Ну, я, ничтоже сумняшеся, и наложил столько хвороста, что веревочка оказалась среди него, да еще в комке сухой хвои. После того, как финишная ленточка перегорела, костер пылал еще несколько секунд.
12.03.65. Библиотекарша сказала, что в прошлом году я взял на руки 391 книгу.
06.10.71. Посмотрел «Почтовый роман». Прослезился.
05.11.75. Вытолкал из автобуса парня лет двадцати – на спине его куртке был изображен американский флаг. Кричал ему вслед, потрясая кулаком: «У нас есть свой флаг, советский!»
Люди смотрели кисло.
* * *
Мною прочитано около 5000 книг. Однако большинство из них было издано в советское время. И потому я чувствую себя более чем дилетантом, особенно в философии, и каждая новая книга обновляет это чувство, и я начинаю сожалеть, что образование мое не было систематическим. Если бы им кто-нибудь занимался, то для "бытия, как деяния" хватило бы и 1000 книг.
* * *
Чем больше я узнаю, чем больше понимаю, тем меньше меня понимают люди, и тем больше мною овладевает одиночество. Да, я много знаю. В детстве я прочитал, что где-то в океане есть остров, населенный одними кошками, потом в мою память через книги проникли знания аналогичной значимости. Есть в ней, конечно, и сведения, необходимые в повседневной жизни. Но для их получения не нужно было читать 5000 книг. Читать, конечно, нужно. Хотя бы потому, чтобы не разучиться читать ценники и вывески. Но тогда, может быть, стоит обойтись одной книгой? Той, которую читают или с которой знакомы большинство окружающих меня людей? Я имею в виду Библию. Если бы я читал ее одну, я не был бы одинок, я бы знал лишь то, что знают другие, и был бы счастлив...
* * *
Заснуть не смог.
Встал, походил по комнате, увидел на столе книжку. Ту, с Фришем. Взял, полистал, улегся, прочитал единым духом. И сел за компьютер.
Какое несоответствие послесловию! Господин Гайзер просто сантиметр за сантиметром увязал в старости, то есть смерти! Его семидесятичетырехлетнее сознание разлагалось. От него (сознания), ставшего предметным, отрывался фрагмент за фрагментом, и он не мог чувствовать себя несчастным и одиноким, не мог сочувствовать несчастным и одиноким, потому что чувства – это гравитация частей сознания, и когда сознание рассыпается от старости или шизофрении, гравитация эта исчезает. Забытый, почти все забывший, он до последней минуты разрывает окружающее на части. Так же, как оно разрывает его. Он устремляет взор в прошлое, чтобы не думать о будущем, в котором его, Гайзера, нет. Тело отказывает, отказывает память, распадается сознание, а он продолжает цепляться за жизнь. Особенно страшит потеря памяти, как таковой. Потеря памяти не конкретной, а потеря возможности помнить, ибо, потеряв возможность запоминать и помнить, человек теряет душу, умирает для себя, оставляя другим свое бессмысленное тело.
Это повесть об умирании. Простом умирании. Не от болезни или несчастного случая, а от старости.
Вижу этого старика. Он перед глазами. Тепло на него смотрю.
Не спит, потому что "времени мало".
Кнопки не входят в штукатурку. Все, все сопротивляется!
Зачем переписывать статьи из словарей, если можно их вырезать?
Сознание фрагментируется, он фрагментирует книги.
Он фрагментирует ножницами книги, которые никому не будут нужны, потому что после смерти никого не будет. Ни детей, ни родственников.
Эта паутина на потолке... Она растет, растет и скоро обездвижит его.
Грохочет гром. Дождь стучит. Они хотят до него добраться!
Классифицирует виды громов по звучанию. Они ему угрожают. А он их классифицирует. Это активная оборона.
Романы не интересуют.
Интересуют факты. То есть то, что существует. То, что живет вечно.
Жена Эльзбет умерла, бессмысленно ее помнить. И дорожить ее портретом.
Он знает, что "Человек может встать на стул, закрепить подтяжки на потолочной балке и повеситься, лишь бы не слышать больше своих собственных шагов".
Звук шагов. Старческое шарканье. Противно откровенное.
