Но ты, наверное, уже знаешь, в каком состоянии мой мозг.
– Да, знаю, – чуть слышно ответила она побелевшими губами. – Мне действительно очень жаль, что так случилось.
– Марта мне сказала, что ты – единственная живая душа в этом селе, которая хорошо знает меня. А ты понимаешь, как это важно для меня, вернее, для моей памяти.
Но она, кажется, не поняла меня.
– Марта сказала только это?
– Ну, не только… – нерешительно ответил я. – Почти все… Но, конечно, без подробностей, в данном случае подробности не так важны.
– Это нечестно!
На этот раз ее голос прозвучал грубовато или чуть неприязненно, – я не понял, как именно.
– Ты имеешь в виду Марту?
– Нет. Обоих…
– Вера, ты не права. Я сейчас не тот человек, которого ты знала. Я совсем другой. И виноват перед тобой не больше, чем любая уличная дворняжка.
Она молчала, но взгляд ее постепенно смягчался.
– Ты и сам не знаешь, какой ты на самом деле, – внезапно сказала она. – И раньше не знал.
– По-видимому, это так, – согласился я. В ее глазах снова мелькнула неприязнь.
– Ну, хорошо! И что тебе нужно от меня?
– Я же сказал, – пробормотал я. – Для меня каждый человек – надежда. Каждый, кто может помочь мне вернуть хотя бы частицу памяти.
– Симо, несчастный! – горько сказала она. – Для чего тебе понадобилась эта память? Что ты выиграешь? Сейчас ты хотя бы чист, даже перед собственной совестью. Зачем омрачать свою жизнь?
– Ну, тогда я лучше пойду, – с облегчением заявил я.
– Нет-нет! – смутилась она. – Почему ты торопишься?
– Потому что не вижу никакого смысла…
– А зачем искать смысл только в себе? Ведь вокруг тебя – люди. Неужели они тебя совсем не интересуют?
– В том-то все и дело! Как понять людей, если не понимаешь самого себя…
– А зачем обязательно понимать? Куда важнее приносить им пользу. В свое время ты вел за собой целую гимназию…
Я задумался над этим, совсем неожиданным, оборотом беседы, но она предложила:
– Давай пойдем куда-нибудь, поговорим, здесь неудобно. Можно в погребок, он в двух шагах отсюда.
Мне не хотелось ни в какой погребок, ни к каким людям. Но я сам навязался на разговор, и приходилось доводить дело до конца.
– Хорошо, – сказал я.
– Тогда подожди меня немного на улице, перед почтой.
Я вышел на площадь. Все три автобуса стояли, повернув свои тупые блестящие морды прямо ко мне. Все три шофера сидели в кабинах, один протяжно зевал. В автобусах сидело и несколько туристов, неподвижных, как куклы. Какого дьявола они колесят по свету, если этот свет их не интересует?
Веры не было довольно долго, и я уже ломал себе голову, что она может делать столько времени одна. Когда же она внезапно появилась, то показалась мне совсем другой. Ну да, она накинула на плечи коротенькое вязаное болеро, весьма провинциальное, разумеется, но не в нем была причина. Я просто не сразу заметил, что она подкрасилась: немножко пудры, немножко помады, да и брови, кажется, подвела карандашом, самым обыкновенным, не угольным. Какой-то штрих, а выглядела она теперь совсем иначе.
– Погребок – единственное заведение в селе, – сказала она. – Он у нас и за кафе, и за пивную… Погребок неплохой, нам его построил «Балкантурист».
Заведение действительно оказалось недурным. Даже неожиданно приличным для этого умирающего села. Зал был расположен на двух уровнях; площадка пониже служила кафе-кондитерской, откуда две ступеньки вели к ресторану с баром. Здесь было довольно темно, ни одна лампа не горела – наверное, рабочее время еще не началось. Мы сели за столик, стоявшей в стороне. Отсюда хорошо был виден бар с автоматом для кофе, обкованным блестящими полосками никеля. Я представил себе, как наши сельские старики в низеньких потертых бараньих шапках сидят на высоких табуретках у стойки… Но здесь, слава богу, не было ни души, даже обслуживающий персонал не показывался.
– Здесь всегда так пусто? – спросил я.
