Я выскочила за дверь, промчалась мимо удивленной Линн Нидхэм и спустилась вниз на лифте. К черту тебя, Барри Кан! Чтоб тебе провалиться.
Я убеждала себя, что переживу и это. Жизнь научила быть крепкой и держать удары. Мне нужно заботиться о маленькой девочке, не говоря уже о себе самой. Вот почему, лежа в больнице Вест-Пойнта, я писала не только Барри Кану, но и еще в дюжину музыкальных компаний. Сегодня был он, завтра будет другой, послезавтра — третий.
Рано или поздно кому-нибудь понравятся мои песни, моя музыка. Иначе просто быть не может. Они слишком хороши, слишком правдивы, чтобы их не заметили, не услышали, не почувствовали.
Так что надо еще посмотреть, кто из нас проиграл, мистер У-меня-мало-времени!
Вы еще пожалеете, что упустили Мэгги Брэдфорд!
Глава 4
У вас возникало когда-нибудь желание стать посреди улицы и громко заявить: «Эй, послушайте, вот он я! Посмотрите, я не пустое место! У меня есть талант!»
Примерно эти слова я прокричала на Таймс-сквер. Почему бы и нет? И что? Никто даже не остановился. Никто не обратил внимания. В этом скопище полоумных я была лишь одной из многих.
Пару часов я бродила по улицам, не замечая ни падающего снега, ни слякоти под ногами, потом забрала Дженни из школы на Западной Семьдесят третьей улице. Уф, ну и денек.
— Давай устроим себе вечеринку. Завтра начинаются рождественские праздники. Обними покрепче любимую мамочку и пойдем в какой-нибудь ресторан. Вдвоем. Только ты и я. Куда бы ты хотела? В «Лютецию»? «Окна мира»? Или «Рампельмайер»?
Дженни неспешно обдумала предложение, наморщив лобик и потирая подбородок, как делала всегда, когда ей предстояло принять важное решение.
— А как насчет «Макдоналдса», мамочка? Потом мы могли бы сходить в кино.
— Ах ты моя бережливая! — Я рассмеялась и взяла ее за руку. — Ты мое сокровище, мой сладкий крольчонок. Ты — мое самое дорогое. И тебе нравятся мои песни.
— Я обожаю твои песни, мамочка.
Мы всегда находили друг для друга самые лучшие слова. Мы были «сестричками» и «подружками», «сладкой парочкой» и «болтушками». Мы знали, что «никогда не будем одиноки», потому что «всегда будем вместе». Такие вот девичьи разговоры.
— Как прошел день, милая? В Нью-Йорке нельзя быть кисейной барышней. К счастью, мы с тобой не кисейные барышни.
— В школе весело, мамочка. Сегодня у меня появилась новая подружка. Ее зовут Джули Гудиер. Она такая забавная. Миссис Кролиус сказала, что я смышленая.
— Конечно, ты смышленая. А еще красивая и добрая. Хотя и ужасно маленькая.
— Я сейчас маленькая, мамочка, а когда вырасту, буду больше тебя. Правда?
— Правда. Думаю, вымахаешь футов до семи или еще выше.
И так без конца.
Две болтушки.
Две подружки.
Вообще-то у нас действительно получалось не так уж плохо: мы понемногу привыкали к Нью-Йорку и понемногу забывали о Филиппе. Если такое можно забыть.
К черту Барри Кана!
Ты еще не знаешь, что потерял, мистер Важная Шишка!
* * *
К тому времени когда мы с Дженни добрались до дома, на улице уже стемнело. Возмущение остыло, обида улеглась, и я с тяжелым сердцем смотрела на обветшалый домишко из бурого песчаника.
Дела-то дерьмовые. Похоже, из этой дыры нам скоро не выбраться. Придется немного задержаться. Например, до конца жизни.
Я открыла входную дверь, и она распахнулась настежь, да так и осталась. Как будто дом зевнул и забыл закрыть рот. Типичная для Нью-Йорка реакция.
Черт! Лампочка в холле не горела, как не горела она и на первой лестничной площадке.
Лишь через грязное окошко проникал свет уличного фонаря, стоявшего, по счастью, как раз напротив дома.
— Жутковато, — прошептала Дженни. — Жуть и страх.
— Нет. Это не жуть и страх. Это в Большом Яблоке такие забавы.
Я взяла дочку за руку, и мы стали подниматься по «веселой» лестнице.
Стоп! Я резко остановилась и сделала шаг в сторону, закрывая собой Дженни.