Он почти все забыл, но хорошо помнит, как с братом Клаусом взбирался на вершину Маттерхорна, и как на обратном пути они едва не погибли. Это все, что он помнит. Почему именно это? Потому что тогда он стоял на узеньком карнизе над пропастью и мог ежесекундно сорваться. Но не сорвался. Он это помнит, потому что опять стоит на узеньком карнизе над бездонной пропастью.
И каждую секунды может сорваться.
В никуда.
И вот сорвался. Апоплексический удар. Лежит. Смотрит почерневшими глазами. Туда, где Маттерхорн.
Мать Нади смотрела злорадно.
* * *
Маттерхорн (Matterhorn), горная вершина в Пеннинских Альпах, на границе Швейцарии и Италии. Высота 4477 м. Имеет вид четырехгранной пирамиды, возвышающейся почти на 1000 м над покрытым ледниками хребтом.
* * *
В обед, прогуливаясь, увидел в мусорном баке картонный ящик, полный книг. Достал, просмотрел. "Талейран" Тарле, "Одиссея". "Отверженные" Гюго, II и III тома "Русской истории" Костомарова, "Овод", "Махатма Ганди", "Мысли и сердце" Амосова.
Теперешние времена – это что-то. Представляю городскую свалку – книг там, видимо, не меньше, чем в Ленинке.
* * *
Еще кое-что о "Человеке, который появился в эпоху голоцена". Повесть напечатана в 1-ом номере за 82-й год. Брежнев в маразме, он жалкий и беспомощный человек, и появляется эта повесть с этим послесловием! Ее печатают, чтобы вложить персты в раны умирающего льва? Но он в маразме! Значит, вкладывают не за тем, чтобы причинить боль, а чтобы вызвать жалость к умирающему. Или, наоборот, получить удовольствие. Ибо чужая смерть – это часть твоей жизни.
К тому же смерть льва чуток возвышает.
Повесть написана в 1979 году. Фришу было 68. Он описывал себя, теряющего память. И эти листочки, которые он всюду прикрепляет, суть его романы?
"Я умру, а они останутся, должны остаться, ведь я их прикрепил".
* * *
Два наблюдения. Одно из них меня тронуло, угадайте, какое.
1-е наблюдение. Середина апреля. Из окна электрички увидел тополь, росший у вентиляционной шахты метро. Он был по-зимнему гол, но там, где ствол его согревался теплым воздухом, шедшим из шахты, весна уже царила дюжиной изумрудных листочков.
2-е наблюдение. Середина мая. У подножья той же вентиляционной шахты неподвижно лежал на спине плотный старик с седой курчавой бородой. Нагой ниже пояса. "У него были дом и жена, – подумал я. – И где-то есть дети".
3
Ночью приснился сон: на щеке Полины вырос неприятный серо-зеленый нарост, похожий на мясистый цветок. Света, ее мать, целовала его и поглаживала. Я стоял в стороне и смотрел с ужасом. И понимал – она радуется наросту, потому что он отвращает меня от дочери.
* * *
Хуже всего, когда я вижу на улице пап с дочками. Идущих, взявшись за руки, и с любовью друг на друга посматривающих. Тогда я напиваюсь и люто, органически, ужасая себя, ненавижу Свету. И ее мать. И эта страшная ненависть греет меня, как далекая звезда, я знаю, пока она есть, эта ненависть, Свете не стать по-хорошему счастливой.
Пил весь день. И написал только это. И потому мгновений из прошлого будет больше.
* * *
17.07.72. Вчера восемь часов махал пятикилограммовым кувалдометром – отбивал образцы для Мельниченко – Костя от щедрот своих царских придал меня отряду Института геологии. А так я прошелся бы по округе, благо есть что посмотреть. Лаборант этого Мельниченко замучил душевной простотой – бей так, бей сюда, не части. Я взорвался – все-таки я – старшекурсник, не кайлорог. Мельниченко отозвал в сторону и сказал, что измываются надо мной ради моего же блага. Осколок может впиться в глаз и т.д. Я чуть не прослезился от отцовской заботы.
Устал, как собака – десять километров тащил около 30кг. Шел танком – хотелось скорее выпить кружку горячего крепкого чая. Мельниченко возит с собой алюминиевый кумган (в Средней Азии из таких обмываются), который, как он считает, быстро закипает. Но воды в него входит всего литра полтора. Выпьешь кружку, и полчаса ждешь следующую. Довольствие у них хорошее, вчерашний обед на глазок обошелся каждому в рубль с изрядным лишком. Слишком богато для рабочего 3 разряда. Сегодня в маршрут не пойдем. С утра ждали дождя – и вот он, родимый, услужливо стучит по палатке.
