— Это Роза! — прошептала она. — Роза вернулась! На нее всегда собаки лают. Не любят они ее. У них сразу шерсть дыбом становится.
«Еще бы! — подумал я. — У меня тоже». Гулкий лай доберманов подтвердил, что Джина права.
— Уходите! — сказала Джина заплетающимся языком. — Туда! Через задний двор — и в переулок. Скорей, скорей!
Она заботилась не столько о моей безопасности, сколько о своей собственной.
Возможно, уйти было бы разумнее, но я никогда не был приверженцем девиза «Тот, кто вовремя отступит, доживет до следующего боя». Бежать от Розы… Я уже трижды ускользнул из расставленных ею ловушек и еще раз — от Адама Форса. И я решил снова довериться удаче.
Я остался сидеть за столом — только отодвинул стул, чтобы быть готовым вскочить в любую секунду. Скрипнула входная дверь, в коридоре раздались уверенные шаги.
Роза пришла не одна — Адам Форс тоже был с ней. Роза узнала Тома с его зверюгами, но отрицательные эмоции доктора были целиком сосредоточены на мне. Не прошло и двух дней, как он пытался одурманить меня инсулином и сделать из меня жертву дорожного происшествия — и просчитался. Можно себе представить, как он был потрясен, увидев меня в этом доме.
Как ни странно, Роза расцвела столь же быстро, как Джина увяла. Ее сухая кожа и жесткие волосы словно бы налились соками, и она вся сияла. Принимая во внимание недавний сбивчивый рассказ Виктора, очевидно, дело было в сексуальной удовлетворенности.
Адам Форс по-прежнему выглядел приятным и обаятельным, но я видел в нем всего лишь жулика, который вот-вот провалится в яму, им же самим и вырытую. Если у него есть копия кассеты, которую он украл в лаборатории Лоусон-Янга, Роза рано или поздно приберет ее к рукам. Роза приберет к рукам все, чего захочет добиться: мужчину, кассету, власть…
Роза однозначно была среди черных масок, но Адама Форса среди них не было. Иначе бы он узнал меня, когда я появился в его клинике.
Я неторопливо поднялся на ноги и лениво сообщил:
— Такого, как в прошлое воскресенье, больше не будет. Я приехал в основном затем, чтобы повидаться с Джиной, но мне надо было еще кое-что передать Розе.
К моему удивлению, они обратились в слух.
— Четвертый из вашей компании черных масок шепнул кое-что мне на ухо.
Мысль о том, что это может оказаться правдой, заставила Розу застыть на месте. За это время я успел миновать коридор и оказаться на территории, охраняемой доберманами. Том только вскинул брови. Когда я вышел на дорогу, Том присоединился ко мне, и мы зашагали в сторону станции. Псы молча трусили за нами. Преследовать нас никто не пытался.
— Как это вам удалось выбраться оттуда живым-здоровым? — поинтересовался Том. — Я был уверен, что вы свистнете.
— Я им наврал.
Том рассмеялся. Но мне было не смешно. Адам Форс смерил меня взглядом с таким видом, словно прикидывал, какое количество отравы на килограмм живого веса потребуется, чтобы меня прикончить. Смертельная доза инсулина… шприц с непонятной жидкостью, которым целились в меня на прощанье… баллончик с циклопропаном… Роза предпочтет искалечить, но Адам Форс может и убить.
В обычной кухне Роза могла бы полоснуть меня ножом, а Форс оказался беспомощен: под рукой не было яда — его излюбленного оружия. К тому же ему потребовалось бы время, а времени у него не было.
По пути к выходу я постарался как можно дальше обойти Розу, но в длительной перспективе доктор Форс, с его белой бородой и оранжевыми носками, благородными манерами и аптекой «Холлердейского дома», мечтой о миллионе и уверенностью в собственной непогрешимости, был куда опаснее.
Пропали две видеокассеты. Обе из них в свое время побывали в моих руках. Может ли та кассета, на которой заснят процесс изготовления ожерелья, находиться сейчас у Розы? У Форса ли теперь та похищенная кассета с лекарством от рака? Может быть, нет, может быть, да; но как, черт возьми, узнать это наверняка?
