— Мне к Председателю ВЧК, мне к Дзержинскому! — требовал Мишель.
— Шел бы ты, мил человек, своей дорогой, — досадливо отмахивался от него часовой.
— У меня срочное дело!
— Отойдь, я сказал — не то стрельну!
— Коли вы немедля обо мне не доложите, быть вам под трибуналом! — пригрозил Мишель.
Часовой задумался, крикнул кого-то...
— Давай — ступай!..
В сопровождении красноармейца Мишель пошел по мрачным коридорам ВЧК в памятную ему, с платяным шкафом вместо двери, приемную Председателя ВЧК. Уже не удивляясь, вошел в шкаф и через него в кабинет.
Дзержинский сидел за столом.
— Вы ко мне? — спросил он.
— К вам, — ответил Мишель, отчего-то, хоть того не желал, вытягивая руки по швам. — Можно вопрос?
Дзержинский недоуменно взглянул на Мишеля. Кивнул. Хоть обычно вопросы задавал он.
— Простите, вы... курите?
— Я? — удивился Председатель ВЧК. И тут же надсадно, сгибаясь и прикрывая рот кулаком, закашлялся. И кашлял долго.
— Наследие каторги, — вздохнул он, прокашлявшись.
— Извините, — стушевался Мишель, — просто я думал... Я хотел попросить вас закурить.
Феликс Эдмундович кивнул, вытащил из ящика стола портсигар. Самый простой, серебряный.
Раскрыл, протянул его.
Ну, слава богу, хоть этот!..
Дзержинский стоял, протягивая портсигар.
— Нет, спасибо, я не курю, — отвел его руку Мишель.
— А что ж вы тогда просили? — рассердился Дзержинский.
— Запамятовал, — винясь, ответил Мишель.
Дзержинский, недовольно глядя на него, бросил портсигар в ящик, спросил:
— Что вы хотели? Говорите уж, коли пришли!
— Я...
Мишель запнулся — ведь он теперь наушничать станет, что всегда презиралось обществом, к которому он принадлежал. Да и сам он еще в кадетском корпусе ябед бивал. Все так!.. Но ведь дело идет об интересах России... Да и поздно теперь отступать и передумывать!
— Я нынче числюсь в комиссии Горького, где занимаюсь сбором и учетом бесхозных ценностей, — начал Мишель.
Но Председатель ВЧК нетерпеливо перебил его.
— Я помню вас, — сказал он.
«Неужто помнит?» — подивился про себя Мишель.
— Прошу вас по существу дела.
— Да, да... Я был по делам службы в Ревеле, где наблюдал расхищение принадлежащих государству ценностей, — сказал Мишель — Я сам, лично, сопровождал груз золота в царских слитках и присутствовал при его передаче в Торгпредстве, при коей четыре ящика с драгоценностями не были даже осмотрены...
И покуда Мишель рассказывал, Председатель ВЧК все более мрачнел, быстро черкая что-то на листке бумаги.
— Кто вас послал в Ревель? — переспросил Дзержинский.
— Товарищ Варенников...
— Теперь ступайте и ждите в приемной, — приказал Дзержинский, берясь за телефон и накручивая ручку.
Но в приемной Мишеля не оставили, поместив в небольшую пустую комнату, где не было ничего, кроме деревянной скамьи, и где он томился не менее часа, слыша, как по коридору часто стучат шаги.
Неужели ему не поверили?
Через час по ту сторону двери звякнул вставляемый в замочную скважину ключ.
— Выходь, товарищ Фирфанцев!
Открыл ему не секретарь, а красноармеец с винтовкой, который пошел позади него, отступив на три шага.
В приемной было полно народа, с которым, наполовину высунувшись из «шкафа», быстро говорил Дзержинский. Заметив Мишеля, он обернулся к нему:
— Коли вы не солгали, то Советская власть будет вам признательна. Но коли по умыслу или недомыслию ошиблись, то вас подвергнут революционному суду и, по всей видимости, расстреляют, как контрреволюционера и саботажника, — сказал Дзержинский, испытующе глядя на Мишеля.
Тот выдержал взгляд, кивнул.
Он знал, на что шел, — когда сюда шел!
— Сейчас же, до завершения дела, я вынужден подвергнуть вас аресту, — сообщил Дзержинский.
К Мишелю подступил давешний красноармеец с винтовкой, встал за спиной.
— Куда его теперь — в камеру? — спросил он.
— Нет, в гостевую, под домашний арест, — приказал Дзержинский.