– Почти всегда. Разве что наедут туристы. Или наши художники сядут пить…
Я не поверил своим ушам:
– Ваши художники?
И Вера первой рассказала мне кое-что о селе. Окружной центр делает все возможное, чтобы вдохнуть в него жизнь, превратить его в дачную зону или заповедник. В числе прочих мер отреставрировали десятка три самых старых и самых красивых домов, которые уже давно объявлены памятниками архитектуры. К счастью, дом Балевских обошли вниманием, – он не очень старый. Эти дома роздали деятелям культуры, главным образом, художникам и писателям. И это действительно создало известное оживление в селе.
– И все-таки Брестнику не стать курортом, – сказала она. – Правда, у нас прекрасный воздух… Но солнца мало. Хотели строить профилакторий, лесную школу, но потом отказались.
Я почти не слушал ее – меня это не интересовало. И когда она наконец беспомощно умолкла, я тут же воспользовался паузой:
– Расскажи мне, Вера…
– Что тебе рассказать?
– Что хочешь… Расскажи что-нибудь о нас с тобой…
Увидев, как внезапно померкло ее лицо, я поспешно добавил:
– Ты только что назвала меня руководителем, заводилой… Мне трудно представить себя в этой роли…
И в самом деле, оказалось, что никаким руководителем я не был. Но что я имел большое влияние среди учеников тырновской гимназии – это не подлежало никакому сомнению. А гимназия по традиции считалась одной из лучших в стране.
– В гимназии ты был первым, – рассказывала она. – Первым во всех отношениях. Ребята шли за тобой как слепые. И не только наши – все ребята, кроме, конечно, убежденных фашистов. Однажды ты выступил с докладом от имени нашего исторического кружка. Еще не началась война с Советским Союзом, были кое-какие свободы… На первый взгляд, ничего особенного: «Начало Третьего Болгарского царства». Речь шла о Тырновском учредительном собрании. Политическая борьба и тому подобное. Доклад произвел огромное впечатление, честное слово. О нем заговорил весь город. Директор, наверное, догадывался, что ты – коммунист… А может быть, и нет, но что он мог сделать? Посягнуть на самого известного и самого знающего ученика перед которым даже иные учителя робели…
На первый взгляд, она говорила совсем спокойно, даже сдержанно, но я хорошо чувствовал ее внутреннее возбуждение. Иначе и быть не могло. В душе она наверняка безмерно гордилась тем, что этот почти сверхчеловек был ее любимым.
– Знаешь, Вера, мне просто трудно поверить во все это, – сказал я.
– Почему? – строго просила она.
– Почему… Сейчас во мне нет никакого огня, ничего нет…
Она чуть заметно усмехнулась.
– Ты знаешь, я тоже часто удивлялась, откуда бралось в тебе это обаяние… Внешне ты был очень молчаливый и замкнутый, я бы сказала недружелюбный. Казался старше своих лет… С тобой все разговаривали как со взрослым. Иногда мы устраивали экскурсии – песни, веселье, дурачества игры… Иногда даже танцевали… Ты всегда держался в стороне и молчал, будто жил в другом мире…
– Ты рисуешь портрет, который мне не симпатичен! – воскликнул я.
– Нет-нет, тебе это очень шло! – возразила она, разгоряченная воспоминаниями. – Даже представить было трудно, что ты можешь быть другим! Зато стоило тебе взять слово на заседании какого-нибудь кружка… Ты преображался, будто становился другим человеком, – искрящимся, пламенным! Был в тебе какой-то скрытый магнетизм, какая-то экзальтация!
Клянусь, я не считал ее способной на такие слова. Нет, она совсем не так заурядна, как я думал. Малая частица моей экзальтации навсегда осталась в ней.
В эту минуту вспыхнул свет. Как-то неожиданно стали видны две тени; одна из них оказалась молодой девушкой в уже немодной мини-юбке и фартучке официантки. Она лениво зевала в ладошку, но, увидев Веру, моментально проснулась и быстро подошла к нашему столику.
– Чего желаете?
– Минка, мне кока-колу…
– Тебе – знаю, – внезапно улыбнулась девушка, – я вот товарища спрашиваю.
– Рюмку водки и стакан тоника.