Возвращаясь в Бродвей, мы заехали по дороге к Кеннету Трабшоу, предварительно позвонив ему из машины Джима и убедившись, что он дома. Трабшоу несколько удивился тому, как нас много, но тем не менее великодушно предложил моим спутникам погреться на кухне у печки и предоставил в их распоряжение большую коробку печенья. Меня же он увел в гостиную, где было куда холоднее. Гостиная была большая комната с окнами на север, освещенная тусклым светом серого январского дня. В сочетании с зеленым ковром это освещение показалось мне угнетающим.
Я показал Трабшоу альбом, который нарочно захватил с собой. В альбоме хранилось множество глянцевых фотографий восемь на десять: все более или менее значительные вещи, которые я создал более чем за двенадцать лет работы.
Я объяснил, что не имею права — по соображениям профессиональной этики — изготовить точную копию какого-либо из этих изделий, но могу сделать что-нибудь похожее.
Трабшоу разложил альбом на столе и принялся медленно перелистывать страницы. Я осознал, что для меня очень важно, чтобы ему понравились хотя бы некоторые вещи, несмотря на то что половина из них не годилась в призы. Впрочем, в последнее время призами зачастую служат кубки самой причудливой формы. Так что, пожалуй, в призы годится что угодно.
Трабшоу закончил листать страницы. Он закрыл альбом — к моему великому разочарованию — и, глубокомысленно поджав губы, вынес свой вердикт:
— С вашего разрешения, я хотел бы взять этот альбом с собой и показать его на завтрашнем заседании комиссии. Я знаю, наша дорогая Мэриголд жаждет немедленных действий. Когда мы примем решение, я ей позвоню.
«Ни фига себе! — подумал я. — Какое же лицо у него бывает, когда он кому-то отказывает?»
Трабшоу продолжал:
— Я бы выбрал прыгающую лошадь. Вы не могли бы изготовить что-нибудь подобное? И мне нужно будет знать, какой высоты будет эта фигурка и насколько тяжелая. Та, что на фотографии, кажется мне чересчур большой.
— Какой скажете, — пообещал я и сообщил, что лошадь, которая на фотографии, принадлежит одному из лестерских распорядителей и его супруге.
Пока Кеннет Трабшоу выражал свое изумление, я припоминал во всех деталях разговор в ложе распорядителей, в котором Ллойд Бакстер впервые сообщил мне о белобородом человеке, укравшем и мои деньги, и многострадальную кассету.
Ллойд Бакстер не мог быть фактором икс — у него эпилепсия. Он выше Номера Четвертого и не так подвижен.
Кеннет Трабшоу опустил ладонь на альбом и задумчиво спросил:
— Можете вы добавить в статуэтку достаточно золота, чтобы Мэриголд осталась довольна?
— Да. Сколько угодно.
— А она не получится… э-э… чересчур дорогостоящей?
— Да нет, не слишком.
Кеннет Трабшоу имел вполне определенные основания беспокоиться о стоимости приза, но он некоторое время колебался, прежде чем сообщить о них мне. Наконец он пригласил меня сесть и, усевшись напротив, сказал:
— Не знаю, в курсе ли вы современных проблем конного спорта? Я имею в виду не спортивную форму лошадей или определение их годности для скачек. Я говорю о вопросе, должна ли стоимость приза соответствовать сумме призовых денег, как это было принято до последнего времени. Сейчас многие владельцы отказываются от призов, предпочитая получить всю сумму деньгами. И было предложено отдавать всю сумму деньгами, а приз выдавать в дополнение. Спросите у Мэриголд, готова ли она вручать трофей от себя или она рассчитывает, что за него будет платить ипподром. Предупредите ее, что есть такая проблема.
Трабшоу умолк. Ему явно было не по душе, что пришлось делиться со мной подобными неурядицами.
— Ладно, скажу, только не рассчитывайте, что Мэриголд сама примет решение, — предупредил я. — Шумит она много, но во всех серьезных случаях спихивает решение на своего шофера.
— Не может быть!
— Истинная правда. Ее шофер Уортингтон — золотой человек, и даже лучше того — хрустальный.
Кеннет Трабшоу мужественно принял эту весть и с видимым облегчением вернулся к вопросу расходов.
