— Одного продам, — согласился он. — Но продажа через аукцион — дело долгое. Заявка на продажу поступает к аукционисту минимум за месяц до торгов.
— Да, все это как-то неудачно, — кивнул я. — Хорошо, если бы меня приставили к лошади, которая должна скоро выступать на скачках. И желательно где-нибудь подальше — остановка на ночь была бы идеальным вариантом.
— В середине сезона конюхи обычно лошадей не меняют, — произнес он, потирая подбородок.
— Знаю. Тут уж кому повезет. Приставили тебя к новой лошади — и все, она твоя, пока не перепродадут. И если от нее никакого толку, тут уж ничего не попишешь.
Мы встали. Я поднял ягдташ и закинул его за плечо. Когда мы пожали друг другу руки, Октобер с улыбкой сказал:
— Знаете, что сказал о вас Инскип? Что для конюха вы здорово держитесь в седле. И еще, слово в слово: «Не очень я верю людям с такими глазами, но у этого малого золотые руки». Так что будьте поосторожнее.
— Черт возьми, — вырвалось у меня. — Я об этом не подумал.
Он усмехнулся и пошел вверх по холму, а я назад, вдоль ручья. «Да, — с грустью подумал я, — носить волчью шкуру — это, конечно, забавно и щекочет нервы, но строить из себя при этом неуклюжего наездника... Боюсь, мое самолюбие будет страдать».
Вечером один из конюхов подвез меня на машине в Слоу. В баре было шумно и многолюдно — конюхи прожигали жизнь. Здесь собралось почти полконюшни Октобера, а также конюхи Грейнджера да еще три девицы, которые строили всем глазки и получали от этого удовольствие. Разговаривали все больше о лошадях — конюхи подтрунивали друг над другом, нахваливали своих подопечных.
Гул в баре то стихал, то усиливался, а воздух все густел от табачного дыма, от выдыхаемого тепла — слишком много человек скопилось в том небольшом помещении. В одном углу вовсю шла игра в стрелки — я сразу увидел, что кидают плохо, в другом парни резались в бильярд. Я сидел, покачиваясь на жестком стуле, закинув руку за спинку и наблюдал, как Пэдди и кто-то из конюхов Грейнджера лихо стучат костями домино. В воздухе плавали обрывки разговоров о лошадях, машинах, футболе, боксе, кино, последних танцульках и снова о лошадях, снова и снова о лошадях. Я внимательно прислушивался к этому трепу, но ничего полезного не извлек. Понял только, что люди эти в основном довольны жизнью, просты и добродушны, наблюдательны и безвредны.
— Никак новенький? — услышал я прямо у себя над ухом чей-то голос.
Я повернул голову.
— Угу, — не спеша ответил я.
Это был первый человек в Йоркшире, в глазах которого я без труда распознал порок — цель моих поисков. Я выдержал его взгляд, и он удовлетворенно скривил губы — признал во мне своего.
— Как тебя зовут?
— Дэн, — ответил я. — А тебя?
— Томас Натаниел Тарлтон. — Он ждал от меня какой-то реакции, но какой именно?
— ТНТ, — любезно подсказал Пэдди, оторвавшись от домино. — Он же Сули. — Он окинул нас обоих быстрым взглядом.
— Его взрывоопасное величество, — пробормотал я. Супи Тарлтон сощурился в отработанной пугающей улыбочке — знай, мол, с кем дело имеешь. Он был примерно моих лет, моей комплекции, но гораздо светлее меня, а кожа лица — красноватая, как у многих в Англии. Светлые с поволокой глаза чуть выступали из глазниц, над полногубым влажным ртом красовались тоненькие усики. На правом мизинце я увидел массивное золотое кольцо, на левой кисти — дорогие часы. На нем был костюм из добротного материала, а на руке висела шикарная куртка с меховой подстежкой, которая стоила никак не меньше его трехнедельного заработка.
Набиваться ко мне в друзья он не стал. Внимательно оглядев меня (как и я его), он просто кивнул, бросил: «Увидимся» — и пошел смотреть, как играют в бильярд.
Гритс принес полпинты пива и уселся на скамью рядом с Пэдди.