Кто-то сидел в темном углу лестничной площадки. Молча и неподвижно. Судя по неясному силуэту, он высокий и плотный.
Вот это уже плохо. Вот это уже страшно и жутко.
Я осторожно двинулась к темной фигуре.
— Эй! Кто тут? Эй...
В голове проносились ужасные истории о Нью-Йорке, которые я слышала и читала. Впрочем, кошмары случаются везде, даже в таком тихом месте, как Вест-Пойнт, о чем я знаю не понаслышке.
На голове у сидящего незнакомца было что-то вроде шляпы. Что-то похожее на цилиндр. Что-то чертовски необычное и пугающее.
Филипп!
Я вдруг подумала о нем. Конечно, это не мог быть Филипп, но на мгновение память словно перенесла меня в прошлое.
Филиппу нравилось пугать меня, выскакивая то из-за куста, то из-за шкафа. Его это забавляло, ему доставляло удовольствие осознание своей власти надо мной. Однажды на Хэллоуин мой муж вырядился индейцем и набросился на меня, размахивая томагавком. Я перепугалась, как никогда в жизни. Конечно, в конце концов игра в страшилки закончилась плохо именно для него, когда в руках у меня оказалось ружье и я выпустила в него три пули.
Филипп мертв, подбодрила я себя, а призраки не водятся даже в таком городе, как Нью-Йорк.
Я сделала еще один шаг вперед. Незнакомец по-прежнему не шевелился. Я ступила на площадку.
— Эй, послушайте, это уже не смешно. Пожалуйста, ответьте. Хотя бы подайте голос.
Звук наших собственных крадущихся шагов напоминал осторожные шаги Филиппа, пробирающегося по дому, будто охотник по лесу.
Чувствуя, что вот-вот поддамся затаившемуся во мне старому страху, я все же заставила себя продвинуться еще немного.
За спиной прошелестел шепот Дженни:
— Кто это, мамочка?
«Нет, — подумала я. — Дважды ты нас не испугаешь. Ничего у тебя не выйдет!»
Я сделала резкий выпад, выбросив вперед тяжелый дипломат.
Вот тебе, сволочь, получи!
Тот, кого я ударила, покачнулся и упал без намека на малейшее сопротивление.
— О Господи! — воскликнула я и истерично рассмеялась, поняв наконец, с каким противником имела дело. — О Господи! Невероятно! Ну и ну...
Дженни взбежала по ступенькам вслед за мной, и ее веселый смех смешался с моим. «Филипп» оказался огромной корзиной с дорогущими — наверняка в несколько сотен долларов — розами на длинных стеблях.
Я подняла упавшую на пол карточку.
Мэгги Брэдфорд.
По случаю первого дня возвращенных надежд. Если вы и впрямь хотите получить работу, то, наверное, сошли с ума. Тем не менее вы приняты. Сегодня с вами я даже не заметил, как пролетело время.
Можете мне поверить.
Барри.
Веселая история, если смотреть на нее в ретроспективе. Настоящий американский хеппи-энд. Но сейчас, когда я пишу эти строки, в голове у меня вертятся далеко не веселые вопросы, а потому и сама история не кажется такой уж смешной.
Неужели я всегда вот так реагирую на опасность? Неужели мой первый импульс — убить? Неужели это живет во мне?
Неужели я убила не одного, а двоих?
Так считают многие. И в частности — прокурор южного района Нью-Йорка.
Первым, кого я убила, был Филипп Брэдфорд.
Вторым — Уилл.
Глава 5
Сан-Диего, Калифорния, июль 1967 года
Уиллу Шеппарду, мальчику шести лет, снились индейцы. Жестокие и безжалостные, они накатывались волнами, их кони ржали, били копытами и вставали на дыбы, их стрелы, длинные, как копья, летели ему в сердце. Он любил это возбуждение, любил это кино в своей голове, любил опасность.
Всплеск. Он услышал всплеск!
Какой всплеск? Откуда? Уилл открыл и почти сразу же снова закрыл глаза, погружаясь в сон.
В его «фильме» никакой воды не было.
Во второй раз Уилл проснулся уже без четверти восемь; тихонько, стараясь не разбудить продолжающего спать брата Палмера, оделся и осторожно спустился вниз, на первый этаж притихшего дома.
В кухне он соорудил завтрак из виноградного джема, орехового масла, молока и хлеба. Завтрак на одного.
Кому нужна мать? Кому вообще кто-то нужен?
