– Во время операции?
– Да.
– Кто же оперирует?
– Не знаю. – Я старался не глядеть на него.
– А сейчас почему ты здесь?! Почему не в операционной?! – закричал Кленов.
– Потому что я не хирург, Кленов.
– Ты с ума сошел!
Он не оттолкнул – отшвырнул меня плечом, как в хоккейной баталии, и выбежал в коридор. А я бессмысленно сел на стул посреди комнаты, не мог дотащиться даже до письменного «моего» стола. «Я не хирург», – сказал я Кленову. Но как же тогда я мог начать операцию и благополучно довести ее до критической минуты, не вызывая ни в ком сомнений? Значит, во сне так можно. Тогда откуда же этот страх, почти ужас перед случившимся? Ведь и Олег, и операция, и Кленов, и я сам – все это только призрачный мир сна, и я это знаю. «А вдруг нет?» – сказал Заргарьян. А вдруг нет?
Зазвонил телефон на столе, я отвернулся. Телефон продолжал звонить. Наконец мне это надоело.
– Сережка, это ты? – спросили в трубке. – Ну как?
– Кто говорит? – рявкнул я.
– Не кричи. Уже меня не узнаешь.
– Не узнаю. Кто это?
– Ну, я, я! Галя. Кто же еще.
«Галя волнуется, это вполне естественно, – подумал я. – Но почему по телефону? Уж кому-кому, а ей следовало бы дожидаться в приемной. Приехал же Кленов».
– Ты что молчишь? – удивилась она. – Неужели неудача?
– Видишь ли… – замялся я. – Не могу сказать тебе ничего определенного. Мне стало плохо во время операции. Продолжает ее ассистент…
– Асафьев?
«Опять этот Асафьев. А я знаю, он или не он? И не все ли равно кто, если это только сон?»
И я сказал:
– Наверное. Я не разглядел. Они все в марлевых масках.
– Ты же не доверяешь Асафьеву. Еще утром сказал, что он хирург для амбулатории.
– Когда сказал?
– Когда завтракали. Еще за тобой машина не пришла.
Я знал точно, что утром мы с Галей не завтракали. Я был дома. И никакой машины у меня вообще нет. Но зачем спорить, если все это сон.
– А с тобой что? – продолжала она. – Что значит «плохо»?
– Слабость. Головокружение. Утрата памяти.
– А сейчас?
– Что – сейчас? Ты об Олеге?
– Да не об Олеге – о тебе!
Я даже подивился: откуда у Галки такая черствость? Олег на операционном столе, а она спрашивает, что со мной?
– Полная атрофия памяти, – сказал я сердито. – Все забыл. Где был утром и где я сейчас, кто ты, кто я и почему я хирург, если один вид скальпеля приводит меня в содрогание.
В трубке замолчали.
– Ты слушаешь? – спросил я.
– Я сейчас же еду в больницу, – сказала Галя и положила трубку.
Пусть едет. Не все ли равно когда, куда и зачем? Сны всегда алогичны, только я почему-то наделен способностью рассуждать логически даже во сне. Решимость бежать, созревавшая еще с той минуты, когда я покинул операционную, окончательно во мне укрепилась. «Оставлю какую-нибудь записку для приличия и уйду», – подумал я.
На верхнем листке из блокнота, лежавшего на столе поверх каких-то бумаг, я прочел типографский текст: «Доктор медицинских наук, профессор ГРОМОВ Сергей Николаевич».
И тут я вспомнил свой листок из блокнота, на котором мой предположительный Гайд начертал таинственную, но указующую надпись. Она оказалась ключом к разгадке. Правда, до самой разгадки я еще не добрался, но ключ уже был в замке. «А вдруг нет?» – ответил мне Заргарьян на мой вопрос, сон ли это. А вдруг я по отношению к доктору медицинских наук, профессору Громову Сергею Николаевичу точно такой же невидимый агрессор, как и мой вчерашний Гайд по отношению ко мне? И не следует ли мне по его примеру оставить такую же указующую запись?
И я тут же написал в блокноте профессора:
«Мы с вами двойники, хотя и живем в разных мирах, а может быть, и в разном времени. К несчастью, наша „встреча“ произошла во время операции. Я не смог ее закончить: в моем мире у меня другая профессия. Найдите в Москве двух ученых – Никодимова и Заргарьяна. Они, вероятно, смогут разъяснить вам, что произошло с вами в больнице».
