Однажды я пересилил себя и отправил его в нокдаун. После этого трое таких, как он, били меня в переулке.
Павел Грачев для меня воплощение вынимающей душу абсолютной неправедности. Он – исчадие неправедности, не прикрытое ничем. Я и другие неправедные люди, прикрываемся белыми одеждами благообразия, чистыми на вид или запятнанными, но прикрываемся или прикрыты близкими. Он – нет: ему нечем прикрыться и потому его неправедность – эта вечный стыд, вечная боль, которую можно унять, лишь ударив, лишь пустив ее в ход.
Иногда мне кажется – его ненависть спасла меня. Нет, не спасла – я ведь погибаю. Его ненависть – это веревочка, все еще связывающая меня с миром, сопротивляющимся гибели. Она пока держит.
* * *
Еще меня ненавидела Надежда. Ненавидела так же, как и Грачев, ненавидела из-за угла. И ненавидела многогранно – ведь мы в общей сложности прожили десять лет. В спорах с друзьями и знакомыми неизменно становилась на их сторону. Любую критику в мой адрес воспринимала с ликованием. Предпоследний всплеск ее ненависти разорвал в клочки рукопись моей диссертации, разорвал перед последним со мной разрывом, а последний – помог свински охарактеризовать моральные качества моей мамы в присутствии ее мужа (работая со мной в Управлении, Надя многое узнала).
Она ненавидела меня, как запрещающий знак; как руководство, возбраняющее использование; как футшток, показывающий неподходящую глубину, как бармена, отказавшегося налить, как провидца и очевидца.
Юра Житник, товарищ и коллега, тоже ненавидел. Люто ненавидел... За что? Наверное, за то же, что и Надежда. За чувство собственного достоинства. В меня его не вставили, и я вынужден постоянно его создавать и поддерживать, умножая знания и квалификацию, а также в спорах и обменах мнениями. А в него самоуважение вставили, как ребро, и он был, как глыба, как камень, по которому чесался мой резец, мой язык. Не в силах соперничать со мной (куда комплексу превосходства против комплекса неполноценности?), он взялся за Надю. Клал ей в стол шоколадки, смотрел масляными глазами. Она ему жаловалась, он сочувственно кивал – они были одной крови. Потом мы дрались, я сломал ему руку, и следующие полгода он, засучив рукава, сажал меня в тюрьму.
А мама Лена? Она тоже ненавидит, иногда, но ненавидит... За то, что не такой, как все, за то, что другие, не я, меняют "Мерседесы", одеваются с иголочки, и с ними легко жить и думать о будущем.
А Света? Ее мать, Вера Зелековна?
Ее мать... Шляхетская высокомерность не позволила нам сблизиться. Высокомерность, высокомерность... Что-то мы о ней слышали...
Но хватит об этом.
* * *
"Сердце дьявола".
"Это замечательное озеро, располагается в центре горного узла, образованного сомкнувшимися отрогами Гиссарского и Зеравшанского хребтов. Очертаниями оно похоже на сердце. "Сердце дьявола..." – прошепчете вы, узнав, что все вокруг него пропитано ртутью, когда-то поступавшей из глубин по мощным разломам. И скалы в этих краях то тут, то там залиты кровью – большая часть этого токсичного металла связана в кроваво-красной киновари. И связана не с чем-нибудь, а с "дьявольской" серой. Последней дьяволу, видимо, хватало не всегда, и часть ртути, оставшись в свободном состоянии, до сих пор высачивается из трещин капельками и даже ручейками... И потому воду в этих краях можно пить лишь из немногих источников.
А чума, страшная бубонная чума? Да эти горы – собственность притаившейся до поры, до времени чумы! Она здесь везде – в каждом сурке, в каждой лисе, в каждой полевке. Она затаилась в них и дожидается часа. А может, приказа? Ведь были такие приказы – в начале ХХ века от этой безжалостной болезни вымерло несколько кишлаков. В их окрестностях я видел в почвенном слое тонкий слой извести – после смерти последнего жителя царские эпидемиологи полили негашеной известью всю округу. А началось все с пастушка. Гоняясь за бараном, он сорвался со скал и ободрал спину. Знахарь лечил его древним способом, а именно – пересадкой кожи. Он просто-напросто поймал сурка, содрал шкуру и наложил на рану. А сурок оказался чумным, и пастушок утащил в могилу три кишлака.
