тульей. Над верхней губой топорщились редкие усики. Такая же жиденькая поросль образовывала треугольник на подбородке. Он был очень светлым, и этот белый, почти алебастровый оттенок кожи придавал ему некую аристократичность, делая его похожим на испанца благородных кровей. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, дополненная узким синим галстуком, и темно-синие брюки. На предплечье правой руки темнела татуировка. Мускулистые руки, на левом запястье поблескивали часы. Он стоял, заложив руки за спину, с хозяйским видом оглядывая улицу, и даже не обернулся, когда Хэнк подошел к ним.
— Фрэнки, вот он, окружной прокурор, — сказал Гаргантюа, но его спутник не обернулся. — Ну так как, вы с ней уже поговорили?
— Поговорил, — подтвердил Хэнк. — И она мне очень помогла. — Он остановился перед двумя подростками. Тот, которого звали Фрэнки, по-прежнему продолжал обозревать улицу, пряча глаза за темными стеклами очков.
— Это Фрэнки Анарильес, — представил его Гаргантюа. — Он — президент Всадников. Это он сам придумал для клуба такое название. А вы мистер… кажется, своего имени вы так и не назвали?
— Белл, — подсказал Хэнк.
— Фрэнки, а это мистер Белл.
Фрэнки кивнул.
— Приятно познакомиться, приятель-, — сказал он. — И каким ветром тебя занесло в наши края?
— Меня интересует Рафаэль Моррес. Я выступаю обвинителем по этому делу, — ответил Хэнк.
— Да ну! Круто. Удачи тебе. Пусть этих гадов замочат. Всех до одного.
— Мы вам такого можем порассказать об этих чертовых Громовержцах, — поддакнул Гаргантюа, — что вы будете просто в отпаде. Точно-точно, уж можете мне поверить.
— Послушайте, не знаю, как вы двое, — сказал Фрэнки, — а я бы выпил пива. Пойдем. Я угощаю.
Подростки направились в сторону Пятой авеню. Они вальяжно вышагивали, засунув руки в карманы, расправив плечи, гордо подняв голову и глядя перед собой. Эта спокойная уверенность делала их похожими на голливудских кинозвезд. Они знали себе цену и к своей известности относились спокойно, неся бремя дурной славы с надменным безразличием, но в душе все же тайно восторгаясь собственной доблестью.
— А тебе нравится Гарлем? — спросил Хэнк, пытаясь завязать разговор.
Фрэнки неопределенно пожал плечами:
— Ага. Мне здесь нравится.
— Правда? — переспросил Хэнк, дивясь такому ответу.
— Конечно. Здесь клево.
— Почему?
— То есть как это почему? Я тут живу. И все меня здесь знают.
— Разве тебя знают только здесь?
— Вообще-то нет, — усмехнулся он. — Особенно когда мне там случается кому-нибудь башку проломить. С этой стороны макаронники меня знают очень хорошо. Но я имею в виду совсем другое. Ну, типа здесь, когда я иду по улице, все знают, кто я такой, и мне это нравится, врубаешься? Я — Фрэнки, и этим все сказано. Все знают, что я Фрэнки, президент Всадников.
— Но это, наверное, не только почетно, но и небезопасно? — предположил Хэнк.
— А то! — с гордым видом подтвердил Фрэнки. — То есть дело-то, в общем, обычное. Когда приобретаешь определенную известность и репутацию, то тут уж не зевай, гляди в оба.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Ведь это самое обычное дело, не так ли? Стоит только кому-нибудь выбиться в люди и стать крутым, как тут же находится много желающих спихнуть его оттуда. Врубаешься, о чем речь? Не то чтобы я считал себя чересчур крутым, нет. Но я — президент Всадников, очень многим это не нравится, и им хотелось бы смешать меня с дерьмом. Вот и все. Ведь куда ни сунься, что ни возьми, это же самое обычное дело, разве нет?
— Наверное, так. До некоторой степени, — вежливо согласился Хэнк.
— Но против тебя, Фрэнки, у них кишка тонка, — заверил Гаргантюа.
