Я задал следующий вопрос:
— А та религиозная община, у которой вы арендовали здание? Разве у них нет ключа?
— Верно! — Селкин тряхнул головой, досадуя на самого себя. — Простите, как-то выскочило из головы.
— Может, и еще о ком-то забыли?
На этот раз они не на шутку задумались, но наконец решили, что нет, ни у кого, кроме тех, о ком говорили, ключей больше нет, и я продолжил:
— С кем вы поддерживали контакт из этой общины?
— С самой что ни на есть верхушкой, — напустив на себя важность, заявил Халмер. — С епископом, собственной персоной.
Селкин добавил более вразумительно:
— С Вальтером Джонсоном. Епископом Джонсоном, так он себя величает.
— А как называется их община?
— “Самаритяне Нового Света”, — ответил Селкин. — Они теперь переехали на авеню А, в здание, фасадом обращенное к парку.
— Томпкинс-Сквер-Парк?
— Точно.
— Ладно. — Я просмотрел свои записи — вроде бы выудил все, что можно, для начала, затем попросил Селкина:
— Будь добр, позвони епископу Джонсону и предупреди, что я хотел бы с ним встретиться. Объясни, что представляю вас.
— Будет сделано.
— И Эду Ригану тоже. А также оставьте мне все перед уходом свои адреса и телефоны. Возможно, позже мне кто-нибудь из вас понадобится. — Я поглядел на Халмера, увидел, что ему не терпится вставить какое-то замечание, и добавил:
— По причинам самым разным — пока еще и сам не знаю, Халмер.
Он ухмыльнулся:
— Я же ни слова не сказал, мистер.
— Пока что все, Митч? — спросила Кейт.
— Во всяком случае, мне больше ничего не приходит в голову. Если я только ничего не упустил — тогда пусть меня поправят?
Желающих не нашлось, и Кейт предложила:
— Тогда, наверное, все хотят освежиться. Чаю со льдом? Они принялись за холодный чай с печеньем, все, кроме Ральфа Пэдберри, который в таком разношерстном обществе по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке и, воспользовавшись случаем, попрощался, принес сбивчивые извинения и улизнул. Остальные трое остались, вступив с Кейт в гораздо более дружескую беседу, чем позволили бы себе, оставшись со мной... В нашем доме, вопреки обыкновению, воцарилась атмосфера непринужденного общения.
Ребята ушли около одиннадцати, наперебой предлагая свою помощь, воспользоваться которой вовсе не входило в мои намерения, и не успела за ними закрыться дверь, как Кейт незамедлительно высказала свое мнение о том, что все трое — прелесть, и добавила:
— Ты же не думаешь, что кто-то из них может быть причастен к такому гнусному преступлению?
— Я пока еще ничего не думаю, — ответил я.
— И что ты теперь собираешься делать?
— Позвонить пару раз по телефону и лечь спать. Сегодня уже поздно чем-либо заниматься.
— Митч, — объявила она. — Я рада, что ты за это взялся.
— Вижу, — сознался я со вздохом и пошел звонить двум своим старым приятелям из полиции, тем, которых я даже при нынешнем положении вещей мог все еще считать друзьями. Мне хотелось выяснить, есть ли у следователей реальные, а не чисто умозрительные основания предполагать, что Терри Вилфорд и Айрин Боулз поддерживали контакты между собой до убийства. Я попросил их обоих сделать это для меня; и в ответ услышал, что они попытаются, но твердо ничего не обещают, и я отправился в постель.
Мне было не до сна. Я все время, помимо своей воли, думал об этих убийствах, и у меня в голове мелькало множество отрывочных мыслей, возникали отдельные картинки, никак не связанные между собой. Рано или поздно они, как крошечные отрезки проволоки, притянутся друг к другу, как магнитом, и сольются в стрелку, указывающую на чье-нибудь лицо, но пока это была лишь хаотичная мозаика из пестрых кусочков, черточек и линий, как имеющих, так и не имеющих прямого отношения к делу, представляющих собой тем не менее отдельное имя или отдельный факт. Я лежал, глядя в потолок, пытаясь разобраться в чехарде собственных мыслей.
Незадолго до полуночи зазвонил телефон. Это был Халмер.