В блестящей стенке тостера отражались лицо Уилла и растрепанные светлые волосы. Как ни крути, приходилось признать: ему очень не хватало матери. Ему страшно ее не хватало. Она так хорошо делала желе и ореховое масло.
Уилл знал, что она уехала в Лос-Анджелес. В доме стало тихо, родители больше не скандалили, однако сейчас он предпочел бы ругань тишине. Иногда братьям становилось без матери так плохо, что они могли расплакаться в самое неподходящее время. Но вообще Уилл ненавидел ее. Вообще, но не сегодня.
Всплеск в бассейне?
Внезапно Уилл вспомнил. Он собрал тарелки и стакан, отнес их в раковину и выбежал в залитый теплым солнечным светом и заполненный криками птиц двор.
Обогнул угол их выкрашенного в бело-голубой цвет дома, подбежал к бассейну и резко, так, что едва не упал, остановился у самого края.
Остановился и закричал так пронзительно, что разбудил младшего брата, чье лицо появилось в окошке над его головой.
Уилл кричал и кричал, так громко и горько, что из соседних домов прибежали люди. Они окружили мальчика и постарались побыстрее увести от бассейна, чтобы он не смотрел больше на то, что уже увидел и что навсегда врезалось в его память.
А увидел Уилл покачивающегося на поблескивающей в лучах утреннего солнца воде отца в клетчатом красном халате и бежевых брюках. Одна желтая тапочка свисала с левой ноги, другая неспешно дрейфовала неподалеку от тела, напоминая лилию в пруду.
Глаза Шеппарда-старшего были открыты и смотрели прямо на сына. "Это все из-за тебя, Уилл, — как будто говорили они. — Ты плохой мальчик. Это все из-за тебя.
Понимаешь, что ты наделал?"
Понимаешь, что ты наделал!
В 5.52 утра Энтони Шеппард вышел из дома и утопился в семейном бассейне.
И то достойное, то хорошее, что еще оставалось у Уилла Шеппарда, то, что заслуживало спасения, словно утонуло вместе с отцом.
* * *
Через несколько дней после самоубийства отца Уилл и Палмер провели свой последний вечер в Калифорнии, перебирая одежду и игрушки. Каждый мог взять с собой по два чемодана. Не больше.
Мать отказалась принять сыновей. Никто так и не объяснил братьям почему. Тупая сучка, подумал Уилл. Так всегда называл ее отец, когда они ругались. После трагедии мальчики жили у няни, которая тоже не выразила желания оставить их у себя, а потом детям сказали, что им предстоит поездка в Англию, где у них нашлись родственники. Уилла и Палмера ждала новая жизнь, с тетями, Элеонорой и Вэнни, которых братья никогда не видели, но которые установили правило двух чемоданов.
В шумном, бурлящем, кишащем людьми зале Лос-Анджелесского международного аэропорта два ошеломленных переменами мальчика ожидали свой рейс вместе с доктором Энглзом, одним из немногих друзей их отца. Доктор Энглз рассказывал о гнусном Лондоне, о тупой королеве и идиотской смене караула у Букингемского дворца, и его рассказ звучал как одно из тех стихотворений, которые читала мать до того, как ушла из дому. Но Уилл почти и не слушал, что там бормочет тупой доктор Энглз. Он вспоминал покачивающегося на голубой воде отца и его пустые, мертвые глаза, глядящие из какого-то другого мира.
— Леди и джентльмены, мы готовы начать посадку на рейс четыре-одиннадцать компании «Пан-Америкэн», следующий в Нью-Йорк и Лондон.
Доктор Энглз подал Уиллу руку:
— Ну, идем?
Внезапно Уилл резко подался вперед и укусил эту руку так сильно, что показалась кровь.
— Черт! — воскликнул доктор Энглз, отбрасывая мальчика свободной рукой. — Ах ты, дрянь! Маленькое чудовище!
Уилл открыл рот. Передние зубы были красными от крови.
— Не хочу в Англию, — завыл он. — Хочу остаться здесь!
"Пожалуйста, папочка!
Пожалуйста, мамочка!
Пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне.
Я не хотел убивать папочку. Не хотел.
Папа, пожалуйста, перестань так на меня смотреть. Пожалуйста, папочка".
Глава 6
Свои первые часы в Англии Уилл запомнил навсегда. Братья чувствовали себя так, словно перенеслись на Луну.
Тетя Элеонора встретила их в зале прибытия. Это была полная, суетливая, с напудренным добела лицом женщина, боявшаяся его, как быстро сообразил Уилл, еще больше, чем он боялся ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37