18.07.72. Утро. Третий день по утрам готовлю рубон. Жалоб нет. Опять махал кувалдой, осколками поранил кисть, один попал в глаз, да еще обсушил руки. Коля Байгутов переживает – приедет домой, жена окажется беременной, и не даст.
Вечер. В маршрут не ходили. Все заволокло туманом, и ущелья, в которое мы должны были идти, не видно совсем. Решили возвращаться на базу. Навьючили ишаков. Серый, ощутив вьюк, упал. Когда дошли до узенького, перекосившегося моста, и коногон стал переводить ишаков, он снова упал (застряла нога между корявыми бревнами). Черный отшатнулся, пробы стали его валить на бок, и он медленно, медленно упал в воду (метров пять падал, пока не шмякнулся). Мы с Павлом стояли в метрах в тридцати ниже по течению; наведя фотоаппарат, он готов был щелкнуть, но когда ишак стал падать, в изумлении опустил его. Под мостом дико: огромные волны, вода кипит. Ишака с пробами, палаткой, кошмами понесло кувырком. Я бегом бросился на перекат – течение бешенное, – схватил ишака. Но что я мог сделать с ним и грузом в 100кг? Промок, задохнулся от бега и борьбы с ослом. Тут подоспели ребята. Коногон кричал, чтобы срезали вьюк и спасли ишака (его собственность), я же больше переживал за пожитки и трудовые пробы. Ишак лягнул Павла, потом меня, но вьюк все-таки срезали и смогли удержать. Ишак – без единой царапины, вскочил и, как ни в чем не бывало, направился к берегу.
Вчера Коля читал свои стихи – неплохие, есть настроение и чувство. Странный человек – все уживается в нем.
18.07.72. С утра дождило, и я прогулялся в верховья Эль-боша. Обедал на летовке. Чабан-киргиз рассказал, что в древности по этим местам проходила караванная тропа из Самарканда в Индию. Сидели в палатке; на перекладине прямо перед лицом, задевая его, висела на веревочке зазубренная палочка. Спросил, что это такое. «А! Это, когда червяк из нога выпазит, мотаем», – ответил чабан. Я сразу вспомнил статью из «Здоровья», прочитанную в детстве. В ней рассказывалось о риште, подкожном черве. Длиной под метр, питается жиром, когда же нападает тяга к размножению, выклевывается понемногу (к статье прилагалась картинка с этим явлением – сколько ночей я не спал из-за нее!). Если его порвать, то смерть – сгниет в ноге вместе с тобой. И потому его бережно наматывают на палочку-катушку. Вылез на пару сантиметров – намотал, подвязал палочку к голени, вылез еще – опять подмотал.
03.10.72. Первый день в городе. Позвонил Гале Злобиной – неожиданно оказалась дома. Пошли в кино, смотрели «Смешную девчонку», Барбра Стрейзанд очень похожа на Галку). Я давно не был с девушкой, с которой хотелось быть. И первый раз в жизни дарил цветы. Пешком дошли до ее дома. К себе вернулся в час ночи. На следующий день был у нее в гостях, пили чай. Впервые разрешила прикоснуться к себе. Сказала: "Ты мне больше не пиши... на измятой бумаге (я писал на валуне у вертолетной площадки).
* * *
С Галиной Злобиной ничего не получилось. Как-то пришла, вся загадочная, легли в постель. Все решила тельняшка. Сняв платье, вместо волнующих бюстгальтера и трусиков я увидел нечто полосато-непонятное, все членившее по горизонтали, и желание ушло. Потом я узнал, что тельняшку подарил ей брат, служивший срочную на флоте. Подарил, сказав, что пока она ее будет носить, с ней ничего дурного не случится.
4
Ветку азалии белой
Ты сломала
В моем саду.
Чуть-чуть светил
Тонкий серп луны.
Исикава Такубоку.
...Когда приходила сестра Лена – это было раз в вечность, – я терялся. Она бросалась ко мне, обнимала, целовала, поговорив на повышенных тонах с мамой Марией, хватала за руку, уводила в студенческую столовую пединститута, располагавшегося неподалеку, и кормила серыми котлетами с гарниром из противной перловки (это после домашних пирожков), спрашивая, не обижает ли меня мама, как я уживаюсь с Андреем и тому подобное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
12.03.65. Библиотекарша сказала, что в прошлом году я взял на руки 391 книгу.