А что здесь потерял великий полководец Александр Македонский? Почему озеро названо его именем? Почему три года(!) из своих десяти походных он, как привязанный, провел в Согдиане и Бактрии, географическим центром которых является это озеро? И почему на третьем году, в самом конце среднеазиатского похода, он вдруг бросился из Мараканды в эти забытые богом высокогорья? И бросился зимой? Невзирая на лавины и камнепады? Чтобы взять пару никому не нужных крепостиц и встретится с Роксаной? И почему, когда Александр ушел отсюда в Индию, удача покинула его? Удача, которая всегда была с ним? Он отвернулся от нее к Роксане? Или все дело в дьяволе, полновластном хозяине этих мест?
Да, гиблые здесь места. Даже река Ягноб, добравшись до них, вдруг сворачивает в сторону на девяносто градусов и, сменив имя, удирает на север, в неимоверном усилии распилив до основания могучий Зеравшанский хребет. "Геоморфологическая аномалия" – скажут знатоки. Да, геоморфологическая аномалия. И еще геологическая, гравитационная, магнитная, биологическая и историческая – самый настоящий бермудский треугольник. Только гораздо таинственнее. И не треугольник вовсе. На всех космических снимках эти места очерчены жирно-черной, правильной и, скажу вам не без трепета, завораживающей окружностью. Это – космическая мишень. Космическая мишень с Сердцем Дьявола вместо яблочка.
А так называемые Волосы Медеи? Я не верил в их существование, пока в маршруте сам не нашел их удивительные пряди на приземистом кусточке дикой вишни. Тончайшие, длинные, хрупкие, они завораживали, тянули к себе, заставляли верить в невообразимое. И неожиданно исчезали, без остатка растворяясь в горном воздухе. И как эти волосы связаны с названием древнего ртутного рудника Канчоч, что в переводе с тюркского означает либо кровавые волосы, либо волосяные копи? А кто их так назвал? Помните Медею? Страстная женщина, страшная колдунья. Убила брата, убила соперницу, убила двоих детей... А перед этим добыла Ясону золотое руно. Золотое руно, Власы Медеи чувствуете связь? Может быть, Ясон ездил не в Колхиду, а сюда и не за руном, а за ними? И ездил, потому что греки знали о них от истинных арийцев, распространившихся по миру именно с этих мест?
Но места здесь красивые. Невообразимо красивые... Дорога к озеру вьется вдоль Фан-дарьи, в мрачных теснинах сжатой отвесными, километровой высоты скалами. Река то бьется в припадке бешенства, протискиваясь меж огромных валунов и глыб завалов, то, лениво шелестя, растекается меланхолично блестящими на солнце рукавами по вдруг расправившей плечи долине.
В начале лета вода в Фан-Дарье редко бывает прозрачной; чаще она бурая, кирпично-красная или серая. Сейчас вода красноватая (дожди, значит, упали на красноцветы мезозоя). Но мы знали: скоро река на протяжении нескольких сотен метров будет двухцветной – родившись после слияния мутного Ягноба с голубой Искандер-рекой, она не скоро смешает такие разные их воды..."
* * *
В этой книжке я опростоволосился – самородная ртуть образовывается при разложении киновари в поверхностных условиях. А в "Войне в "Стране Дураков"" перепутал евстахиевы трубы с фаллопиевыми, и в результате сумасшедшей героине перевязали первые, а не вторые. Я часто ошибаюсь. Точнее, всегда и...
В дверь звонят.
21
Миновали кишлак. Безлюдный – налетели утром милиционеры и под конвоем увезли всех жителей поближе к хлопковым плантациям. В домах все на месте, во дворах и переулках – куры. Не успела въехать вслед за Олегом на втершуюся в обрыв тропу, как кобылу толкнуло вперед-вверх. Оглянулась – черная лошадиная морда!
Дышит прямо в лицо.
Глаза выпучены.
Оскаленная пасть.
Толчок за толчком.
Вперед-вверх, вперед-вверх.
Прыгать?!
Нет!!!
И тут крик Олега сквозь грохот реки:
– Пригнись!!!
Наган бахнул, лишь прикоснулась щекой к кобыльей шее.
Жеребец полетел вниз. Упал в воду.