— Можешь повторить это еще раз, приятель. Этим ублюдкам придется основательно попотеть, чтобы справиться с таким парнем. Оба-на, ну как, может, завалим сюда? — спросил Фрэнки.
Миновав Сто одиннадцатую улицу, они подошли к небольшому бару на Пятой авеню. На зеркальных стеклах витрины гордо красовались золотые буквы: «Las Tres Guitaras».
— «Три гитары», — пояснил Фрэнки. — А мы называем это место «Las Tres Putas». To есть «Три шлюхи», потому что здесь всегда можно снять телку. Но все равно тут клево. Здесь подают отличное пиво. Ты любишь пиво?
— Люблю, — подтвердил Хэнк.
— Хорошо. Тогда пошли.
Они вошли в заведение. Слева вдоль стены протянулась стойка бара. У стены напротив были расставлены столы, а в дальнем углу комнаты, рядом с подогревательным шкафом, находился стол с доской и набором фишек для игры в шафлборд. Когда Хэнк в сопровождении подростков переступил порог бара, у стойки сшивались, лениво потягивая выпивку, трое мужчин. Они тут же отставили стаканы и, бочком скользнув мимо вновь пришедших, поспешно вышли на улицу.
— Они приняли тебя за фараона — пояснил Фрэнки. — В Гарлеме все озабочены насчет наркоты. В каждом чужаке им мерещится федерал, который только и занимается тем, что рыщет по всей округе и вынюхивает, кого бы ему сцапать и посадить за наркотики. Наших местных легавых они знают всех наперечет. Но вот чужак в хорошем костюме — оба-на! По-ихнему, он обязательно должен быть федеральным агентом. А если уж дело и в самом деле касается наркоты, то им даже рядом стоять и то не в кайф. Потому что иногда случается так, что пацан, которого прихватили за наркоту, успевает скинуть товар, просекаешь расклад? Ну там все, что у него есть. Дозы. Героин. Слышь, друг, ты хоть врубаешься, о чем идет речь, или, может быть, я напрасно сотрясаю воздух?
— Я понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Хэнк.
— Ну вот, он-то, значит, наркоту выбросил, а она может запросто упасть тебе под ноги или где-то рядом. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя загребут в участок за хранение, возможно, даже с целью сбыта, если, конечно, в дозах окажется достаточно дури. Так что уж коль скоро ты заметил незнакомого фараона, то бери поскорее ноги в руки и дуй подальше от того места. Давайте сядем здесь. Эй, Мигель, принеси-ка нам три пива. Ладно? Здесь у них хорошее пиво. Тебе понравится.
Они расположились за одним из столиков, и на фоне скромных размеров столешницы руки Фрэнки казались непомерно огромными.
— Значит, ты работаешь на Ральфи, да? — уточнил Фрэнки.
— Можно и так сказать, — согласился Хэнк.
— На мой взгляд, все здесь проще простого, — объявил Фрэнки. — Громовержцам теперь не отвертеться. — Но немного помолчав, он все-таки небрежно поинтересовался:
— Или как?
— Думаю, у нас есть веские доказательства против них, — сдержанно сказал Хэнк.
— Круто. Надеюсь, ты им задашь жару. Если бы меня спросили, кого я больше ненавижу, их или негров — выбор, конечно, не ахти какой — то я выбрал бы Громовержцев. На мой взгляд, они паскуднее.
— А вы что, с неграми тоже не ладите? — спросил Хэнк.
— А то как же. Видать, судьба у нас такая. Мы по уши в этом дерьме, только успевай отбиваться. Макаронники глядят на нас свысока, и черномазые тоже — и куда нам деваться? Мы просто-таки оказываемся меж двух огней. Как будто мы и не люди совсем, а говнюки, выползшие из канализации, врубаешься? Черномазые возомнили себя крутыми, потому что у них вдруг появилась возможность напяливать на себя белые рубашки и галстуки вместо того, чтобы бегать голожопыми и с копьем по джунглям. Но мы — гордый народ. Пуэрто-Рико — это тебе не гребаная Африка с ее вонючими джунглями. А взять итальяшек, этих макаронников? С чего это они вдруг возомнили себя такими крутыми и могущественными? Да и вообще, чем и кем им гордиться-то? Муссолини? Тоже мне, герой! Или этим… как его… Микеланджело? Так он жил сто лет тому назад. А чем им хвалиться сейчас, в наши дни? — Фрэнки выразительно замолчал. — Ты когда-нибудь слыхал о мужике по имени Пикассо?