Не перечитывая написанного, я пошел к двери, охваченный одним чувством: куда угодно, только подальше от этой гофманской чертовщины. Напрасно: она поджидала меня у порога.
Не успел я открыть дверь, как вошла Лена. Она была в том же халате и шапочке, как и в операционной, только без марлевой маски. Я отступил на шаг и спросил с той же дрожью в голосе, как спрашивали и меня:
– Ну как?
Она почти не постарела с тех пор, как я видел ее в последний раз после войны, а прошло, должно быть, лет десять. Но с этой Леной из моего сна я был связан прочнее: нас объединяла общность профессии.
– Осколок вынули, – сказала она, почти не разжимая губ.
– А он?
– Будет жить. – И, помолчав, прибавила: – А ты на другое рассчитывал?
– Лена!
– Почему ты это сделал?
– Потому что случилось несчастье. Потеря памяти. Я вдруг забыл все, что знал, все, чему учился. Забыл даже профессиональный навык. Я не мог, не имел права продолжать операцию.
– Ты лжешь! – Она с такой злобой прикусила губы, что они побелели.
– Нет.
– Лжешь! Импровизация или раньше сочинил? Думаешь, кто-либо поверит этим сказкам? Я потребую специальной экспертизы.
– Требуй, – вздохнул я.
– Я уже говорила с Кленовым. Мы напишем письмо в газету.
– Не напишете. Я никого не обманываю.
– Никого? Я ведь знаю, почему ты это сделал. Из ревности.
Я даже засмеялся:
– К кому?
– Он еще смеется, подлец!
Я не успел схватить ее за руки, как она ударила меня по лицу с такой силой, что я с трудом удержался на ногах.
– Подлец! – повторила она сквозь душившие ее слезы; у нее начиналась истерика. – Убийца!.. Если бы не Володька Асафьев, Олег бы умер на операционном столе… Умер, умер!
Внезапная темнота оборвала ее крик.
СОН С ЯРОСТЬЮ
Я словно ослеп и оглох, а тело в параличе прижало к паркету. Я не мог даже пошевелиться, ничего не чувствуя, только холодок навощенного дерева у виска. Сколько часов или минут, а быть может, секунд продолжалось это ощущение, не знаю. Я потерял чувство времени.
Вдруг черноту перед глазами размыло, как тушь на ватмане, когда закрашивают тускло-серым очерченное пространство. Здесь оно обрисовывалось стенами неширокого коридора, освещенного несильной электролампочкой. Коридор впереди упирался в крутую лесенку, уводившую в квадрат дневного света. Я стоял, прижавшись виском к навощенной панели, и держался за поручень, протянутый по стене вдоль коридора.
Лена по-прежнему смотрела на меня, но смотрела совсем по-другому – с непонятным сочувствием.
– Укачало? – спросила она. – Тошнит?
Меня действительно чуточку подташнивало, особенно когда взлетевший, подобно качелям, пол вдруг уходил из-под ног и что-то спазматически скручивало желудок.
– Килевая качка, – пояснила она. – Входим в порт.
– Куда? – не понял я.
– Мы уже в Стамбуле, профессор. Очнитесь.
– Где?
Она засмеялась. Я по-прежнему не мог уловить смысл происшедшего. Новая дьявольская метаморфоза. Из одного сна в другой. Феерия в красках!
– Выйдем на палубу. На ветру полегчает. – Она потащила меня за собой. – Кстати, посмотрим, что это такое. Хотя едва ли разглядим. Дождь идет.
Дождь не шел, а висел кругом тусклым сетчатым маревом. Панорама берега сквозь эту сетку казалась бесформенным абстрактным пятном, кое-где прочерченным мутными бликами минаретов и куполов, отсвечивавших то синью, то зеленью. А над ними, топя и обгоняя друг друга, кишели тучи.
– Придется плащ надевать, – поморщилась Лена, прикрывая глаза рукой от мелких водяных брызг. – В таком виде на берег не пойдешь. Ты в какой каюте, в седьмой? Подожди меня у трапа или на берегу. Ладно?
Теперь я знал номер «своей» каюты. Что ж, пойдем за плащом. Рейс по чужим морям и странам всегда любопытен. Даже в дождь и даже во сне.
В каюте я застал Мишку Сычука, суетившегося у своей койки. Он поспешно рассовывал по карманам какие-то бумажки и свертки и, казалось, был совсем не обрадован моим появлением.
– Идет дождь? – спросил он.
