– Да, – миссис Томлинсон шмыгнула носом и кивнула головой.
– А могла она не получить этих денег?
– Что вы имеете в виду?
– Миссис Томлинсон, возможно, ваша дочь и совершила самоубийство, мы не знаем. А если она так поступила, значит, у нее на то были причины. В записке, которую мы нашли, было сказано, что другого выхода нет. Но вполне вероятно, она видела другой выход, надеясь получить те десять тысяч, которые давали ей возможность воспользоваться ими. Мне хочется знать, не произошло ли между вами какой-нибудь ссоры, не сказали ли вы ей или не дали понять, что она не получит этих денег?
– Нет.
– Вы знаете, на что я намекаю?
– Да. Если бы она подумала, что денег не будет, она могла бы почувствовать, что нет другого выхода. Нет, она знала, что это – ее деньги. Я сказала ей об этом уже тогда, когда она была способна что-либо понять.
– Миссис Томлинсон, – вдруг попросил Карелла. – Мне бы хотелось взглянуть на ваш шкафчик для лекарств.
– Зачем?
– Наш лаборант упоминал о том, что вашей дочери и Томми Барлоу могли подмешать какую-нибудь отраву. Я помню, вы говорили, что каждый вечер принимаете снотворное. Мне хотелось бы посмотреть, какие именно таблетки есть в вашей аптечке.
– Я ничего не делала. Клянусь памятью покойного мужа, покойной дочери. Пусть я ослепну! Господь свидетель, я ничего не делала! Я клянусь! Клянусь.
– Прекрасно, миссис Томлинсон. Тем не менее нам бы хотелось осмотреть ваш шкафчик.
Он был в ванной комнате, в центральной части дома. Мейер опустил сиденье и крышку стульчика, сел, скрестив ноги, открыл блокнот и приготовился записывать, а Карелла открыл шкафчик:
– Бог ты мой, – воскликнул он.
– Что такое?
– Битком набит!
– Я готов, – произнес Мейер. – Валяй!
"Содержимое аптечки миссис Чарльз Томлинсон, Федерико Драйв, 1635, Санд Спит:
Верхняя полка: флакон аспирина, бутылка мертиолата, пузырек либриума, упаковка лейкопластыря, пакетик шпилек, пузырек смеси поваренной соли с глюкозой, тюбик гидрокортизона, один ножичек для бумаги".
– Записал?
– Да, – подтвердил Мейер. – Валяй дальше!
"Вторая полка: пузырек Эзидрекса, тюбик вазелина, флакон репелента от насекомых, коробка спичек, лосьон для загара, пузырек секонала, зубная щетка, мужская бритва, шесть новых лезвий для бритья, два – старых, черный блокнот для записи адресов с золотым тиснением на обложке, пузырек димедрола"...
– Знаешь, о чем я подумал? – прервал Кареллу Мейер.
– Да... О чем же?
– Будь я писателем, как Селинджер, список всей этой чертовщины в аптечке сочли бы литературным достижением высшего класса.
– Просто безобразие, что ты всего лишь Мейер Мейер, – сострил Карелла.
«Третья полка: пузырек нитола, три стержня для механического карандаша, флакон фиоринала...»
Глава 10
– Кто сказал, что они приняли снотворное? – поинтересовался у детективов лейтенант Сэм Гроссман.
– Ты же сам сказал, что, вероятно, так оно и было, – возразил Карелла. – Ты же говорил, что самоубийцы такого типа иногда принимают снотворное, чтобы смерть была хорошей и приятной. Разве ты этого не говорил?
– Ну, хорошо. Я действительно говорил что-то в этом роде, – нетерпеливо проронил Гроссман. – Но разве я тебя просил присылать мне четырнадцать дерьмовых пузырьков снотворного?
– Нет, но...
– Стив, у меня и так дел по горло, а ты еще посылаешь мне все эти пилюли. Что ты предлагаешь мне с ними делать?
– Я просто хотел узнать...
– Стив, что говорят результаты вскрытия? В них упоминалось что-то о снотворном?
– Нет, но "я думал...
– Тогда, пожалуйста, скажи, что я должен, по-твоему, делать со всеми этими четырнадцатью пузырьками? Что ты хочешь от меня услышать? Могут ли они тебя усыпить? Да, могут. Убьет ли тебя слишком большая доза какого-нибудь из них или всех? Да, конечно, если принять некоторые из них в большом количестве, возможен летальный исход. Устраивает? Ну, что еще?