— Я у Вики, — сказал он. — Донлон нас преследовал. Он где-то поблизости.
— Кроме слежки, он ничего не предпринимал?
— Нет.
— Он вас пытается напугать, не дайте себя втянуть в историю.
— Я останусь здесь на ночь, — заявил он. — А то мало ли — вдруг этот гладкий кот полезет к Вики.
— Если еще что-нибудь случится, свяжись обязательно со мной, — наказал я.
Глава 13
Халмер больше не позвонил, и ни один из двух моих знакомых тоже — во всяком случае, до десяти часов утра, когда я вышел из дому и на метро поехал в Манхэттен.
День ожидался такой же отвратительный, жаркий и душный, воздух уже нагрелся и неприятно щипал ноздри и горло. Выйдя в десять часов на улицу, я тут же ощутил, как меня обволакивает что-то, напоминающее теплую влажную шерсть, возникшую из воздуха и затруднявшую ходьбу. На мне была белая рубашка с короткими рукавами и расстегнутым воротом, без галстука, и, пока я шел к метро, она уже успела пропитаться потом и прилипнуть к коже.
Поезд, в котором я ехал, был почти пустым. Вентиляторы немного помогали, но целью моей поездки был Манхэттен, поэтому я старался не обращать на них внимания, так как знал, что на выходе меня ожидает духота, еще похлеще, чем в Куинсе.
В связи с тем, что добраться подземкой до Нижнего Ист-Сайда возможности не было, а в лабиринте манхэттенских автобусных маршрутов я никогда не мог толком разобраться, то пришлось сделать широкий жест и взять такси. Тут мне в кои-то веки повезло — салон оказался с кондиционером — хотя поначалу вряд ли это обстоятельство можно было счесть за удачу: влажная от пота рубашка промерзла насквозь, и я сидел стуча зубами, не думая ни о чем, кроме пневмонии, тогда как люди по обе стороны машины изнывали от жары, изо всех сил обмахивая себя журналами и газетами.
Не успел я привыкнуть к сухому прохладному воздуху в такси, как мы прибыли в новую штаб-квартиру “Самаритян Нового Света”. Фасад напоминал магазин, только витрины были закрашены простой белой краской, на которых красовались надписи, выполненные золотыми буквами. На витрине слева от входа, наверху, было написано: “Самаритяне Нового Света”, а чуть пониже: “Американская церковь”. Оставшаяся часть витрины была исписана фразами и изречениями вроде: “Задумайтесь о своем спасении”, “Епископ Вальтер Джонсон — опекун и наставник”, “Добро пожаловать, открыто круглые сутки”, “Иисус пошлет вам утешение”, “Войди и примирись с Богом” и так далее. Витрину справа покрывали надписи на ту же тему, но другого содержания, как бы дополняя и развивая общую идею примирения с Богом, а на стеклянной панели двери скромно значилось: “Вход к Спасению”.
Выйти из такси было равносильно тому как залезть в чулан, битком набитый зимней одеждой. Чуть ли не задыхаясь, я поспешил пересечь тротуар и войти... то ли в лавку? То ли в церковь? То ли в миссию?..
Вошел и остолбенел! Я ожидал увидеть привычную, характерную для Ист-Сайда обшарпанную обстановку, плюс стулья или скамьи для паствы. Вместо этого я очутился в прохладном полумраке выдержанного в бледных тонах помещения, напоминавшего внутренность калифорнийских монастырей. Стены были покрыты простой штукатуркой и белой краской, как и потолок, который пересекали темные деревянные балки, пол был из доброго старого дерева, пропитанного олифой, десяток рядов церковных скамей с высокими спинками — темных, деревянных, хорошо отполированных — были обращены к находившемуся в дальнем конце помещения смутно видимому алтарю, тоже белому, с золотой и пурпурной окантовкой по краям. По стене за алтарем вилось какое-то растение наподобие плюща, создавая впечатление свежести и покоя.
Воздух здесь был прохладные и сухим, очень приятным, гораздо более естественным, чем в такси. Направляясь к алтарю по центральному проходу, я почувствовал, как весь расслабился, словно непонятным образом завернул за угол и передо мной возник мой дом. Я чуть было не улыбнулся, просто тому, что оказался здесь, и ощущение это никоим образом не было ни религиозным, ни мистическим; скорее чисто эстетическим, относящимся к архитектуре помещения. Оно возникло от восторга, который охватил меня, от контраста этого величавого полумрака с духотой и ярким солнечным блеском нью-йоркских улиц.