Но девушка словно не слышала – так она на меня уставилась.
– Бате Симо, это ты?
– А кто же еще…
– Господи-и-и, бате Симо! – она смотрела на меня с великой радостью и великим недоумением. – Я – Минка… Да где там, разве ты меня помнишь! Я же тогда совсем маленькой была! Ты мой крестный! Представляешь?
Я, конечно, не представлял. Особенно если учесть, что я был ее крестным в смысле церковного обряда, то есть крестным отцом. И она начала рассказывать об этом обряде, да так подробно, будто все видела и запомнила сама.
– Иди, Минка, иди, – перебила ее Вера. – Остальное я расскажу. Минка виновато засмеялась и побежала к буфету. Я видел, как буфетчик меряет водку тонкой жестяной мензуркой. Это был довольно молодой человек, пухлый и плешивый, в черном ластикотиновом костюме при галстуке-бабочке. Сельский бармен, подумать только! Работал он очень точно и даже не дал себе труда взглянуть на меня, хотя Минка наверняка особо отрекомендовала своего клиента.
– Вера, скажи мне, я выпивал? Я хочу сказать, в юности?
– Ты что! – испугалась она. – Да ты был фанатичный трезвенник. Исключил двух ребят из кружков только потому, что видел их с рюмками в руках. Но тогда этого требовала конспирация: кто пьет, не может хранить тайну…
Тут произошло то, чего я никак не ожидал. В погребок вошла Марта с хозяйственной сумкой в руке. Не замечая нас, она направилась к бару размашистым и твердым мужским шагом. Я увидел, как почтительно вытянулся перед ней бармен, у него чуть не отлетела бабочка. Он принялся укладывать в ее сумку маленькие бутылки – наверное, минеральную воду и всякие лимонады. Вера сидела к ней спиной, но наверняка ощутила присутствие Марты каким-нибудь из женских органов чувств, неизвестных науке. Я услышал, как она тихонько пробормотала:
– Господи!
Именно в эту минуту Марта повернулась и увидела нас. Ничуть не смущаясь и ни минуты не колеблясь, она спокойно подошла и опустилась на пустой стул.
– Ваше здоровье!
Она сказала это непринужденно и совсем свободно. Я предложил:
– Что будешь пить?
– То же самое, – кивнула она на мою рюмку. – Или нет, лучше отопью у тебя глоток. Нам с тобой некогда засиживаться, мама ждет.
– Я смотрю, ты здесь держишь людей в страхе божьем! – пошутил я. – Особенно бармена. А теперь и меня хочешь напугать.
– Что там тебя пугать! – с пренебрежением отозвалась Марта – А бармен подлизывается, потому что зависит от меня. Ведь это я поставляю им мясо…
Она взяла мою рюмку и сделала хороший мужской глоток.
– Кошмарный день сегодня! Пять часов заседали. Этого не делает даже Совет Безопасности при любом кризисе.
Марта строго стрельнула глазами в мою гостью. Я и не представлял себе, что она такая властолюбивая.
– Давай плати! – сказала она. – И пошли!
– Я провожу Веру.
– Никого ты провожать не будешь! – бесцеремонно заявила она. – Здесь не София.
Я заплатил по счету, и мы вышли на улицу. Уже совсем смерклось, с неба сыпался такой рой светляков, что я невольно остановился. Мне казалось, что я, как бог-исполин, попал в центр галактики, которую сам же и создал только что.
– Это нормальное явление? – поинтересовался я.
– Ну, не совсем, – сказала Марта. – Но иногда случается.
Скоро мы расстались с Верой и каждый пошел своей дорогой. Нет, я не успел узнать то, что интересовало меня больше всего. Но вряд ли мне удалось бы вернуться обратно. И я молча шагал по нашей крутой улице. Марта чуть сгибалась под тяжестью своей ноши. Чем выше мы поднимались, тем светлее становилось небо и ровнее – дорога. Наконец она поставила кошелку на землю, чтобы передохнуть. И посмотрела на меня своими строгими глазами.
– Не надо было этого делать!
– Почему?
– Как это – почему? Ты бы должен и сам понимать! За столько лет она свыклась со своим положением. И вовсе не так несчастна, как ты, может быть, воображаешь.