— Да, — подтвердил Хэнк.
— Пабло Пикассо, — сказал Фрэнки. — Самый великий художник на свете. Я специально ходил в музей, чтобы посмотреть его выставку. Полный улет! И знаешь еще что? В его жилах течет такая же кровь, как и у меня. Это кровь моего народа.
— Ты был в музее на выставке Пикассо? — изумленно переспросил Хэнк.
— Ну да. Гаргантюа тоже ходил со мной. Помнишь?
— А то! Конечно помню. У нас еще тем вечером была разборка с Крестоносцами.
— Ага, точно. Сразу после того, как мы с тобой вернулись из музея.
— А кто такие эти Крестоносцы?
— Банда из Вестсайда, — пояснил Фрэнки. — Цветные придурки, всякий сброд. Мы им тогда здорово надрали задницы. Долго будут помнить.
— Честно говоря, — снова подал голос Гаргантюа, — многие картины этого Пикассо я так и не понял.
— Это потому что ты козел, — спокойно заметил Фрэнки. — И вообще, кто тебе сказал, что ты должен в них что-то там понимать? Все, что от тебя требуется, так это чувствовать их. Тот мужик рисовал их своим сердцем, оно бьется в каждой из его картин. И его можно услышать. Черт побери, ведь он же испанец!
Бармен принес три кружки пива и поставил их перед посетителями, с любопытством поглядывая на Хэнка. Затем он вытер руки о передник и снова вернулся за стойку.
— А лично вы были знакомы с кем-нибудь из ребят? — спросил Хэнк. — Я имею в виду тех, что убили Морреса?
— Я знаю Рейрдона и Апосто, — сказал Фрэнки. — И очень надеюсь, что уж теперь-то этот ублюдок Рейрдон получит по полной программе.
— Почему ты так говоришь?
— Ну, потому что Апосто, он типа того… шизанутый. Ну, типа, если ему сказать, чтобы он, к примеру, утопил в реке свою мамашу, то этот дебил так и сделает. Он вроде как малость того… недоделанный. Или как это еще называется? Слабоумный? Да? — Он выразительно покрутил пальцем у виска. — Это совершенно точно, потому что мой младший брат учится с ним в одном классе, так что уж он-то знает.
— А где он учится?
— В авиационно-промышленном училище, что на Манхэттене. Знаете такое? Вот туда и ходит мой брат.
— И еще твой брат учится в одном классе с Апосто, и от него ты знаешь, что Апосто слабоумный, так?
— Ага. Но вот Рейрдон не такой. Уж этот сообразительный сукин сын. Сам себя он называет Амбалом. Амбал… Ну ничего, этот ублюдок у меня еще получит.
— Почему ты его так не любишь?
— Потому что терпеть не могу вонючих лохов, которые пытаются строить из себя крутых, вот почему. А этот козел — полнейшее ничтожество, — сказал Фрэнки. — И ровным счетом ничего из себя не представляет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Амбал. Шухер! Смываемся!
(Трое парней убегают в сторону Парк-авеню. Луиза, сбежав с крыльца, склоняется над Морресом.)
Луиза. Ральфи! Ральфи! Madre de Dios! Пресвятая Богородица!
* * *
— И что случилось потом? — спросил Хэнк.
— Я положила его голову к себе на колени. Он… он был весь в крови, она лилась отовсюду — они всего его исполосовали ножами. Потом приехала полиция. Их было много, выли сирены. Одни полицейские погнались за ними, другие остались здесь, задавали вопросы. Понаехло много полицейских. Но было уже слишком поздно.
— А у Морреса был нож? — невозмутимо спросил Хэнк.
— Нож? Нож?
— Si. Un cuchillo.