– Жалко парня, – сказал Олег, застегивая кобуру.
Рассказ мамы о первой студенческой практике.
* * *
Пришла мать с горячими яблочными пирожками. Я посадил ее за стол, налил чаю, придвинул вазу с конфетами и, съев пирожок, затем второй, прямо спросил:
– Расскажи, как я появился. Ты ведь в институте еще не училась?
– Не училась... – ответила, насторожившись.
В свои семьдесят два после трех подтяжек она выглядела лет на десять моложе.
– А как с Егоровым познакомилась?
Мама задумалась. Решив отвечать, сказала виновато:
– Жили рядом. Он особенный был... Дед – комдив гражданской, расстреляли в тридцатых... Прапрадед с Ермоловым дружил. Женя еще снимок показывал, на котором они рядом. А сам выпивоха и бабник, ни одной юбки не пропускал... Зачем тебе это?
– Хочу понять, как я таким стал...
– Каким?
– Ты же знаешь... Я жесток, скуп, недоверчив, женщины уходят... К тебе вон как отношусь. Меня это мучило всю жизнь, я боролся с собой – безуспешно.
– Глупости.
– От этих глупостей я ненавижу себя и... и не хочу жить...
– Господи, как ты можешь так говорить! – вскричала. – У тебя же все есть, только живи!
– Могу. Я вычитал, что такими, как я, становятся люди, которым в младенчестве не доставало материнского тепла, которых кормили, когда придется...
– Да как ты смеешь! У меня от молока груди лопались. Мастит даже был – резали. Ты просто хочешь оправдаться!
Выпил вина. Назло. Полный стакан.
Не отреагировала, отвлек тюль на окне – "пора стирать".
Я сидел в тишине и остро чувствовал себя сумасшедшим. Нет, не сумасшедшим, а спасителем, человеком, в которого внедрили животворящую правду, а с нею сердце. Я должен подняться над всеми – над отцом, над матерью, над детьми, над приличиями, наконец, и крикнуть: Спаситесь, наконец, и детей своих спасите! Прервите цепочку зла, и вернется Бог, и воцарится Царство Небесное!
– Хочу оправдаться?.. – не смог я выдержать взгляда матери, вновь в меня упершегося. – Наверное... Но не перекладывая на тебя вину. Я думаю, я стал таким объективно. Ты жила, как хотела, как могла, как давали... Жила, особо не задумываясь ни о чем, жила, все принимая. Я тоже так жил. Все так живут... И потому все несчастны. Рано или поздно становятся несчастными.
Помолчав, выдал вопрос, сверливший мозг:
– А почему ты меня не выскоблила? Родить в десятом классе – это круто даже в наши дни.
Мама молчала, рассматривая мою последнюю инсталляцию. Ее глаза сверлили круглую темно-синюю коробку из-под бисквитов "Heartland Collection", приклеенную к стене над электроплитой.
Крышка посередине крест накрест распорота ножом, – видела она.
Лепестки жести нервно выгибаются наружу.
В отверстии меж ними – часы.
Двенадцать там, где должно быть четыре.
– В этом весь ты, – антипатично покачала головой. – Полчаса надо смотреть, чтобы догадаться который час.
– Да, в этом весь я.
– А это что такое?
Указала подбородком на пол. На утюжок, приткнувшийся носиком к блюдечку, полному гнутых гвоздей.
– It’s my pet Irony. Домашнее животное. Он ест. Кстати, Iron по-английски утюг, а Irony – ирония.
– А это? – указала на другую инсталляцию. Губы ее неприязненно кривились.
Я посмотрел на давнишнее творение – обтянутую джинсовой тканью фанерку. На пришпиленные в два ряда скелет кильки, кровавый окурок сигареты Sobranie Red (его перед тем, как уйти навсегда, раздавила в моей тарелке Ксения), пустую зажигалку "Мальборо", выеденное яйцо, выдавленный тюбик суперклея, фотографию со студенческого билета.
Мою фотографию. На ней я простодушный ангел, не читавший Фрейда и потому не знавший, что любовь должна быть точно дозирована... Любовь к сыну, к дочери, к жене, государству, дозирована, чтобы на сердце не появились стигматы. Все должно быть дозировано.
– Эта картина называется "Жизнь продолжается", – криво усмехнулся я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39