А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


Доктор Топалов серьезно призадумался.
– А как вы оцениваете свое нынешнее эмоциональное состояние? – спросил он наконец. – По-вашему, вы реагируете нормально?
– Для меня – совершенно нормально, – ответил я. – Но кажется, я все еще не способен на очень сильные вспышки и аффектации. Например, я тоже пережил неприятность за рулем. Но сохранил полное присутствие духа, почти не испугался и сейчас помню все – до последней сотой секунды.
Мой ответ, кажется, вполне его удовлетворил. Он прошелся по кабинету, потом сел на круглую табуретку рядом со мной.
– Досюда все нормально. А теперь проверим самую память. Вы помните, как были одеты в тот последний субботний день?
– Прекрасно помню, – тут же ответил я. – Блейзер и темно-серые брюки. Коричневые мокасины от Журдена. Хорошо помню, что я купил их в Марселе, в канун католической пасхи. Синяя рубашка в очень тонкую полоску.
Доктор Топалов задал мне еще несколько вопросов. Чтобы ответить на них, нужна была не только память, но наблюдательность, но это не особенно затруднило меня.
– А вы вспомнили, где оставили ключи? – спросил он наконец.
– Да, теперь я уже вполне уверен! Ключи я забыл на телевизоре в отеле. На связке ключей была и маленькая серебряная открывалка, мне ее подарили в Ливане. Я очень редко пользуюсь ею. Но тогда, в гостинице, я открыл бутылку колы. В тот день я был очень возбужден и беспокоен – я никогда не теряю своих вещей.
Теперь доктор Топалов, кажется, был совершенно удовлетворен.
– Хорошо, достаточно! – кивнул он. – Следует считать, что ваша личная память полностью восстановлена. И, наверное, в лучшим состоянии, нежели до несчастного случая. Эта уверенность и ясность воспоминаний просто удивительна! Досюда все очень хорошо!
– А что не очень хорошо?
– С памятью все нормально. Лучше, чем нормально. Мы с вами не раз говорили: личная память – основа человеческого самосознания. И все же это еще не все. Туда же входят и чувства, о которых вы так тревожитесь, и взгляды, и мораль, и даже некоторые навыки… В отношении чувств наука весьма сдержанна. Она рассматривает их как категории, а не конкретные реалии. Например, что такое чувство собственности, откуда оно произошло, какова его сила и прочность. Или суетность… Вы знаете, что такое суетность?
– Не знаю, – ответил я, – и не уверен, что это чувство.
– В любом случае это – прочувствованное отношение к явлениям и предметам. Сами по себе предметы не могут быть суетными, даже если они созданы для удовлетворения человеческой суетности. Как, например, ваша открывалка, которая без употребления болталась на связке ключей.
– Вы правы, – улыбнулся я. – Но не совсем. Кажется, я был довольно педантичным человеком. Я и теперь питаю слабость к разным мелочам.
– Это тоже какое-то чувство или чувственное состояние. Современная наука рационалистична по духу и мало уважает чувства. Она считает, что чувство в принципе – нечто спонтанное, эфемерное и весьма лабильное, мы однажды говорили об этом. Оно возникает только по определенному внешнему поводу, иногда внутреннему. Как вы сами понимаете, при такой постановке вопроса весьма легко оспаривать наличие эмоциональной памяти. Но должен вам сказать, что ваш случай как будто больше подтверждает эту теорию, нежели отрицает ее.
– Не вижу, каким образом, – сдержанно ответил я.
– Сейчас объясню. Считается, что центры разума находятся в коре головного мозга. По своему генезису это сравнительно новые центры, и для науки это, по-видимому, означает, что они более совершенны. А центры чувства находятся в глубине подкорки. Теоретически связь между ними может прерваться. У вас это получилось на практике. Образы памяти появляются в вашем сознании, но связь с подкоркой не устанавливается.
Я слушал уже вполуха. Эта география мозга, полная белых пятен, прямо раздражала меня. И не хотелось соглашаться с таким деклассированием чувств в пользу сознания.