— От Супи лучше держись подальше, — доверительно сообщил он мне. На его глуповатом скуластом лице читалась искренняя доброта.
Пэдди потупился и, повернувшись в нашу сторону, окинул меня долгим неулыбчивым взглядом.
— О Дэне можешь не беспокоиться, Гритс, — сказал он. — Ему Супи бояться нечего. Им в самый раз скакать в одной упряжке. Одного поля ягоды — вот они кто.
— Но ты сам велел мне держаться подальше от Супи, — возразил Гритс, переводя встревоженный взгляд с меня на Пэдди.
— Это точно, — безразлично согласился Пэдди, поставил три-четыре и снова сосредоточился на игре.
Гритс подвинулся чуть ближе к Пэдди и посмотрел на меня как-то озадаченно, смущенно. А потом вдруг занялся изучением своей пивной кружки и уже не поднимал от нее глаз, чтобы не встретиться с моими.
Пожалуй, именно в эту минуту затеянная Октобером игра начала терять для меня свою легкость и привлекательность. Пэдди и Гритс мне нравились: первые три дня жил с ними душа в душу. Я не был готов к тому, что Пэдди сразу поймет — мне нужен именно Супи, что, поняв это, он сразу от меня отстранится. Меня словно стукнули пыльным мешком из-за угла. Я, конечно, должен был такое предвидеть, но... это застало меня врасплох.
«Штаб» полковника Бекетта работал выше всяких похвал. При переходе в наступление всегда нужно иметь мощные и доступные резервы, и кому, как не полковнику, об этом не знать. Короче говоря, как только он услышал, что я вынужден толочь воду в ступе, плененный тремя никчемными жеребцами, он взялся за мое освобождение.
Во вторник днем, когда я прожил в конюшне уже неделю, меня остановил старший конюх Уолли. Я нес через двор два ведра с водой.
— Завтра отправляем твоего жеребца из семнадцатого, — сказал он. — Утром сделай все как следует, потому что с ним в полпервого поедешь ты. Фургон свезет вас в другую скаковую конюшню, около Ноттингема. Там эту лошадь оставишь, а взамен привезешь новую. Ясно?
— Ясно, — ответил я. Уолли держался со мной довольно холодно. За выходные я уже смирился с тем, что должен сеять вокруг себя легкое недоверие, хотя успех на этом поприще перестал приносить мне радость.
Большую часть воскресенья я просидел за справочниками — для обитателей коттеджа это было вполне естественным. А вечером, когда все ушли в бар, я как следует поработал с карандашом в руках, делая выкладки по одиннадцати лошадям и их победам, одержанным с помощью таинственного средства. Из газетных вырезок, которые я изучал в Лондоне, следовало, что у всех лошадей были разные владельцы, тренеры и жокеи, — сейчас это подтвердилось. Не подтвердилось, однако, другое предположение — что между этими лошадьми не было ничего общего. Когда я наконец запечатал листки с моими расчетами в конверт и вместе с записной книжкой Октобера сунул его в ягдташ под справочники — подальше от любопытных глаз разомлевших от пива конюхов, — в моем распоряжении оказались четыре общие черты, правда, ничего мне не дающие.
Во-первых, все одиннадцать лошадей победили в «облегченных» стипль-чезах — это заезды, победитель которых сразу же продается с аукциона. В трех случаях лошадей купили их же владельцы, остальные были проданы за относительно скромные суммы.
Во-вторых, все эти лошади считались хорошими средними скакунами, однако выложиться на финише не могли — не хватало либо сил, либо резвости.
В-третьих, за исключением заезда, когда к ним применили допинг, они никогда не приходили первыми, хотя призовые места иногда занимали.
В-четвертых, денежный выигрыш в результате их победы составлял как минимум десять к одному.
Из книжки Октобера и из справочников я узнал, что некоторые лошади переходили из рук в руки несколько раз, но тут удивляться было нечему: мало кто хотел держать у себя бесперспективных середнячков. Я также располагал бесполезной информацией о том, что все лошади имели разную родословную, находились в возрасте от пяти до одиннадцати лет и отличались друг от друга по масти. Не было общим и место победных заездов, хотя здесь имелись кое-какие совпадения. Этих ипподромов оказалось всего пять: в Келсо, Хейдоке, Седжфилде, Стаффорде и Ладлоу, и у меня создалось смутное впечатление, что все они расположены где-то на севере страны. Я решил проверить это по карте.
