Шоуз... Внезапно тоска по дому сжала горло, и Аннунсиата шепотом спросила:
– Они доделали мою голубятню?
– Да, – ответил Ральф, – и лестницу. Ты хотела перестроить старый дом, помнишь? Возвращайся хотя бы для этого, если больше незачем.
Аннунсиата отвернулась, невыносимая грусть переполняла ее сердце.
– Нет, я не буду перестраивать Шоуз. Все это уже в прошлом. Но я вернусь летом.
Она взглянула на мужа, чтобы уловить триумф в его глазах, но Ральф оставался безучастным и даже печальным.
– Я всегда хотела этого. И никогда не собиралась покидать дом. Ведь это и мой дом тоже. Я всегда проводила зимние сезоны в Уайтхолле и каждое лето возвращалась домой.
– Спасибо, – сказал Ральф.
– А ты? – спросила она. – Ответишь ли ты мне тем же? Будешь приезжать в Уайтхолл?
– Иногда, если захочешь.
Они посмотрели друг на друга, понимая, какая пропасть лежит между ними. Похоже, оба не знали, как ее преодолеть.
– Спасибо, – тихо сказала Аннунсиата, затем с трудом добавила: – Надеюсь, она принесет тебе счастье.
– Счастье? – откликнулся он. – Нет! Этого я не жду. Помогает немного, вот и все.
Ральф поднялся, собираясь уходить, взглянул на нее и с сомнением в голосе произнес:
– Аннунсиата, если хочешь, можешь завести любовника. Я не буду осуждать тебя.
Наступило гробовое молчание. Аннунсиата подумала, что муж не должен был говорить таких слов, тем более что он тоже знал это.
Некоторые слова вообще не стоит произносить вслух, они только портят дело. Ральф упустил момент, чтобы откинуть все в сторону, снести барьеры, обнять ее, прижать к себе и увлечь в поток своей страсти. Но это тоже было бы непростительно. Он не понимал ее гордости, напоминающей мужскую. Она должна отдаться свободно, по собственной воле. Взять ее силой было бы покушением на ее независимость, ей не вынести этого. Ральф вспомнил то, давнее мгновение, на берегу реки, когда Аннунсиата сама пришла в его объятия, доверчиво положила голову на плечо и сказала, что выйдет за него замуж. Тогда он был ей очень благодарен. Но годы шли, и с течением лет он забыл то чувство, воспринимал ее, как свою собственность, – и в этом была его ошибка. Сейчас Ральф не знал, как ее исправить. Аннунсиата может однажды вернуться к нему, а может и нет, и ничего с этим не поделаешь.
– Я пошел, – сказал он, завязывая плащ.
Необычайно красивая и соблазнительная в своей теплой, мягкой постели, жена глядела на него чужими, холодными, темными глазами. Ральф хотел сказать, что любит ее, попросить побыстрей вернуться домой, но эти глаза запрещали ему все. В конце концов он смог только выговорить:
– Пусть Бог благословит и хранит тебя! – и, пока они не увидели слез друг друга, быстро вышел.
Глава 7
Элизабет казалось, что ее жизнь прошла, как во сне. С того самого момента, как ее привезли в Морлэнд ребенком, вся прислуга, а особенно экономка Ли, внушала ей, что она не ровня юным дамам в доме и должна быть благодарной, скромной, исполнительной и трудолюбивой. Все инструкции ложились в благодатную почву – она и так причисляла себя к низшим. Ее обучали вместе с молодыми дамами, но, кроме основных знаний по чтению, письму и арифметике, она освоила немного и считала, что ее мозг отторгал ненужные знания. В то же время она отлично усваивала домоводство, поскольку в будущем это позволило бы успешно вести дела большой семьи. Таким образом, уже много лет Элизабет вела дом, но не свой, – не член семьи и не прислуга... Она не была несчастлива, но счастье было для нее чем-то вроде иностранного языка, который она никогда не учила; привязанность – вот лучшее чувство из всех, что были ей знакомы.