— То ожерелье, которое хочет Мэриголд, — оно ведь очень дорогое, не правда ли?
Я кивнул:
— Весьма. И выставлять такую вещь на всеобщее обозрение — значит буквально напрашиваться на то, чтобы ее украли. Там слишком много чистого золота.
— А что, разве золото не везде одинаковое? — лукаво поинтересовался Трабшоу.
— Понимаете, — объяснил я, — можно еще покрыть раскаленное стекло расплавленным восемнадцатикаратным золотом, в котором двадцать пять процентов составляют примеси других металлов. Покрываешь золотом те детали, которые должны выглядеть золотыми. Потом снова нагреваешь в отжигательной печи, но только до 450 градусов по Фаренгейту, а когда изделие остынет во второй раз, эти детали будут выглядеть как настоящее золото.
Кеннет Трабшоу слушал как зачарованный. Но, видимо, ему не хотелось показаться скупердяем.
— Нет, золото должно быть настоящим, — сказал он. — Я хочу, чтобы этот приз пришелся по душе Мэриголд. То есть если мы вообще решим, что за это стоит браться.
Я кивал.
Трабшоу с любопытством спросил:
— А что из этого было труднее всего делать?
— Сложнее всего было сделать цыганский хрустальный шарик.
Трабшоу удивился — как и большинство моих собеседников, он думал, что такие стеклянные шары просто выдуваются, как детские воздушные шарики.
— Нет, — ответил я. — Это сплошное стекло. А изготовить идеально круглый стеклянный шар без пузырьков воздуха внутри, которые появляются, когда изделие остывает в отжигательной печи, исключительно трудно.
Он попросил объяснить, что такое отжиг. Когда я объяснил, он вдруг спросил:
— А вы могли бы сделать статуэтку прыгающей лошади на хрустальном шаре?
Я кивнул.
— Она получится очень тяжелой… и это будет довольно сложно… но я могу позаботиться о том, чтобы эта вещь вышла уникальной.
Он задумался. Встал, подошел к окну с поднимающейся рамой, выглянул в спящий зимний сад.
— Если мы решим поручить вам эту работу, сможете ли вы сделать несколько эскизов, чтобы мы могли выбрать наиболее подходящий?
— Смогу, — сказал я. — Но я предпочел бы изготовить эскизы из стекла. Мне так привычнее. Стекло само по себе стоит дешево, а если вам не понравится то, что я сделаю, я смогу выставить эти вещи на продажу.
Трабшоу иронически усмехнулся моей расчетливости. Я подумал, что мои шансы сейчас никак не больше, чем пятьдесят на пятьдесят.
Кеннет Трабшоу забрал с кухни мою команду. Он выстроил их в элегантном холле девятнадцатого века с полосатыми обоями и оглядел одного за другим. Я взглянул на своих спутников его глазами: коротконогий и толстый шофер в мятом сером костюме, тощий нервный подросток, крепкий мужчина, похожий на пирата, с черной заостренной бородкой в елизаветинском стиле, и три здоровенных черных добермана с внимательным взглядом и дурным характером.
Я с улыбкой сказал Трабшоу:
— Это моя изгородь из колючей проволоки. Колючая проволока тоже выглядит не слишком презентабельно.
Он покосился на меня и сказал:
— Да, но этого недостаточно, чтобы вы с Мэриголд могли изготовить и оплатить роскошный приз и вручить его владельцу лошади, выигравшей скачку в память Мартина Стакли.
Он остановился, подумал, затем уточнил:
— То есть этого вполне достаточно леди Мэриголд, а вам — нет.
Он отворил парадную дверь и выпустил моих ребят. Том Пиджин торжественно поклонился на прощание, слегка подтрунивая над подобными церемониями. Псы сгрудились у его ног. Кеннет навеки завоевал расположение Тома, ответив ему на поклон.
Пока мои спутники грузились в машину, Трабшоу взял меня за рукав и отвел в сторонку.
— Очаровательная вдова Мартина Стакли, возможно, и не догадывается, что его доброму имени угрожает опасность. Мэриголд об этом наверняка не догадывается, как и публика — и, слава богу, пресса тоже. Но вам-то это известно, не так ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36