Я пошел спать. В нашей тесной комнатенке стойкий запах пива перешибал дежурные запахи обувного крема и масла для волос. Я хотел было открыть форточку, но на меня зашипели. Видимо, все парни шли на поводу у Пэдди, безусловно самого толкового из них, и если он почуял во мне чужого, я буду чужаком и для всех. Наверное, попроси я захлопнуть форточку, они бы распахнули ее настежь — дыши сколько влезет. С горьковатой улыбкой я лежал в темноте и слушал, как поскрипывают пружины, как парни лениво треплются перед сном, перемалывая события прошедшего дня. Немножко поворочался, устраиваясь поудобнее на шишковатом матрасе. Теперь я буду хорошо знать, какой в действительности жизнью живут мои конюхи там, в Австралии.
В среду утром я впервые испытал, что это за прелесть — жгучий йоркширский ветерок. Утром во дворе меня всего трясло от холода, даже потекло из носа, и один из конюхов, пробегая мимо, весело успокоил меня — этот ветрище, если захочет, может дуть шесть месяцев не переставая. Я в темпе провел утреннюю работу со своими лошаденками, завел одну из них в фургон, и в половине первого мы выехали из конюшни.
Мы отъехали от конюшни километров шесть, и я нажал кнопку звонка, который есть почти во всех таких фургонах для связи между кузовным отделением и кабиной. Водитель послушно остановил машину и вопросительно уставился на меня, когда я, обойдя фургон, залез в кабину и уселся рядом с ним.
— Лошадка не буянит, — пояснил я, — а здесь у тебя теплее.
Он ухмыльнулся, включил зажигание и прокричал сквозь шум двигателя:
— Я так сразу и понял, что ты — малый не особо сознательный! Лошадь-то мы везем для продажи, должны доставить ее в лучшем виде!.. Если хозяин узнает, что ты ехал со мной, его хватит удар!
Вот уж нет. Хозяин, то есть Инскип, ничуть бы не удивился. Насчет хозяев я могу судить по собственному опыту — не такой уж это наивный народ.
— Хозяин... — с отвращением протянул я. — Пусть застрелится.
Он искоса взглянул на меня. Оказывается, это очень просто — изобразить из себя дрянного, мерзкого типа, стоит только захотеть. Водители фургонов на скачках всегда собираются вместе, никакой работы у них там нет. Зато есть время посплетничать в столовой; вообще они целый день слоняются без дела и точат лясы. Поэтому слушок о том, что у Инскипа завелся подозрительный конюх, может разлететься во все стороны очень быстро.
Мы остановились перекусить в придорожном кафе, а потом еще раз возле магазинчика, по моей просьбе. Я купил две шерстяные рубашки, черный свитер, толстые носки, шерстяные перчатки и вязаную шапочку с козырьком — такие были почти на всех конюхах в это холоднющее утро. Водитель тоже зашел в магазин купить себе пару носков и, глядя на мои покупки, заметил, что у меня, видать, денег куры не клюют. Я хитро подмигнул ему — надо уметь жить, приятель. По глазам я понял, что его сомнения на мой счет увеличились.
Ближе к вечеру мы въехали в ворота скаковой конюшни в Лестершире. Тут я по-настоящему смог оценить качество проделанной Бекеттом работы. Я должен был везти обратно прекрасного скакуна, только начинавшего свою карьеру. Он был продан полковнику Бекетту со всеми поданными заявками. А это значило, сказал его бывший конюх (он расставался с жеребцом, словно с родным сыном), что он может участвовать во всех скачках, на которые его записал бывший владелец.
— А на какие скачки он записан? — поинтересовался я.
— Много куда, точно не помню. Ньюбери, Челтенхэм, Сандаун, еще куда-то, а первый его заезд — на той неделе в Бристоле. — Он с сожалением передал мне недоуздок. — Ума не приложу, чего это вдруг наш Старик надумал отдавать такого красавца... Смотри, если на скачках увижу, что плохо за ним ходишь, всю душу из тебя вытрясу, помни мое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33