Я обиженно возразил:
– Ничего я не воображаю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Да, знаю, – чуть слышно ответила она побелевшими губами. – Мне действительно очень жаль, что так случилось.
– Марта мне сказала, что ты – единственная живая душа в этом селе, которая хорошо знает меня. А ты понимаешь, как это важно для меня, вернее, для моей памяти.
Но она, кажется, не поняла меня.
– Марта сказала только это?
– Ну, не только… – нерешительно ответил я. – Почти все… Но, конечно, без подробностей, в данном случае подробности не так важны.
– Это нечестно!
На этот раз ее голос прозвучал грубовато или чуть неприязненно, – я не понял, как именно.
– Ты имеешь в виду Марту?
– Нет. Обоих…
– Вера, ты не права. Я сейчас не тот человек, которого ты знала. Я совсем другой. И виноват перед тобой не больше, чем любая уличная дворняжка.
Она молчала, но взгляд ее постепенно смягчался.
– Ты и сам не знаешь, какой ты на самом деле, – внезапно сказала она. – И раньше не знал.
– По-видимому, это так, – согласился я. В ее глазах снова мелькнула неприязнь.
– Ну, хорошо! И что тебе нужно от меня?
– Я же сказал, – пробормотал я. – Для меня каждый человек – надежда. Каждый, кто может помочь мне вернуть хотя бы частицу памяти.
– Симо, несчастный! – горько сказала она. – Для чего тебе понадобилась эта память? Что ты выиграешь? Сейчас ты хотя бы чист, даже перед собственной совестью. Зачем омрачать свою жизнь?
– Ну, тогда я лучше пойду, – с облегчением заявил я.
– Нет-нет! – смутилась она. – Почему ты торопишься?
– Потому что не вижу никакого смысла…
– А зачем искать смысл только в себе? Ведь вокруг тебя – люди. Неужели они тебя совсем не интересуют?
– В том-то все и дело! Как понять людей, если не понимаешь самого себя…
– А зачем обязательно понимать? Куда важнее приносить им пользу. В свое время ты вел за собой целую гимназию…
Я задумался над этим, совсем неожиданным, оборотом беседы, но она предложила:
– Давай пойдем куда-нибудь, поговорим, здесь неудобно. Можно в погребок, он в двух шагах отсюда.
Мне не хотелось ни в какой погребок, ни к каким людям. Но я сам навязался на разговор, и приходилось доводить дело до конца.
– Хорошо, – сказал я.
– Тогда подожди меня немного на улице, перед почтой.
Я вышел на площадь. Все три автобуса стояли, повернув свои тупые блестящие морды прямо ко мне. Все три шофера сидели в кабинах, один протяжно зевал. В автобусах сидело и несколько туристов, неподвижных, как куклы. Какого дьявола они колесят по свету, если этот свет их не интересует?
Веры не было довольно долго, и я уже ломал себе голову, что она может делать столько времени одна. Когда же она внезапно появилась, то показалась мне совсем другой. Ну да, она накинула на плечи коротенькое вязаное болеро, весьма провинциальное, разумеется, но не в нем была причина. Я просто не сразу заметил, что она подкрасилась: немножко пудры, немножко помады, да и брови, кажется, подвела карандашом, самым обыкновенным, не угольным. Какой-то штрих, а выглядела она теперь совсем иначе.
– Погребок – единственное заведение в селе, – сказала она. – Он у нас и за кафе, и за пивную… Погребок неплохой, нам его построил «Балкантурист».
Заведение действительно оказалось недурным. Даже неожиданно приличным для этого умирающего села. Зал был расположен на двух уровнях; площадка пониже служила кафе-кондитерской, откуда две ступеньки вели к ресторану с баром. Здесь было довольно темно, ни одна лампа не горела – наверное, рабочее время еще не началось. Мы сели за столик, стоявшей в стороне. Отсюда хорошо был виден бар с автоматом для кофе, обкованным блестящими полосками никеля. Я представил себе, как наши сельские старики в низеньких потертых бараньих шапках сидят на высоких табуретках у стойки… Но здесь, слава богу, не было ни души, даже обслуживающий персонал не показывался.
– Здесь всегда так пусто? – спросил я.