– Не знаю, что еще и сказать, – робко ответил Карелла.
– Ты хватаешься за соломинку, но ведь этому делу еще нет и недели.
– Ты прав, я хватаюсь за соломинку. Послушай, Сэм, это ты первый сказал, что это убийство, помнишь?
– Кто? Я? Не хочешь ли сказать, что ты считал это самоубийством?
– Не знаю, что я считал, но почему бы и нет? Как доказать, что это не самоубийство?
– Ну, ладно, Стив, не злись.
– А я и не злюсь!
– Ну хорошо, ты хочешь чуда? Колдовства? Абра-ка-дабра, а, да! Понятно... Минуточку. Хрустальный шар проясняется...
– Иди к черту, Сэм!
– Мне же не с чем сравнить эти твои проклятые пилюли, – заорал в трубку Гроссман. – И кого, черт возьми, будут волновать какие-то еще снотворные, если уже установлен явный случай отравления окисью углерода? Ты знаешь, сколько сейчас в морге трупов ожидают вскрытия? Нет?
– Но кого-то этот вопрос ведь должен волновать? – закричал в ответ Карелла.
– Это не по моей части! – все орал Гроссман. – И •вообще ты не прав. Никого он не должен волновать! Бог ты мой. На это потребовалось бы несколько недель! Ну и ради бога? Чтобы доказать, что им подсыпали снотворное?
– Тогда стало бы ясно, что их убили!
– Ерунда! Ничего не стало бы ясно. Они сами могли пойти в аптеку, купить пилюли и принять их. Только и всего. Не зли меня, Стив!
– А ты меня! – орал Карелла. – Кто-то там в больнице свалял дурака, и ты это знаешь!
– Ничего подобного! Отвяжись от меня! Хочешь скандала? Звони в эту чертову больницу! Ты и мне позвонил, чтобы поругаться?
– Я позвонил потому, что послал тебе четырнадцать пузырьков таблеток и думал, ты сможешь мне помочь. Очевидно, я ошибся. Поэтому прощай и спи спокойно!
– Послушай, Стив...
– Послушай, Сэм...
– Да, к черту все это! К черту! Разве можно разговаривать с упрямым быком?! Я так, наверное, никогда и не научусь! Чудеса! Тебе нужны чудеса, черт побери!
Оба замолчали. Наконец Гроссман спросил:
– Так что же ты хочешь, чтобы я сделал с этими пузырьками?
Опять наступила пауза, а затем послышался хохот Гроссмана. На другом конце провода Карелла тоже не смог подавить улыбку.
– Послушай моего совета, Стив. Не звони в больницу. Они свое дело сделали.
Карелла вздохнул.
– Стив?
– Да, слушаю.
– Забудь и об этих пилюлях тоже. Почти все они фабричного производства. На некоторые не надо и рецепта. Даже если бы в морге взяли эти пробы и что-либо выявили, ты бы все равно имел дело с доступными любому в этом городе таблетками. Забудь о них! Послушай меня, забудь!
– Ладно! – сказал Карелла. – Прости, что взорвался.
– Трудный случай?
– Очень. – Карелла помолчал. – Я уже должен сдать дело.
– Доложи, что это самоубийство.
– Я доложу о нарушении порядка.
– Ты этого не сделаешь, – просто сказал Гроссман.
– А почему бы нет, – возразил Карелла. – Я ведь тупоголовый. Тупоголовый итальянец – так меня обычно звала мама. – Он помолчал. – Ну, ладно, Сэм, помоги мне с этими таблетками, дай ответ.
– О господи, Стив. Нет у меня никакого ответа.
– Вот видишь, и у тебя тоже. Так что мы квиты, – вздохнул Карелла. – Ты ведь думаешь, что это убийство? Ты и теперь так считаешь?
Гроссман долго молчал, потом ответил:
– Кто его знает? Кинь его в папку нераскрытых дел! Вернись к нему через несколько месяцев, через год.
– А ты бы так поступил? – поинтересовался Карелла.
– Я? Я – тупой, – возразил Гроссман. – Моя мама обычно звала меня тупоголовым евреем.
Опять наступило молчание и Сэм произнес:
– Да, я и сейчас считаю, что это убийство.
– Я тоже, – откликнулся Карелла.