В помещении не было ни души, но мне почему-то не хотелось искать кого-либо. Я стоял перед алтарем, разглядывая лежавшие на белой парче предметы: свечи, большую раскрытую книгу, медный кубок, квадратный кусок черной материи, вышитый золотом по краям и все остальное. И даже, когда я заметил, что плющ, вьющийся по задней стене, искусственный — как я мог бы догадаться и раньше, — это не ослабило того очарования, которое произвело на меня помещение с самого начала.
Не знаю, как долго я стоял так, но я не шевельнулся до тех пор, пока справа от алтаря не открылась неприметная на первый взгляд дверь и вышедший из нее человек в длинной белой сутане, подпоясанной белой переплетенной веревкой, не обратился ко мне со словами:
— Доброе утро, брат. — Закрыв за собой дверь, он подошел ко мне и сказал:
— Рад, что вы к нам заглянули.
Все в нем было выдержано в одном церковном стиле, кроме лица, которое гораздо больше подошло бы не монаху, а банковскому клерку или почтовому служащему. Оно было округлым, бледным, расплывчатым с блекло-голубыми глазами за стеклами очков в легкой пластмассовой оправе. Однако его начинающая лысеть макушка создавала впечатление тонзуры, выбритой у него на голове, и голос его звучал глубоко, уверенно и проникновенно.
Я сказал:
— Я хотел бы поговорить с епископом Джонсоном.
— Ах, — вырвалось у него. — Значит, цель вашего посещения светская.
— Меня зовут Митчелл Тобин. Эйб, то есть Абрахам Селкин должен был позвонить епископу и предупредить о моем визите.
— Возможно, — ответил он. — Я пойду сообщу епископу, что вы пришли.
— Благодарю вас.
— Не за что. — Он, повернувшись, направился к двери, но остановился у нее, снова повернулся, поглядел на меня и сказал:
— И все же, брат, когда я впервые увидел вас, то решил, что у вас совсем другое на уме.
Я перевел взгляд на алтарь и снова на него:
— Возможно, вы правы. Но это может и обождать.
— Спасение всегда откладывают на потом, — заметил он и, пройдя через дверь, оставил меня в одиночестве.
Я продолжал созерцать алтарь и, нахмурившись, спрашивал себя: “Что же такое он прочитал у меня в глазах?” Когда монах открыл дверь, я секунду или две не подозревал о его присутствии. Что тогда было написано на моем лице? О чем я думал, пока стоял в этом псевдомонастыре?
О днях своей службы. Едкая ностальгия вкралась в мои мысли, оживив воспоминания из тех времен, тронутые плесенью за давностью срока, словно они, подобно старинным изделиям из бронзы, слишком долго пролежали в сундуке на затонувшем галионе. Я припомнил отрывочные короткие моменты совместной службы с Джеком Стиганом, моим партнером, и еще более краткие мгновения наслаждения с Линдой Кемпбелл, в чьей постели оказался, когда Джока застрелили.
Мне захотелось с кем-нибудь поговорить. Я порылся в архивах своей памяти, извлекая образ за образом: друзей нынешних и бывших — странно, что я еще не забыл их имена — знакомых, родственников — словом, всех, выискивая среди них того, к кому бы мог пойти и высказать тот миллион слов, так и не произнесенных мной за этот год.
Мне даже захотелось побеседовать с этим банковским клерком, облаченным в белые монашеские одеяния и с лысиной-тонзурой. Но это было бы лишь самобичеванием, и не чем иным, как пустой тратой времени, и отвлекло бы от дела. А оно не терпело отлагательств, так как упиралось в убийство Терри Вилфорда, убийство Айрин Боулз, возможное убийство Джорджа Пэдберри, арест Робин Кеннели и более чем вероятно таило угрозу если не для меня, так для оставшихся партнеров “Частицы Востока”. Даже если бы и был какой-то прок в граничащем с невозможным — в том, чтобы излить невысказанный за год миллион слов, — время и место для этого были неподходящие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— А та религиозная община, у которой вы арендовали здание? Разве у них нет ключа?