06.10.71. Посмотрел «Почтовый роман». Прослезился.
05.11.75. Вытолкал из автобуса парня лет двадцати – на спине его куртке был изображен американский флаг. Кричал ему вслед, потрясая кулаком: «У нас есть свой флаг, советский!»
Люди смотрели кисло.
* * *
Мною прочитано около 5000 книг. Однако большинство из них было издано в советское время. И потому я чувствую себя более чем дилетантом, особенно в философии, и каждая новая книга обновляет это чувство, и я начинаю сожалеть, что образование мое не было систематическим. Если бы им кто-нибудь занимался, то для "бытия, как деяния" хватило бы и 1000 книг.
* * *
Чем больше я узнаю, чем больше понимаю, тем меньше меня понимают люди, и тем больше мною овладевает одиночество. Да, я много знаю. В детстве я прочитал, что где-то в океане есть остров, населенный одними кошками, потом в мою память через книги проникли знания аналогичной значимости. Есть в ней, конечно, и сведения, необходимые в повседневной жизни. Но для их получения не нужно было читать 5000 книг. Читать, конечно, нужно. Хотя бы потому, чтобы не разучиться читать ценники и вывески. Но тогда, может быть, стоит обойтись одной книгой? Той, которую читают или с которой знакомы большинство окружающих меня людей? Я имею в виду Библию. Если бы я читал ее одну, я не был бы одинок, я бы знал лишь то, что знают другие, и был бы счастлив...
* * *
Заснуть не смог.
Встал, походил по комнате, увидел на столе книжку. Ту, с Фришем. Взял, полистал, улегся, прочитал единым духом. И сел за компьютер.
Какое несоответствие послесловию! Господин Гайзер просто сантиметр за сантиметром увязал в старости, то есть смерти! Его семидесятичетырехлетнее сознание разлагалось. От него (сознания), ставшего предметным, отрывался фрагмент за фрагментом, и он не мог чувствовать себя несчастным и одиноким, не мог сочувствовать несчастным и одиноким, потому что чувства – это гравитация частей сознания, и когда сознание рассыпается от старости или шизофрении, гравитация эта исчезает. Забытый, почти все забывший, он до последней минуты разрывает окружающее на части. Так же, как оно разрывает его. Он устремляет взор в прошлое, чтобы не думать о будущем, в котором его, Гайзера, нет. Тело отказывает, отказывает память, распадается сознание, а он продолжает цепляться за жизнь. Особенно страшит потеря памяти, как таковой. Потеря памяти не конкретной, а потеря возможности помнить, ибо, потеряв возможность запоминать и помнить, человек теряет душу, умирает для себя, оставляя другим свое бессмысленное тело.
Это повесть об умирании. Простом умирании. Не от болезни или несчастного случая, а от старости.
Вижу этого старика. Он перед глазами. Тепло на него смотрю.
Не спит, потому что "времени мало".
Кнопки не входят в штукатурку. Все, все сопротивляется!
Зачем переписывать статьи из словарей, если можно их вырезать?
Сознание фрагментируется, он фрагментирует книги.
Он фрагментирует ножницами книги, которые никому не будут нужны, потому что после смерти никого не будет. Ни детей, ни родственников.
Эта паутина на потолке... Она растет, растет и скоро обездвижит его.
Грохочет гром. Дождь стучит. Они хотят до него добраться!
Классифицирует виды громов по звучанию. Они ему угрожают. А он их классифицирует. Это активная оборона.
Романы не интересуют.
Интересуют факты. То есть то, что существует. То, что живет вечно.
Жена Эльзбет умерла, бессмысленно ее помнить. И дорожить ее портретом.
Он знает, что "Человек может встать на стул, закрепить подтяжки на потолочной балке и повеситься, лишь бы не слышать больше своих собственных шагов".
Звук шагов. Старческое шарканье. Противно откровенное.
Он почти все забыл, но хорошо помнит, как с братом Клаусом взбирался на вершину Маттерхорна, и как на обратном пути они едва не погибли. Это все, что он помнит. Почему именно это? Потому что тогда он стоял на узеньком карнизе над пропастью и мог ежесекундно сорваться. Но не сорвался. Он это помнит, потому что опять стоит на узеньком карнизе над бездонной пропастью.