– Не следует придавать особое значение такой неполноценности воспоминаний, – продолжал доктор Топалов. – В известном смысле это – ваше преимущество. Представьте себе, что из тихой и спокойной саванны вы внезапно попадете в дикие джунгли. Вы испугаетесь, растеряетесь, утратите главные ориентиры жизни… Мне кажется, что обезьяна стала человеком именно тогда, когда перебралась в саванну. Там ей пришлось встать на задние конечности, чтобы смотреть поверх высокой травы. Чтобы слепить по ее колыханию, не подкрадывается ли кровожадный хищник…
Я слушал его, и во мне все сильнее и упорнее поднимался жестокий вопрос, на который я не находил приемлемого ответа: какого черта люди так бессмысленно боятся жизни и ощущения жизни? Да я сам, на собственном опыте узнал, что по своей сути основа жизни – бесконечная радость, неописуемое удовлетворение. И если в жизни так много страданий и страшных чувств, если в ней столько бесов, неужели люди не понимают, что в этом виноваты они сами и их общества, а не жизнь… Так я думал, но задавать вслух свой вопрос не стал. Я хорошо понимал, что доктор Топалов не в состоянии на него ответить. И он – человек, как и все остальные. Вот почему я постарался прекратить бессмысленный разговор.
– Доктор Топалов, что же вы мне посоветуете? Он с недоумением посмотрел на меня.
– Кажется, на этот раз мы разминулись!
– Да нет, почему же. Я просто соглашаюсь с вами. Но что мне делать дальше?
– Я бы посоветовал вам два месяца полного отдыха! – заявил он. – Упражняйте свою память! Уверяю вас: пока вам вполне достаточно тех чувств, которые у вас есть. А через два месяца спокойно возвращайтесь на работу.
– На эту работу я уже не вернусь.
– Почему? – он удивился.
– Просто не хочу работать с людьми, которые не понимают меня. Раз они такие умные – пускай сами впрягаются в хомут и тащат.
– Да, понимаю, вас обидели, – произнес он.
– Человек не может работать, если он не уважает себя!
– Что же вы будете делать?
– У меня прекрасная профессия. И я найду ей применение.
– Это уже другое дело, – отозвался он с облегчением, – Творческая работа действительно самое лучшее. Особенно для вас. Таким образом, вы на практике решите все свои проблемы.
Успешное завершение трудного разговора. Я чувствовал облегчение и успокоение. Мораторий, наложенный доктором Топаловым, вполне соответствовал моему состоянию. Человек не может созидать вне себя, пока не создал внутри себя.
Стояло очень жаркое, я бы сказал, непосильное лето. Днем небо раскалялось и только поздней ночью роняло к горизонту последние капли пота. Разогретые плиты тротуаров испускали тепло до раннего утра. Только к этому времени я по-настоящему засыпал на несколько часов и спал, слава богу, почти без сновидений. Лидия, кажется, вообще не спала, – так неподвижно и бездыханно, так мертвенно она лежала в своей кровати. За две недели она сильно похудела, лицо ее осунулось, стало чуть ли не костлявым. Я могу говорить только о лице – свое тело она старательно прятала от меня, словно оно было поражено проказой. Мне редко удавалось увидеть ее глаза – мрачный взгляд, без выражения, совсем бесчувственный. Но я понимал, что это не так. Этот мрак мог означать только ненависть, и ничто другое. Настоящую человеческую, теплую, густую ненависть, которая заливала ее по уши. Она так упорно искала свой ад, что наконец нашла его. Так я думал. Ад человека куда страшнее ада сатаны. Люди придумывают друг другу мучения искуснее дьявольских козней. Конечно, все могло быть и хуже, но вряд ли она это сознавала. Что бы я стал делать, если бы она рыдала, раскаивалась, просила прощения? Вряд ли бы я выдержал.
– Мони, почему ты не уедешь? – сказала она однажды. – Ты мучишься сам, мучаешь меня. Поезжай куда-нибудь, отдохни…
– Не могу, Лидия, – отвечал я.
Я действительно не мог. Мне казалось, что в чужом месте я буду жить чужими мыслями.
– Тогда уеду я! – внезапно сказала она. – Если хочешь – совсем! Так жить нельзя, это не жизнь, а истязание.