– Почти всегда. Разве что наедут туристы. Или наши художники сядут пить…
Я не поверил своим ушам:
– Ваши художники?
И Вера первой рассказала мне кое-что о селе. Окружной центр делает все возможное, чтобы вдохнуть в него жизнь, превратить его в дачную зону или заповедник. В числе прочих мер отреставрировали десятка три самых старых и самых красивых домов, которые уже давно объявлены памятниками архитектуры. К счастью, дом Балевских обошли вниманием, – он не очень старый. Эти дома роздали деятелям культуры, главным образом, художникам и писателям. И это действительно создало известное оживление в селе.
– И все-таки Брестнику не стать курортом, – сказала она. – Правда, у нас прекрасный воздух… Но солнца мало. Хотели строить профилакторий, лесную школу, но потом отказались.
Я почти не слушал ее – меня это не интересовало. И когда она наконец беспомощно умолкла, я тут же воспользовался паузой:
– Расскажи мне, Вера…
– Что тебе рассказать?
– Что хочешь… Расскажи что-нибудь о нас с тобой…
Увидев, как внезапно померкло ее лицо, я поспешно добавил:
– Ты только что назвала меня руководителем, заводилой… Мне трудно представить себя в этой роли…
И в самом деле, оказалось, что никаким руководителем я не был. Но что я имел большое влияние среди учеников тырновской гимназии – это не подлежало никакому сомнению. А гимназия по традиции считалась одной из лучших в стране.
– В гимназии ты был первым, – рассказывала она. – Первым во всех отношениях. Ребята шли за тобой как слепые. И не только наши – все ребята, кроме, конечно, убежденных фашистов. Однажды ты выступил с докладом от имени нашего исторического кружка. Еще не началась война с Советским Союзом, были кое-какие свободы… На первый взгляд, ничего особенного: «Начало Третьего Болгарского царства». Речь шла о Тырновском учредительном собрании. Политическая борьба и тому подобное. Доклад произвел огромное впечатление, честное слово. О нем заговорил весь город. Директор, наверное, догадывался, что ты – коммунист… А может быть, и нет, но что он мог сделать? Посягнуть на самого известного и самого знающего ученика перед которым даже иные учителя робели…
На первый взгляд, она говорила совсем спокойно, даже сдержанно, но я хорошо чувствовал ее внутреннее возбуждение. Иначе и быть не могло. В душе она наверняка безмерно гордилась тем, что этот почти сверхчеловек был ее любимым.
– Знаешь, Вера, мне просто трудно поверить во все это, – сказал я.
– Почему? – строго просила она.
– Почему… Сейчас во мне нет никакого огня, ничего нет…
Она чуть заметно усмехнулась.
– Ты знаешь, я тоже часто удивлялась, откуда бралось в тебе это обаяние… Внешне ты был очень молчаливый и замкнутый, я бы сказала недружелюбный. Казался старше своих лет… С тобой все разговаривали как со взрослым. Иногда мы устраивали экскурсии – песни, веселье, дурачества игры… Иногда даже танцевали… Ты всегда держался в стороне и молчал, будто жил в другом мире…
– Ты рисуешь портрет, который мне не симпатичен! – воскликнул я.
– Нет-нет, тебе это очень шло! – возразила она, разгоряченная воспоминаниями. – Даже представить было трудно, что ты можешь быть другим! Зато стоило тебе взять слово на заседании какого-нибудь кружка… Ты преображался, будто становился другим человеком, – искрящимся, пламенным! Был в тебе какой-то скрытый магнетизм, какая-то экзальтация!
Клянусь, я не считал ее способной на такие слова. Нет, она совсем не так заурядна, как я думал. Малая частица моей экзальтации навсегда осталась в ней.
В эту минуту вспыхнул свет. Как-то неожиданно стали видны две тени; одна из них оказалась молодой девушкой в уже немодной мини-юбке и фартучке официантки. Она лениво зевала в ладошку, но, увидев Веру, моментально проснулась и быстро подошла к нашему столику.
– Чего желаете?
– Минка, мне кока-колу…
– Тебе – знаю, – внезапно улыбнулась девушка, – я вот товарища спрашиваю.
– Рюмку водки и стакан тоника.
Но девушка словно не слышала – так она на меня уставилась.