И каждую секунды может сорваться.
В никуда.
И вот сорвался. Апоплексический удар. Лежит. Смотрит почерневшими глазами. Туда, где Маттерхорн.
Мать Нади смотрела злорадно.
* * *
Маттерхорн (Matterhorn), горная вершина в Пеннинских Альпах, на границе Швейцарии и Италии. Высота 4477 м. Имеет вид четырехгранной пирамиды, возвышающейся почти на 1000 м над покрытым ледниками хребтом.
* * *
В обед, прогуливаясь, увидел в мусорном баке картонный ящик, полный книг. Достал, просмотрел. "Талейран" Тарле, "Одиссея". "Отверженные" Гюго, II и III тома "Русской истории" Костомарова, "Овод", "Махатма Ганди", "Мысли и сердце" Амосова.
Теперешние времена – это что-то. Представляю городскую свалку – книг там, видимо, не меньше, чем в Ленинке.
* * *
Еще кое-что о "Человеке, который появился в эпоху голоцена". Повесть напечатана в 1-ом номере за 82-й год. Брежнев в маразме, он жалкий и беспомощный человек, и появляется эта повесть с этим послесловием! Ее печатают, чтобы вложить персты в раны умирающего льва? Но он в маразме! Значит, вкладывают не за тем, чтобы причинить боль, а чтобы вызвать жалость к умирающему. Или, наоборот, получить удовольствие. Ибо чужая смерть – это часть твоей жизни.
К тому же смерть льва чуток возвышает.
Повесть написана в 1979 году. Фришу было 68. Он описывал себя, теряющего память. И эти листочки, которые он всюду прикрепляет, суть его романы?
"Я умру, а они останутся, должны остаться, ведь я их прикрепил".
* * *
Два наблюдения. Одно из них меня тронуло, угадайте, какое.
1-е наблюдение. Середина апреля. Из окна электрички увидел тополь, росший у вентиляционной шахты метро. Он был по-зимнему гол, но там, где ствол его согревался теплым воздухом, шедшим из шахты, весна уже царила дюжиной изумрудных листочков.
2-е наблюдение. Середина мая. У подножья той же вентиляционной шахты неподвижно лежал на спине плотный старик с седой курчавой бородой. Нагой ниже пояса. "У него были дом и жена, – подумал я. – И где-то есть дети".
3
Ночью приснился сон: на щеке Полины вырос неприятный серо-зеленый нарост, похожий на мясистый цветок. Света, ее мать, целовала его и поглаживала. Я стоял в стороне и смотрел с ужасом. И понимал – она радуется наросту, потому что он отвращает меня от дочери.
* * *
Хуже всего, когда я вижу на улице пап с дочками. Идущих, взявшись за руки, и с любовью друг на друга посматривающих. Тогда я напиваюсь и люто, органически, ужасая себя, ненавижу Свету. И ее мать. И эта страшная ненависть греет меня, как далекая звезда, я знаю, пока она есть, эта ненависть, Свете не стать по-хорошему счастливой.
Пил весь день. И написал только это. И потому мгновений из прошлого будет больше.
* * *
17.07.72. Вчера восемь часов махал пятикилограммовым кувалдометром – отбивал образцы для Мельниченко – Костя от щедрот своих царских придал меня отряду Института геологии. А так я прошелся бы по округе, благо есть что посмотреть. Лаборант этого Мельниченко замучил душевной простотой – бей так, бей сюда, не части. Я взорвался – все-таки я – старшекурсник, не кайлорог. Мельниченко отозвал в сторону и сказал, что измываются надо мной ради моего же блага. Осколок может впиться в глаз и т.д. Я чуть не прослезился от отцовской заботы.
Устал, как собака – десять километров тащил около 30кг. Шел танком – хотелось скорее выпить кружку горячего крепкого чая. Мельниченко возит с собой алюминиевый кумган (в Средней Азии из таких обмываются), который, как он считает, быстро закипает. Но воды в него входит всего литра полтора. Выпьешь кружку, и полчаса ждешь следующую. Довольствие у них хорошее, вчерашний обед на глазок обошелся каждому в рубль с изрядным лишком. Слишком богато для рабочего 3 разряда. Сегодня в маршрут не пойдем. С утра ждали дождя – и вот он, родимый, услужливо стучит по палатке.