– Идет, – ответил я машинально, недоумевая, почему сны упорно сталкивают меня с одними и теми же персонажами. – Ты чем это карманы набиваешь?
Мишка почему-то смутился.
– Так… сувенирчики для обмена… Значит, дождь идет… – повторил он, пряча глаза. – Плохо. Собьемся в кучу… друг за дружку держаться будем. А то еще потеряешься…
И тут я вспомнил, что сотворил Мишка в действительности. В том же Стамбуле. Наяву, не во сне.
– Как наш теплоход называется? – спросил я.
– А ты забыл? – ухмыльнулся Мишка.
– Склероз. Почему-то не могу вспомнить.
– «Украина». А что? – Он почему-то подозрительно посмотрел на меня.
Все совпадало. Время во сне отставало почти на месяц. Тем лучше: я могу изменить ход событий.
– Да так. – Для убедительности я даже зевнул. – Дождь идет… Давай не пойдем.
– Куда не пойдем?
– На берег. Будут гонять полдня по дождю: мечеть, музей… Тоска. Давай у нас в баре посидим, пивка выпьем.
– Сказал! – усмехнулся Мишка. – Последний иностранный порт, а мы в баре.
– Почему – последний? Будут еще и Варна, и Констанца. Очень красивые города, между прочим.
– Демократические, – пренебрежительно протянул Мишка.
– А тебе обязательно нужен капиталистический?
– За путевку деньги плачены. Что положено, получаем.
– Тридцать сребреников, – сказал я. – Иудины денежки.
В «Метрополе», кстати говоря, тоже во сне, я уже выложил это Мишке. И зря. Выстрелил вхолостую. Мишка путевку не достал и в рейс не поехал. А сейчас я его накрыл вовремя.
– Я ведь знаю, что ты задумал, – продолжал я. – На первой же остановке автобуса два слова полицейскому – и на такси в американское посольство. Да не мельтешись, спокойней! Ну, а в посольстве холуйски попросишь политического убежища.
На мгновение Мишка превратился в соляной столб, в библейский соляной столб, увековеченный женой Лота. Но только на мгновение. Тихий ужас от сознания того, что кто-то заглянул тебе в душу, в самую потаенную ее муть, мелькнул в глазах его и тут же исчез. Актер он был превосходный.
– Трепло, – проговорил он с показным добродушием и потянулся к вешалке за плащом.
– Я не шучу, Сычук, – сказал я.
– Что это значит?
– Что я знаю о предполагаемой подлости и намерен ей помешать.
– Интересно: как? – сорвалось у Мишки.
– Очень просто. Ты до отплытия не выйдешь из этой каюты.
– Я, между прочим, не поддаюсь гипнозу. Так что отваливай, – нахально объявил он и начал одеваться.
Я пересел на край койки, к самой двери. Потом обернул носовым платком левую руку. Я левша и бью левой. Бью без размаха, с напряжением всех мускулов руки и плеча. Удар приобретает дополнительную тяжесть корпуса. Этому меня научил Сажин, чемпион Союза по боксу в полутяжелом весе в конце сороковых годов. Я был тогда помоложе и с удовольствием выслушивал его советы, когда после звонка из редакции забегал к нему в тренировочный зал. Там где-нибудь в уголке я правил его заметки – он собирался стать журналистом, – а потом просил его показать «кое-что». Он показывал. «Боксером ты, конечно, не будешь, – говорил он, – староват да и данных нет… Но ежели что, в драчке какой-нибудь за себя постоишь. Только руки береги».
Мишка тотчас же заметил мои манипуляции и заинтересовался:
– А платок зачем?
– Чтоб кожу на костяшках не сбить.
– Ты что… шутишь?
– Я же сказал тебе: не шучу.
– Так стоит мне крикнуть…
– Не крикнешь, – перебил я его, – тебе же хуже. Я расскажу всем, что ты задумал, и привет, как говорится.
– А кто же поверит?
– Поверят. Раз сигнал поступил, будут думать, как и что… А на берег не пустят.
– Так я про тебя то же самое могу сказать.
– Тогда обоих не пустят. А дома разберемся.
Мишка, как был одетый – в плаще и кепке, – присел против меня на своей койке.
– Ты сумасшедший. Ну откуда тебе взбрело в голову, что я останусь?
– Во сне видел.
– Я серьезно спрашиваю.
– Какая разница? Важно, что я не ошибся. По глазам твоим вижу, что не ошибся.
– Я же советский человек, Сережка.
– Ты не советский человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20