Вот она и подошла к этой мысли. Иногда не только рай – и ад становится невыносим.
– Да, знаю, – ответил я.
– Или ты это нарочно? Чтобы совсем раздавить меня?
– Выброси это из головы! – сказал я. – Я сейчас вовсе не думаю о тебе, ни о ком не думаю, кроме самого себя. Это мое право.
– Да, это всегда было твое право! – сокрушенно ответила она. – Всегда!
– Может быть! И это совсем не так плохо, как ты считаешь! Из прав вытекают обязанности!
– Это я уже знаю, – неожиданно ответила она.
– Ничего ты не знаешь! – вздохнул я. – Я говорю тебе в последний раз: того, о чем ты думаешь, все равно что не было. Нет, не так. Все это произошло с кем-то другим. Или в другой жизни.
Эти мои слова как-то вдруг успокоили ее, она немного ожила. Я все дольше засиживался в кабинете, совсем прекратил прогулки по парку. Усиленно писал. Сначала записывал все свои мысли. Потом понял, что это не нужно – так их было много и такие они были противоречивые. Лучше всего записывать те мысли, которые как вехи ведут к концу моего бесконечного пути. Построить в себе нечто, что укрепило бы мои душевные силы.
Именно это больше всего поражало меня в моей прошлой жизни – душевная неустойчивость. Я не мог взвесить свои чувства и судил о них только по фактам и событиям. Не видел в моем поведении ни капли здравого смысла, никакой логики, никакого серьезного основания. Странный курьез – по-видимому, именно тогда, когда обладал полным сознанием, я поступал самым бессознательным образом. Чем это объяснить? Нечем, кроме как свойством самого человеческого сознания. Как плыть ночью на корабле или на лодке, если видишь в небе одну звезду – свою собственную? Только свои желания, только свои цели? Куда пригребешь на такой несчастной лодке? Только к самому себе. Будешь кружить, как заколдованный в заколдованном море.
Да, лодка – в этом весь секрет. Лодка с одной звездой и единственным парусом, который ко всему прочему и снять нельзя в случае необходимости. Любой сильный порыв ветра просто опрокинет ее, потому что и прочного киля у нее наверняка нет. И нет выхода, нет спасения, разве что успеешь выгрести воду. И во что превращается жизнь? В вечное крушение и вечное спасение, пока не потеряешь последние силы.
Многое могла бы объяснить мне Лидия. Она постоянно была ко мне ближе, чем кто-либо. Но я уже понимал, что жестоко расспрашивать ее, как я это делал несколько раз. И как сделал еще однажды, как последний дурак.
– Лидия, я хочу тебя спросить, – сказал я. – Христофор знает, что ко мне вернулась память?
Она с недоумением посмотрела на меня. – Понятия не имею! Я его и не слышала и не виде с того проклятого дня, когда он затащил тебя на дачу.
– Ну, не совсем так. Два-три дня назад ты его обругала по телефону.
– И что из этого? – с вызовом спросила она.
– Как что? Да ведь он, наверное, что-то понял по твоему поведению!
– Ну и что, если понял? – с презрением отозвалась она. – Пусть эта свинья знает, что нельзя делать все, что в голову взбредет.
– Да, но я хотел поговорить с ним. Есть вещи, которые только он может объяснить…
Она посмотрела на меня так, будто говорила со слабоумным.
– Как ты можешь говорить как с равным, с человеком, который… который… – она заикнулась.
– Который – что?
– Который надругался над тобой! Не надо мной – над тобой! Я что, я – тряпка, мной можно и подтереться, но ты… ты…
Лидия бросилась вон и так хлопнула дверью, что квартира заходила ходуном. Пока я ломал себе голову, как быть, она снова появилась на пороге. Лицо ее было невероятного, какого-то табачного цвета.
– Слушай, что я тебе скажу! Не знаю, каких дьяволов ты ищешь в себе! Но пока не найдешь там своего достоинства, ты ничто! До сих пор ты хотя бы этим отличался от других. И если в один прекрасный день ты меня выбросишь из дома, как половую тряпку, я буду знать, что ты обрел себя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40