– Бате Симо, это ты?
– А кто же еще…
– Господи-и-и, бате Симо! – она смотрела на меня с великой радостью и великим недоумением. – Я – Минка… Да где там, разве ты меня помнишь! Я же тогда совсем маленькой была! Ты мой крестный! Представляешь?
Я, конечно, не представлял. Особенно если учесть, что я был ее крестным в смысле церковного обряда, то есть крестным отцом. И она начала рассказывать об этом обряде, да так подробно, будто все видела и запомнила сама.
– Иди, Минка, иди, – перебила ее Вера. – Остальное я расскажу. Минка виновато засмеялась и побежала к буфету. Я видел, как буфетчик меряет водку тонкой жестяной мензуркой. Это был довольно молодой человек, пухлый и плешивый, в черном ластикотиновом костюме при галстуке-бабочке. Сельский бармен, подумать только! Работал он очень точно и даже не дал себе труда взглянуть на меня, хотя Минка наверняка особо отрекомендовала своего клиента.
– Вера, скажи мне, я выпивал? Я хочу сказать, в юности?
– Ты что! – испугалась она. – Да ты был фанатичный трезвенник. Исключил двух ребят из кружков только потому, что видел их с рюмками в руках. Но тогда этого требовала конспирация: кто пьет, не может хранить тайну…
Тут произошло то, чего я никак не ожидал. В погребок вошла Марта с хозяйственной сумкой в руке. Не замечая нас, она направилась к бару размашистым и твердым мужским шагом. Я увидел, как почтительно вытянулся перед ней бармен, у него чуть не отлетела бабочка. Он принялся укладывать в ее сумку маленькие бутылки – наверное, минеральную воду и всякие лимонады. Вера сидела к ней спиной, но наверняка ощутила присутствие Марты каким-нибудь из женских органов чувств, неизвестных науке. Я услышал, как она тихонько пробормотала:
– Господи!
Именно в эту минуту Марта повернулась и увидела нас. Ничуть не смущаясь и ни минуты не колеблясь, она спокойно подошла и опустилась на пустой стул.
– Ваше здоровье!
Она сказала это непринужденно и совсем свободно. Я предложил:
– Что будешь пить?
– То же самое, – кивнула она на мою рюмку. – Или нет, лучше отопью у тебя глоток. Нам с тобой некогда засиживаться, мама ждет.
– Я смотрю, ты здесь держишь людей в страхе божьем! – пошутил я. – Особенно бармена. А теперь и меня хочешь напугать.
– Что там тебя пугать! – с пренебрежением отозвалась Марта – А бармен подлизывается, потому что зависит от меня. Ведь это я поставляю им мясо…
Она взяла мою рюмку и сделала хороший мужской глоток.
– Кошмарный день сегодня! Пять часов заседали. Этого не делает даже Совет Безопасности при любом кризисе.
Марта строго стрельнула глазами в мою гостью. Я и не представлял себе, что она такая властолюбивая.
– Давай плати! – сказала она. – И пошли!
– Я провожу Веру.
– Никого ты провожать не будешь! – бесцеремонно заявила она. – Здесь не София.
Я заплатил по счету, и мы вышли на улицу. Уже совсем смерклось, с неба сыпался такой рой светляков, что я невольно остановился. Мне казалось, что я, как бог-исполин, попал в центр галактики, которую сам же и создал только что.
– Это нормальное явление? – поинтересовался я.
– Ну, не совсем, – сказала Марта. – Но иногда случается.
Скоро мы расстались с Верой и каждый пошел своей дорогой. Нет, я не успел узнать то, что интересовало меня больше всего. Но вряд ли мне удалось бы вернуться обратно. И я молча шагал по нашей крутой улице. Марта чуть сгибалась под тяжестью своей ноши. Чем выше мы поднимались, тем светлее становилось небо и ровнее – дорога. Наконец она поставила кошелку на землю, чтобы передохнуть. И посмотрела на меня своими строгими глазами.
– Не надо было этого делать!
– Почему?
– Как это – почему? Ты бы должен и сам понимать! За столько лет она свыклась со своим положением. И вовсе не так несчастна, как ты, может быть, воображаешь.
Я обиженно возразил:
– Ничего я не воображаю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40