Но в последний год, с тех пор, как Аннунсиата потеряла интерес к ежедневным домашним делам, Элизабет немного почувствовала власть, и это отразилось па отношении слуг. Они всегда считали Элизабет более или менее ровней себе, а теперь все изменилось, ее начали звать «мадам» вместо прежнего «мисс». Дни Элизабет были заняты более обычного, она вставала в пять утра, поскольку первая служба начиналась в шесть, а летом иногда и раньше, затем следовал легкий завтрак, и она приступала к работе: обходила молочную ферму, контролировала надои молока, следила за приготовлением масла и сыра; на птичьем дворе считала яйца, наблюдала за тем, чтобы птицы получали достаточно корма, просила Клема поставить ловушки на крыс, приказывала кормить отдельно мясных уток для рождественского стола, ходила на пруды, где разводили карпов и карасей; обследовала новую голубятню Аннунсиаты, разговаривала со специалистом по голубям об увеличении количества голубиных пар, которым предстояло обживать новые гнезда.
Главной задачей дня было посещение кухни: в ее обязанности входило заказать обед или, по крайней мере, обсудить его с шеф-поваром, а также осмотреть кладовые, выяснить, что нужно заменить и закупить, проследить, чтобы полы были тщательно вымыты, а посуда натерта до блеска. Иногда ей приходилось наблюдать за приготовлением какого-нибудь блюда по рецепту из тяжелой книги в кожаном переплете, которая передавалась из поколения в поколение хозяйками Морлэнда.
В винные погреба и в погреба, в которых хранилось масло, Элизабет никогда не ходила, потому что там была вотчина Клема и она не хотела на нее посягать.
В одиннадцать утра все останавливалось для молитвы, а затем Элизабет шла в сады, которые тоже были под ее опекой: травяной, овощной, фруктовый. Она отвечала и за пасеку, как и за сбор и хранение меда; а кроме того, за кормление и уход за павлинами и лебедями. Обедали обычно в час, и трапеза длилась два часа и более, в зависимости от того, кто был за столом, а затем она приступала к остальным своим обязанностям: проверяла, насколько чисто и опрятно убран дом, все ли в порядке в спальне, правильно и красиво ли застелены кровати, зажжены ли камины, наполнены ли водой кувшины. Элизабет приказывала расставить цветы по комнатам, включая часовню, проверяла запасы свечей. Она заходила в комнаты прислуги, чтобы убедиться, что там чисто, и выслушивала просьбы слуг, а затем садилась за свое вечное шитье, которым занималась всякий раз, как выдавалась свободная минутка.
В шесть начиналась вечерняя служба, потом был ужин, немного музыки или бесед, и все укладывались спать. Эта повседневность нарушалась лишь изменением времени года – каждое из них приносило свои задания и проблемы – или праздниками и гуляниями, означавшими для нее дополнительную заботу, как, впрочем, и удовольствие, а также днями генеральных уборок, когда в доме мыли и чистили все сверху донизу.
Но теперь у нее был Ральф. Элизабет знала, что поступает неправильно, что она грешница, преступница, и все же это наполняло ее таким счастьем, что казалось благословением, а не грехом. Элизабет выполняла свои ежедневные обязанности так же старательно, как всегда, но с новой энергией и улыбкой счастья, освещавшей лицо, которую она безуспешно пыталась спрятать. Она чувствовала себя так, будто всю свою жизнь спала – до той ночи, когда спустилась в комнату стюарда в поисках Ральфа.
Элизабет даже сейчас не знала, чего ждала от той ночи, не знала даже, зачем туда пошла. Однако все произошедшее казалось ей настолько правильным, что она уверяла себя, именно так все и должно быть. Отец Сент-Мор сказал бы, что она ищет оправдания, и, наверное, был бы прав.
Элизабет не хотела и не могла расценить свое поведение как грех, и поэтому перестала ходить на исповеди, что сразу же вызвало у слуг подозрение. Элизабет не знала, что они об этом думают, но догадывалась. Все они вели себя подчеркнуто вежливо, будучи слишком хорошо вышколенными, – но иногда она ловила на себе странные взгляды, до нее доносился тихий шепот, который при ее появлении прекращался. Клем время от времени смотрел на Элизабет не то чтобы осуждающе, но печально, видимо, жался ее.