— Un cuchillo? У Ральфи? Que hace con un cuchillo? Ножик? Нет, никакого ножа у него не было. Кто вам сказал такую глупость?
— Те ребята утверждают, будто он вынул нож и первым набросился на них.
— Они все врут. Он встал, когда я закричала, и повернулся в их сторону. А они накинулись на него. Нет, никакого ножа у него не было.
— Тогда, Луиза, скажи мне еще вот что. Что он достал из кармана? Что за блестящий предмет это мог быть?
— Блестящий… Ну да! Конечно! Вы имеете в виду губную гармошку? Ту губную гармошку, на которой он играл свои песенки? Вас это интересует?
Гаргантюа дожидался Хэнка внизу. Но на этот раз он был не один. На его приятеле были темные очки и узкополая шляпа с высокой тульей. Над верхней губой топорщились редкие усики. Такая же жиденькая поросль образовывала треугольник на подбородке. Он был очень светлым, и этот белый, почти алебастровый оттенок кожи придавал ему некую аристократичность, делая его похожим на испанца благородных кровей. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, дополненная узким синим галстуком, и темно-синие брюки. На предплечье правой руки темнела татуировка. Мускулистые руки, на левом запястье поблескивали часы. Он стоял, заложив руки за спину, с хозяйским видом оглядывая улицу, и даже не обернулся, когда Хэнк подошел к ним.
— Фрэнки, вот он, окружной прокурор, — сказал Гаргантюа, но его спутник не обернулся. — Ну так как, вы с ней уже поговорили?
— Поговорил, — подтвердил Хэнк. — И она мне очень помогла. — Он остановился перед двумя подростками. Тот, которого звали Фрэнки, по-прежнему продолжал обозревать улицу, пряча глаза за темными стеклами очков.
— Это Фрэнки Анарильес, — представил его Гаргантюа. — Он — президент Всадников. Это он сам придумал для клуба такое название. А вы мистер… кажется, своего имени вы так и не назвали?
— Белл, — подсказал Хэнк.
— Фрэнки, а это мистер Белл.
Фрэнки кивнул.
— Приятно познакомиться, приятель-, — сказал он. — И каким ветром тебя занесло в наши края?
— Меня интересует Рафаэль Моррес. Я выступаю обвинителем по этому делу, — ответил Хэнк.
— Да ну! Круто. Удачи тебе. Пусть этих гадов замочат. Всех до одного.
— Мы вам такого можем порассказать об этих чертовых Громовержцах, — поддакнул Гаргантюа, — что вы будете просто в отпаде. Точно-точно, уж можете мне поверить.
— Послушайте, не знаю, как вы двое, — сказал Фрэнки, — а я бы выпил пива. Пойдем. Я угощаю.
Подростки направились в сторону Пятой авеню. Они вальяжно вышагивали, засунув руки в карманы, расправив плечи, гордо подняв голову и глядя перед собой. Эта спокойная уверенность делала их похожими на голливудских кинозвезд. Они знали себе цену и к своей известности относились спокойно, неся бремя дурной славы с надменным безразличием, но в душе все же тайно восторгаясь собственной доблестью.
— А тебе нравится Гарлем? — спросил Хэнк, пытаясь завязать разговор.
Фрэнки неопределенно пожал плечами:
— Ага. Мне здесь нравится.
— Правда? — переспросил Хэнк, дивясь такому ответу.
— Конечно. Здесь клево.
— Почему?
— То есть как это почему? Я тут живу. И все меня здесь знают.
— Разве тебя знают только здесь?
— Вообще-то нет, — усмехнулся он. — Особенно когда мне там случается кому-нибудь башку проломить. С этой стороны макаронники меня знают очень хорошо. Но я имею в виду совсем другое. Ну, типа здесь, когда я иду по улице, все знают, кто я такой, и мне это нравится, врубаешься? Я — Фрэнки, и этим все сказано. Все знают, что я Фрэнки, президент Всадников.
— Но это, наверное, не только почетно, но и небезопасно? — предположил Хэнк.