— Верно! — Селкин тряхнул головой, досадуя на самого себя. — Простите, как-то выскочило из головы.
— Может, и еще о ком-то забыли?
На этот раз они не на шутку задумались, но наконец решили, что нет, ни у кого, кроме тех, о ком говорили, ключей больше нет, и я продолжил:
— С кем вы поддерживали контакт из этой общины?
— С самой что ни на есть верхушкой, — напустив на себя важность, заявил Халмер. — С епископом, собственной персоной.
Селкин добавил более вразумительно:
— С Вальтером Джонсоном. Епископом Джонсоном, так он себя величает.
— А как называется их община?
— “Самаритяне Нового Света”, — ответил Селкин. — Они теперь переехали на авеню А, в здание, фасадом обращенное к парку.
— Томпкинс-Сквер-Парк?
— Точно.
— Ладно. — Я просмотрел свои записи — вроде бы выудил все, что можно, для начала, затем попросил Селкина:
— Будь добр, позвони епископу Джонсону и предупреди, что я хотел бы с ним встретиться. Объясни, что представляю вас.
— Будет сделано.
— И Эду Ригану тоже. А также оставьте мне все перед уходом свои адреса и телефоны. Возможно, позже мне кто-нибудь из вас понадобится. — Я поглядел на Халмера, увидел, что ему не терпится вставить какое-то замечание, и добавил:
— По причинам самым разным — пока еще и сам не знаю, Халмер.
Он ухмыльнулся:
— Я же ни слова не сказал, мистер.
— Пока что все, Митч? — спросила Кейт.
— Во всяком случае, мне больше ничего не приходит в голову. Если я только ничего не упустил — тогда пусть меня поправят?
Желающих не нашлось, и Кейт предложила:
— Тогда, наверное, все хотят освежиться. Чаю со льдом? Они принялись за холодный чай с печеньем, все, кроме Ральфа Пэдберри, который в таком разношерстном обществе по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке и, воспользовавшись случаем, попрощался, принес сбивчивые извинения и улизнул. Остальные трое остались, вступив с Кейт в гораздо более дружескую беседу, чем позволили бы себе, оставшись со мной... В нашем доме, вопреки обыкновению, воцарилась атмосфера непринужденного общения.
Ребята ушли около одиннадцати, наперебой предлагая свою помощь, воспользоваться которой вовсе не входило в мои намерения, и не успела за ними закрыться дверь, как Кейт незамедлительно высказала свое мнение о том, что все трое — прелесть, и добавила:
— Ты же не думаешь, что кто-то из них может быть причастен к такому гнусному преступлению?
— Я пока еще ничего не думаю, — ответил я.
— И что ты теперь собираешься делать?
— Позвонить пару раз по телефону и лечь спать. Сегодня уже поздно чем-либо заниматься.
— Митч, — объявила она. — Я рада, что ты за это взялся.
— Вижу, — сознался я со вздохом и пошел звонить двум своим старым приятелям из полиции, тем, которых я даже при нынешнем положении вещей мог все еще считать друзьями. Мне хотелось выяснить, есть ли у следователей реальные, а не чисто умозрительные основания предполагать, что Терри Вилфорд и Айрин Боулз поддерживали контакты между собой до убийства. Я попросил их обоих сделать это для меня; и в ответ услышал, что они попытаются, но твердо ничего не обещают, и я отправился в постель.
Мне было не до сна. Я все время, помимо своей воли, думал об этих убийствах, и у меня в голове мелькало множество отрывочных мыслей, возникали отдельные картинки, никак не связанные между собой. Рано или поздно они, как крошечные отрезки проволоки, притянутся друг к другу, как магнитом, и сольются в стрелку, указывающую на чье-нибудь лицо, но пока это была лишь хаотичная мозаика из пестрых кусочков, черточек и линий, как имеющих, так и не имеющих прямого отношения к делу, представляющих собой тем не менее отдельное имя или отдельный факт. Я лежал, глядя в потолок, пытаясь разобраться в чехарде собственных мыслей.
Незадолго до полуночи зазвонил телефон. Это был Халмер.
— Я у Вики, — сказал он. — Донлон нас преследовал. Он где-то поблизости.