Она еще не знала, надо ли ее жалеть. Радость была такой новой, необычной – каждый день она жила в воспоминаниях и ожидании ночи. Она не спала с Ральфом каждую ночь, но часто, даже днем, при случайных встречах, он обращался к ней с новой нежностью. Он всегда был добр к ней, но сейчас вел себя так, будто действительно наконец-то заметил ее.
Элизабет думала о том, что будет, если она забеременеет. Она хотела бы носить его дитя, хотя прекрасно понимала, какие проблемы это вызовет. Иногда она мечтала, что выйдет за него замуж. Развод, конечно, невозможен. Но вдруг Аннунсиата умрет – люди ведь умирают, умирают... Элизабет не желала ей смерти, но если это случится... И такие мысли были второй причиной, по которой она не ходила исповедоваться. Людская молва не волновала ее, она считала себя виноватой только перед Богом. Она была влюблена, безмерно счастлива и жила ради этого мгновения, не желая видеть, что за вспышкой солнечного света таятся тучи, но время от времени задумывалась над тем, что будет, когда вернется Аннунсиата, все же надеясь, что этого никогда не случится.
Теперь, когда Мартин взял на себя заботы по ведению хозяйства в поместье, Ральф смог уделять гораздо больше времени своему любимому занятию – разведению лошадей, и всю эту весну посвятил племенной работе по выведению новой породы от вновь приобретенного жеребца. Когда Варвар привык к новому окружению, оказалось, что он гораздо лучше поддается обучению и нежнее, чем все жеребцы, которых когда-либо видел Ральф. Интеллигентность этого коня порой казалась почти человеческой, и Ральф считал, что, если приложить время и терпение, его можно выдрессировать, как собаку. И жеребец действительно привязался к Ральфу, как собака. Иногда, в его отсутствие, Варвар позволял ухаживать за собой кому-нибудь из конюхов, но только Ральф был его любовью, и никому другому не разрешалось тренировать жеребца и садиться на него верхом.
Для Ральфа поездки верхом на Варваре были новым ощущением. Его прежний жеребец Кингс Кап был приучен к коляске, а не к верховой езде, и хотя он был достаточно спокоен в стойле, никто не мог и помышлять о том, чтобы оседлать его. А Варвару, казалось, действительно нравится верховая езда, и он очень радовался и возбуждался при виде Ральфа с седлом и поводьями в руках. Выйдя за ворота, он прижимал уши и с любопытством осматривался. Ему было интересно все. И во время прогулок Ральф постоянно рассказывал жеребцу о том, что он видит, словно делая доклад хозяину.
Кроме того, Варвар был очень быстроногим. Галоп, почти беззвучный и стремительный, был подобен полету. Он так твердо стоял на ногах, что мог отлично двигаться по любой почве. Ральф любил скакать с ним по болотам, разбрызгивая жидкую грязь из-под копыт и легко перепрыгивая через препятствия, лишь чуть-чуть натягивая поводья. В июне, когда кобылы уже были отяжелевшими от Варвара, Ральф участвовал на нем в скачках, но настолько опередил всех остальных, что вынужден был отказаться от приза, сказав, что участвовал в забеге ради удовольствия. Среди коневодов ходили всякие разговоры, многие советовали ему принять участие в других скачках, например, в Ньюмаркете или в Виндзоре. Все хотели заполучить Варвара для осеменения своих кобыл; некоторые предупреждали Ральфа о том, что жеребца надо как следует охранять, поскольку его могут увести.
Ральф был достаточно осторожен. В июне, как раз перед скачками, закончили строительство отдельной конюшни специально для Варвара, и все местное население говорило о ней с восхищением и удивлением, называя мраморным дворцом, потому что ни один конь никогда раньше не жил в таких царских условиях. Конюшня состояла из двух помещений, в одном из которых находился Варвар, в другом жил доверенный конюха, лишь иногда уходивший домой, так что конь практически никогда не оставался один.
Ральф надеялся, что Аннунсиата приедет к летним скачкам, но ее сообщения были неутешительными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63