И уже уходя, Мишель, самым краем глаза, увидел, как из кабинета Председателя ВЧК, из «шкафа», из-за дверцы, вышел человек, который, усмехнувшись, поглядел ему вслед.
Вышел... товарищ Варенников!
Глава 13
Дверца была низкая, обитая для тепла рваной телячьей шкурой, к двери, средь сугробов, вилась узкая тропка. Герр Гольдман нагнулся да внутрь зашел. А как зашел — чуть не задохся от чада и смрада людского.
Шумно в трактире да тесно — потолки низкие, закопченные так, что коли встать да в рост вытянуться, то головой в балку ткнуться можно, макушку разбив. Оконца махонькие, слюдяные, инеем заплыли, так что света почти не видать, вдоль стен — столы, пред столами — скамьи. Под ногами — грязь шуршит, оттого что объедки вниз швыряются, того и гляди оскользнуться можно. Народа в трактире — не повернуться, и всяк пьян да весел, от чего гвалт стоит такой, что себя не услыхать.
Худое место избрал Фридрих Леммер для встречи тайной, ну да ему виднее...
Вошел герр Гольдман да встал на пороге, дале шагнуть не смея. Впервой он в месте таком — оттого и сробел! Что ж за люд на Руси, что, такими просторами владея, сбирается в тесноте и грязи, в какой добрый немецкий хозяин скотину не поставит, да здесь же ест, пьет и веселится!..
Стоит герр Гольдман, глядит подслеповато, Фридриха ищет, да только где ж того средь толпы гомонящей разглядеть...
Самого ювелира тоже узнать мудрено — вместо платья иноземного обряжен он в старый кафтан, что у нищего за копейку купил, — так Фридрих ему повелел, а он в точности исполнил. Стоит столбом, что делать, не знает, а его народ праздный в бока толкает:
— Ну чего встал, ступай, чай, в ногах правды нет...
Так то ж Фридрих, хоть в обличье непривычном — в шубе, в бороде фальшивой, что от самых глаз!
— Айда, коли пришел...
Пихнул, погоняя в спину.
Прошли в дальний угол, сели за стол, где помимо них чуть не дюжина мужиков трапезничали, макая бороды в чашки. Саксонский ювелир оглянулся воровато, боясь злого глаза, да только никому до них дела не было — всяк собой занят.
Сдвинулись головами.
— Ну, что скажешь? — тихо спросил по-немецки Гольдман.
— Готово все, знак лишь нужен.
— Будет знак, — шепчет заговорщически саксонский ювелир. — Ныне сказали мне, будто собралась государыня Екатерина Алексеевна в Москву да приказала привезти туда украшения из комнаты рентерейной, на которые она укажет, и будет их пять сундуков.
Заблестели глаза у Фридриха Леммера, кои он за клееными бровями прятал.
— Верно ли?
— Вернее не бывает.
— Будет ли при тех сундуках охрана, да каким числом, да чем вооружена?
— Как не быть — сокровища великие, оттого и охрану пошлют числом немалым, но только в том месте, где мы укажем, отстанет она, в лесу затерявшись, и останется при сундуках тех лишь кучер да хранитель Рентереи Карл Фирлефанц — за ту услугу я уж сполна заплатил.
— Это хорошо, — обрадовался Фридрих. И хоть был он отъявленный вояка, но попусту под пули и палаши голову совать не желал — к чему деньги, коли, их раздобывая, жизнь потерять? — Когда все будет так, как сказано, то мы легко с тем делом управимся.
— Я-я! — согласно кивает ювелир. — Только так все сладить надобно, чтоб подозрение на лихих людей пало.
— Это как водится, — ухмыльнулся Фридрих. — Чащобы русские злодеями полны, что мак семечками — редкий обоз пройдет, воза или купца не лишившись. Коли и теперь людишки, в холстины ряженные, нападут, так все на Иванов грешить станут.
— А коли узнаны они будут?
— А хоть бы и так!.. Все одно — никому они о том не расскажут, — хищно ухмыльнулся Фридрих. — На то и душегубцы, чтоб, на обоз напав, всех, кто в нем будет, жизни лишить, ни единой живой души не пощадив.
Успокоился Гольдман — коли так, то останется его тайна при нем, а с ней сундуки, сокровищами полные.
Теперь одно лишь дело промеж них осталось, да самое главное.
— Какая ж мне награда за сию услугу следует? — спросил Фридрих.
— Коли будет сундуков пять, так один ты себе заберешь, а как средь людей своих поделишь — не моего ума дело, — ответил ювелир.