— А то! — с гордым видом подтвердил Фрэнки. — То есть дело-то, в общем, обычное. Когда приобретаешь определенную известность и репутацию, то тут уж не зевай, гляди в оба.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Ведь это самое обычное дело, не так ли? Стоит только кому-нибудь выбиться в люди и стать крутым, как тут же находится много желающих спихнуть его оттуда. Врубаешься, о чем речь? Не то чтобы я считал себя чересчур крутым, нет. Но я — президент Всадников, очень многим это не нравится, и им хотелось бы смешать меня с дерьмом. Вот и все. Ведь куда ни сунься, что ни возьми, это же самое обычное дело, разве нет?
— Наверное, так. До некоторой степени, — вежливо согласился Хэнк.
— Но против тебя, Фрэнки, у них кишка тонка, — заверил Гаргантюа.
— Можешь повторить это еще раз, приятель. Этим ублюдкам придется основательно попотеть, чтобы справиться с таким парнем. Оба-на, ну как, может, завалим сюда? — спросил Фрэнки.
Миновав Сто одиннадцатую улицу, они подошли к небольшому бару на Пятой авеню. На зеркальных стеклах витрины гордо красовались золотые буквы: «Las Tres Guitaras».
— «Три гитары», — пояснил Фрэнки. — А мы называем это место «Las Tres Putas». To есть «Три шлюхи», потому что здесь всегда можно снять телку. Но все равно тут клево. Здесь подают отличное пиво. Ты любишь пиво?
— Люблю, — подтвердил Хэнк.
— Хорошо. Тогда пошли.
Они вошли в заведение. Слева вдоль стены протянулась стойка бара. У стены напротив были расставлены столы, а в дальнем углу комнаты, рядом с подогревательным шкафом, находился стол с доской и набором фишек для игры в шафлборд. Когда Хэнк в сопровождении подростков переступил порог бара, у стойки сшивались, лениво потягивая выпивку, трое мужчин. Они тут же отставили стаканы и, бочком скользнув мимо вновь пришедших, поспешно вышли на улицу.
— Они приняли тебя за фараона — пояснил Фрэнки. — В Гарлеме все озабочены насчет наркоты. В каждом чужаке им мерещится федерал, который только и занимается тем, что рыщет по всей округе и вынюхивает, кого бы ему сцапать и посадить за наркотики. Наших местных легавых они знают всех наперечет. Но вот чужак в хорошем костюме — оба-на! По-ихнему, он обязательно должен быть федеральным агентом. А если уж дело и в самом деле касается наркоты, то им даже рядом стоять и то не в кайф. Потому что иногда случается так, что пацан, которого прихватили за наркоту, успевает скинуть товар, просекаешь расклад? Ну там все, что у него есть. Дозы. Героин. Слышь, друг, ты хоть врубаешься, о чем идет речь, или, может быть, я напрасно сотрясаю воздух?
— Я понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Хэнк.
— Ну вот, он-то, значит, наркоту выбросил, а она может запросто упасть тебе под ноги или где-то рядом. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя загребут в участок за хранение, возможно, даже с целью сбыта, если, конечно, в дозах окажется достаточно дури. Так что уж коль скоро ты заметил незнакомого фараона, то бери поскорее ноги в руки и дуй подальше от того места. Давайте сядем здесь. Эй, Мигель, принеси-ка нам три пива. Ладно? Здесь у них хорошее пиво. Тебе понравится.
Они расположились за одним из столиков, и на фоне скромных размеров столешницы руки Фрэнки казались непомерно огромными.
— Значит, ты работаешь на Ральфи, да? — уточнил Фрэнки.
— Можно и так сказать, — согласился Хэнк.
— На мой взгляд, все здесь проще простого, — объявил Фрэнки. — Громовержцам теперь не отвертеться. — Но немного помолчав, он все-таки небрежно поинтересовался:
— Или как?
— Думаю, у нас есть веские доказательства против них, — сдержанно сказал Хэнк.
— Круто. Надеюсь, ты им задашь жару. Если бы меня спросили, кого я больше ненавижу, их или негров — выбор, конечно, не ахти какой — то я выбрал бы Громовержцев. На мой взгляд, они паскуднее.