В тот вечер, прежде чем уйти с работы в пять сорок, он обзвонил все остальные страховые компании по списку, пытаясь выяснить, не был ли застрахован и Томми Барлоу. Он получил отрицательный ответ от каждой. Когда он шел к машине, припаркованной через дорогу (солнцезащитный козырек опущен, к нему прикреплен написанный от руки плакатик, возвещавший о том, что эта подержанная машина принадлежит полицейскому, – пожалуйста, дежурный инспектор, не штрафуйте), он вдруг подумал о том, что Томми Барлоу мог быть застрахован какой-нибудь загородной компанией. И опять подумал, а не идут ли они по ложному пути.
Он завел машину и поехал домой в сторону Риверхеда, по дороге перебрал в памяти факты этого дела. Он ехал очень медленно, с открытыми окнами, потому что был апрель, а иногда, особенно в апреле, Карелла чувствовал себя семнадцатилетним. "Бог ты мой, – думал он. – Умереть в апреле? Интересно, сколько самоубийств приходится на этот месяц?
Если еще раз вернуться к этому делу, – подумал он. – С первого взгляда оно похоже на самое обыкновенное самоубийство. Если, к примеру, забыть о том, что убийства вообще существуют. На минуту представить себе, что эти двое людей готовы лишить себя жизни. И если предположить, что у них действительно нет никакого выхода из создавшегося положения.
Начать с того, что им предстояло решиться на самоубийство, а это очень странное решение, поскольку они уже составили планы на... Нет, нет, подожди минутку, – предупредил он себя. – Попытайся найти убедительную причину самоубийства. Идет? Попытайся найти причину, которую Томми и Ирэн сами определили как безысходность, а не те сомнительные. В этом деле и так уже много тумана, и сомнения душат меня... Господи, как хочется глотнуть свежего воздуха! И эта бедная девочка! Зачем она прыгнула! Господи, как жаль, что я ничего не смог изменить! Как жаль, что я не смог протянуть к ней руку, сжать ее в своих объятиях и сказать: «Милая, послушай, не прыгай, милая, твоя жизнь не должна пропасть».
Он остановился перед красным сигналом светофора, долго и внимательно вглядываясь в него, весь в мыслях о молодой девушке, стоявшей на карнизе двенадцатого этажа. И в ушах его опять зазвенел ее душераздирающий крик, почудился удар ее тела о тротуар.
Свет сменился на зеленый.
Образ погибшей девушки не оставлял его. Это действительно было самоубийство, подумал он. Настоящее самоубийство. Брошенная человеком, которого любила, лишенная смысла жизни, она прыгнула. Должно быть, все было невероятно мрачным. Все было так чертовски мрачно, что действительно не было другого выхода и смерть казалась единственным утешением, а жизнь – пустой и такой безнадежной, что получилось так, как говорилось в той записке, – нет другого выхода.
Ну хорошо, таково решение. По каким-то причинам. Но каким? По каким причинам те двое, Томми и Ирэн, решили, что другого выхода для них нет, и они должны всему положить конец. Они должны... Что там говорилось в записке? «Только так мы можем покончить со страданиями своими и других». Хорошо, они решили положить конец страданиям, каким! Никто и не знал об этих страданиях, черт их побери! Майкл Тейер, кандидат в главные рогоносцы года, предоставляет жене полную свободу! Так кто же знал обо всем этом? Где же все остальные страдальцы? Нет никого! Барлоу жил со своим братом Амосом, а тот вообще ничего не знал об Ирэн. Так что уж он, наверняка, не страдал. Да и вообще, зачем ему страдать, даже если он и знал о девушке своего брата?
А Мэри Томлинсон? Она все это одобряла, так что и она совсем не страдала. Никто не страдал. Все это отпадает. Тут что-то другое.
Так что можно признать, что никто не страдает.
Но в записке говорится: «покончить со своими страданиями». Слово «своими» неправильно написано. Надо бы найти какую-нибудь информацию о Томми и Ирэн, как у них с орфографией, взглянуть на их письма... Как там? Покончить со своими страданиями и других... Но Томми и Ирэн не страдали, они встречались друг с другом тайно, каждую неделю, а может быть, и чаще. И вообще, никто не страдал. Так что эта фраза в записке не имеет смысла.
Если, конечно, никто не лжет.
Ну, например, Тейер. Если предположить, что, на самом деле, он знал о встречах своей жены с Томми и что из-за этого мучился, и что отказал в разводе, а может быть, он страдал. В таком случае, все в записке верно, и нет выхода. Газ открыть – и все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25