— Больно ты щедр, — усмехнулся Фридрих. — А если я через затею ту живота лишусь?
— На все воля божья, — вздохнул Гольдман, воздевая очи к саженному потолку.
Известно семя купцово — завсегда норовят свой кусок схватить да сверх того от чужого поболе укусить.
— Ну нет, у меня иной счет, — возразил Фридрих. — Два сундука я заберу, а третий мы промеж себя поровну поделим!
— Да ведь то грабеж! — возмутился ювелир.
— То не грабеж — грабеж после будет! — резонно возразил Леммер. — Ты деньгами рискуешь, а я головой. Коли что не заладится да меня словят — так быть мне на плахе, а до того меня в пытошную сволокут, где, за ребра подвесив, огнем жечь станут, про других злодеев дознаваясь. Трудно мне будет язык за зубами удержать, за один сундук-то. А за два — постараюсь.
Сказал сие Фридрих да на ювелира так глянул, что тот взор потупил.
И понял тут купец, что деться-то ему некуда, сам он с палашом на большую дорогу не пойдет, а иных верных рубак, кроме Фридриха с ватагой его, ему на Руси, сколь ни ищи — не сыскать. Нуда он своего не упустит, как надобно будет оценивать да сбывать каменья самоцветные, в коих Фридрих ничего не смыслит. Там-то они с ним и поквитаются!..
— Будь по-твоему!
На том они и порешили, по рукам ударив, да после того в разные стороны разошлись...
Глава 14
А ведь было дурное предзнаменование — было!
Стал Мишель-Герхард фон Штольц утром бриться, а зеркало, что пред ним висело, вдруг само собой треснуло — будто паучья паутина по нему расползлась, а в середке лицо его отразилось.
Подумал он еще — как будто муха в тенетах.
Подумал — да забыл...
И после все не заладилось — на кухне чай себе на колени горячий пролил, часы куда-то потерял...
— Ты что такой хмурый? — пожалела его Светлана. — Сходил бы на улицу, развеялся.
— Пожалуй, пойду прогуляюсь.
— Тогда, если все равно гулять, прогуляйся до магазина, купи хлеба, сахара килограммов пять, картошки, мяса, овощей... заодно мусор из ведра вынеси, за телефон заплати и...
Вот всегда так — вначале вздохи, ахи, уверения в вечной любви, а после — авоська и ближайшая булочная.
— Ладно, зайду...
— И вынеси!
— И вынесу...
— И не забудь заплатить!
— Не забуду...
Вот идет себе ничем, кроме десятитысячедолларового костюма и пятитысячедолларовых ботинок, не примечательный прохожий Мишель-Герхард фон Штольц, гуляет с пятью килограммами сахара, полуцентнером картошки и овощей и еще с шестью или семью пакетами, никому не мешает, никого не трогает, ни к кому не задирается, а тут — на тебе!.. Вдруг, ни с того ни с сего, бросается к нему, как к родному, незнакомец, да, два раза вкруг обежав, в лицо ему заглядывает и, молитвенно руки сложив, причитает на ходу:
— Ай беда, беда!
Беда?.. С кем беда? — оглянулся по сторонам Мишель-Герхард фон Штольц, никакой такой беды не заметив.
— Ой худо-худо! — все стенает незнакомец...
Которого никак не признает Мишель-Герхард фон Штольц, хоть в упор на него глядит!..
— Вам что — худо? — участливо спросил он.
— Да не мне — вам, — вздохнул в ответ тот. — Не знаете вы, что творите, пребывая в счастливом неведении, хоть рок витает над головой вашей...
Неуютно стало Мишелю-Герхарду фон Штольцу, будто три подряд черных кошки ему дорогу перебежали.
— Шел бы ты, дядя, отсюда подобру-поздорову! — ласково попросил он.
Да только тот его не послушал!
— Отдай, что имеешь и что тебе не принадлежит, и тем избежишь великих несчастий, что падут на голову твою, подобно мечу карающему, — все бормотал незнакомец, делая какие-то странные знаки.
Что отдать?
— На — картошку, бери, — предложил, от щедрот своих, Мишель-Герхард фон Штольц.
— Зря вы так, — расстроился незнакомец. — Не о себе радею я — о вас!
И взгляд у него стал безумен и страстен.
— Послушайте меня, — ухватил он собеседника за рукав роскошного белого костюма, комкая безукоризненно выглаженную материю ценой тысяча долларов за метр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32