— А вы что, с неграми тоже не ладите? — спросил Хэнк.
— А то как же. Видать, судьба у нас такая. Мы по уши в этом дерьме, только успевай отбиваться. Макаронники глядят на нас свысока, и черномазые тоже — и куда нам деваться? Мы просто-таки оказываемся меж двух огней. Как будто мы и не люди совсем, а говнюки, выползшие из канализации, врубаешься? Черномазые возомнили себя крутыми, потому что у них вдруг появилась возможность напяливать на себя белые рубашки и галстуки вместо того, чтобы бегать голожопыми и с копьем по джунглям. Но мы — гордый народ. Пуэрто-Рико — это тебе не гребаная Африка с ее вонючими джунглями. А взять итальяшек, этих макаронников? С чего это они вдруг возомнили себя такими крутыми и могущественными? Да и вообще, чем и кем им гордиться-то? Муссолини? Тоже мне, герой! Или этим… как его… Микеланджело? Так он жил сто лет тому назад. А чем им хвалиться сейчас, в наши дни? — Фрэнки выразительно замолчал. — Ты когда-нибудь слыхал о мужике по имени Пикассо?
— Да, — подтвердил Хэнк.
— Пабло Пикассо, — сказал Фрэнки. — Самый великий художник на свете. Я специально ходил в музей, чтобы посмотреть его выставку. Полный улет! И знаешь еще что? В его жилах течет такая же кровь, как и у меня. Это кровь моего народа.
— Ты был в музее на выставке Пикассо? — изумленно переспросил Хэнк.
— Ну да. Гаргантюа тоже ходил со мной. Помнишь?
— А то! Конечно помню. У нас еще тем вечером была разборка с Крестоносцами.
— Ага, точно. Сразу после того, как мы с тобой вернулись из музея.
— А кто такие эти Крестоносцы?
— Банда из Вестсайда, — пояснил Фрэнки. — Цветные придурки, всякий сброд. Мы им тогда здорово надрали задницы. Долго будут помнить.
— Честно говоря, — снова подал голос Гаргантюа, — многие картины этого Пикассо я так и не понял.
— Это потому что ты козел, — спокойно заметил Фрэнки. — И вообще, кто тебе сказал, что ты должен в них что-то там понимать? Все, что от тебя требуется, так это чувствовать их. Тот мужик рисовал их своим сердцем, оно бьется в каждой из его картин. И его можно услышать. Черт побери, ведь он же испанец!
Бармен принес три кружки пива и поставил их перед посетителями, с любопытством поглядывая на Хэнка. Затем он вытер руки о передник и снова вернулся за стойку.
— А лично вы были знакомы с кем-нибудь из ребят? — спросил Хэнк. — Я имею в виду тех, что убили Морреса?
— Я знаю Рейрдона и Апосто, — сказал Фрэнки. — И очень надеюсь, что уж теперь-то этот ублюдок Рейрдон получит по полной программе.
— Почему ты так говоришь?
— Ну, потому что Апосто, он типа того… шизанутый. Ну, типа, если ему сказать, чтобы он, к примеру, утопил в реке свою мамашу, то этот дебил так и сделает. Он вроде как малость того… недоделанный. Или как это еще называется? Слабоумный? Да? — Он выразительно покрутил пальцем у виска. — Это совершенно точно, потому что мой младший брат учится с ним в одном классе, так что уж он-то знает.
— А где он учится?
— В авиационно-промышленном училище, что на Манхэттене. Знаете такое? Вот туда и ходит мой брат.
— И еще твой брат учится в одном классе с Апосто, и от него ты знаешь, что Апосто слабоумный, так?
— Ага. Но вот Рейрдон не такой. Уж этот сообразительный сукин сын. Сам себя он называет Амбалом. Амбал… Ну ничего, этот ублюдок у меня еще получит.
— Почему ты его так не любишь?
— Потому что терпеть не могу вонючих лохов, которые пытаются строить из себя крутых, вот почему. А этот козел — полнейшее ничтожество, — сказал Фрэнки. — И ровным счетом ничего из себя не представляет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38