18.07.72. Утро. Третий день по утрам готовлю рубон. Жалоб нет. Опять махал кувалдой, осколками поранил кисть, один попал в глаз, да еще обсушил руки. Коля Байгутов переживает – приедет домой, жена окажется беременной, и не даст.
Вечер. В маршрут не ходили. Все заволокло туманом, и ущелья, в которое мы должны были идти, не видно совсем. Решили возвращаться на базу. Навьючили ишаков. Серый, ощутив вьюк, упал. Когда дошли до узенького, перекосившегося моста, и коногон стал переводить ишаков, он снова упал (застряла нога между корявыми бревнами). Черный отшатнулся, пробы стали его валить на бок, и он медленно, медленно упал в воду (метров пять падал, пока не шмякнулся). Мы с Павлом стояли в метрах в тридцати ниже по течению; наведя фотоаппарат, он готов был щелкнуть, но когда ишак стал падать, в изумлении опустил его. Под мостом дико: огромные волны, вода кипит. Ишака с пробами, палаткой, кошмами понесло кувырком. Я бегом бросился на перекат – течение бешенное, – схватил ишака. Но что я мог сделать с ним и грузом в 100кг? Промок, задохнулся от бега и борьбы с ослом. Тут подоспели ребята. Коногон кричал, чтобы срезали вьюк и спасли ишака (его собственность), я же больше переживал за пожитки и трудовые пробы. Ишак лягнул Павла, потом меня, но вьюк все-таки срезали и смогли удержать. Ишак – без единой царапины, вскочил и, как ни в чем не бывало, направился к берегу.
Вчера Коля читал свои стихи – неплохие, есть настроение и чувство. Странный человек – все уживается в нем.
18.07.72. С утра дождило, и я прогулялся в верховья Эль-боша. Обедал на летовке. Чабан-киргиз рассказал, что в древности по этим местам проходила караванная тропа из Самарканда в Индию. Сидели в палатке; на перекладине прямо перед лицом, задевая его, висела на веревочке зазубренная палочка. Спросил, что это такое. «А! Это, когда червяк из нога выпазит, мотаем», – ответил чабан. Я сразу вспомнил статью из «Здоровья», прочитанную в детстве. В ней рассказывалось о риште, подкожном черве. Длиной под метр, питается жиром, когда же нападает тяга к размножению, выклевывается понемногу (к статье прилагалась картинка с этим явлением – сколько ночей я не спал из-за нее!). Если его порвать, то смерть – сгниет в ноге вместе с тобой. И потому его бережно наматывают на палочку-катушку. Вылез на пару сантиметров – намотал, подвязал палочку к голени, вылез еще – опять подмотал.
03.10.72. Первый день в городе. Позвонил Гале Злобиной – неожиданно оказалась дома. Пошли в кино, смотрели «Смешную девчонку», Барбра Стрейзанд очень похожа на Галку). Я давно не был с девушкой, с которой хотелось быть. И первый раз в жизни дарил цветы. Пешком дошли до ее дома. К себе вернулся в час ночи. На следующий день был у нее в гостях, пили чай. Впервые разрешила прикоснуться к себе. Сказала: "Ты мне больше не пиши... на измятой бумаге (я писал на валуне у вертолетной площадки).
* * *
С Галиной Злобиной ничего не получилось. Как-то пришла, вся загадочная, легли в постель. Все решила тельняшка. Сняв платье, вместо волнующих бюстгальтера и трусиков я увидел нечто полосато-непонятное, все членившее по горизонтали, и желание ушло. Потом я узнал, что тельняшку подарил ей брат, служивший срочную на флоте. Подарил, сказав, что пока она ее будет носить, с ней ничего дурного не случится.
4
Ветку азалии белой
Ты сломала
В моем саду.
Чуть-чуть светил
Тонкий серп луны.
Исикава Такубоку.
...Когда приходила сестра Лена – это было раз в вечность, – я терялся. Она бросалась ко мне, обнимала, целовала, поговорив на повышенных тонах с мамой Марией, хватала за руку, уводила в студенческую столовую пединститута, располагавшегося неподалеку, и кормила серыми котлетами с гарниром из противной перловки (это после домашних пирожков), спрашивая, не обижает ли меня мама, как я уживаюсь с Андреем и тому подобное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39