— Кроме слежки, он ничего не предпринимал?
— Нет.
— Он вас пытается напугать, не дайте себя втянуть в историю.
— Я останусь здесь на ночь, — заявил он. — А то мало ли — вдруг этот гладкий кот полезет к Вики.
— Если еще что-нибудь случится, свяжись обязательно со мной, — наказал я.
Глава 13
Халмер больше не позвонил, и ни один из двух моих знакомых тоже — во всяком случае, до десяти часов утра, когда я вышел из дому и на метро поехал в Манхэттен.
День ожидался такой же отвратительный, жаркий и душный, воздух уже нагрелся и неприятно щипал ноздри и горло. Выйдя в десять часов на улицу, я тут же ощутил, как меня обволакивает что-то, напоминающее теплую влажную шерсть, возникшую из воздуха и затруднявшую ходьбу. На мне была белая рубашка с короткими рукавами и расстегнутым воротом, без галстука, и, пока я шел к метро, она уже успела пропитаться потом и прилипнуть к коже.
Поезд, в котором я ехал, был почти пустым. Вентиляторы немного помогали, но целью моей поездки был Манхэттен, поэтому я старался не обращать на них внимания, так как знал, что на выходе меня ожидает духота, еще похлеще, чем в Куинсе.
В связи с тем, что добраться подземкой до Нижнего Ист-Сайда возможности не было, а в лабиринте манхэттенских автобусных маршрутов я никогда не мог толком разобраться, то пришлось сделать широкий жест и взять такси. Тут мне в кои-то веки повезло — салон оказался с кондиционером — хотя поначалу вряд ли это обстоятельство можно было счесть за удачу: влажная от пота рубашка промерзла насквозь, и я сидел стуча зубами, не думая ни о чем, кроме пневмонии, тогда как люди по обе стороны машины изнывали от жары, изо всех сил обмахивая себя журналами и газетами.
Не успел я привыкнуть к сухому прохладному воздуху в такси, как мы прибыли в новую штаб-квартиру “Самаритян Нового Света”. Фасад напоминал магазин, только витрины были закрашены простой белой краской, на которых красовались надписи, выполненные золотыми буквами. На витрине слева от входа, наверху, было написано: “Самаритяне Нового Света”, а чуть пониже: “Американская церковь”. Оставшаяся часть витрины была исписана фразами и изречениями вроде: “Задумайтесь о своем спасении”, “Епископ Вальтер Джонсон — опекун и наставник”, “Добро пожаловать, открыто круглые сутки”, “Иисус пошлет вам утешение”, “Войди и примирись с Богом” и так далее. Витрину справа покрывали надписи на ту же тему, но другого содержания, как бы дополняя и развивая общую идею примирения с Богом, а на стеклянной панели двери скромно значилось: “Вход к Спасению”.
Выйти из такси было равносильно тому как залезть в чулан, битком набитый зимней одеждой. Чуть ли не задыхаясь, я поспешил пересечь тротуар и войти... то ли в лавку? То ли в церковь? То ли в миссию?..
Вошел и остолбенел! Я ожидал увидеть привычную, характерную для Ист-Сайда обшарпанную обстановку, плюс стулья или скамьи для паствы. Вместо этого я очутился в прохладном полумраке выдержанного в бледных тонах помещения, напоминавшего внутренность калифорнийских монастырей. Стены были покрыты простой штукатуркой и белой краской, как и потолок, который пересекали темные деревянные балки, пол был из доброго старого дерева, пропитанного олифой, десяток рядов церковных скамей с высокими спинками — темных, деревянных, хорошо отполированных — были обращены к находившемуся в дальнем конце помещения смутно видимому алтарю, тоже белому, с золотой и пурпурной окантовкой по краям. По стене за алтарем вилось какое-то растение наподобие плюща, создавая впечатление свежести и покоя.
Воздух здесь был прохладные и сухим, очень приятным, гораздо более естественным, чем в такси. Направляясь к алтарю по центральному проходу, я почувствовал, как весь расслабился, словно непонятным образом завернул за угол и передо мной возник мой дом. Я чуть было не улыбнулся, просто тому, что оказался здесь, и ощущение это никоим образом не было ни религиозным, ни мистическим; скорее чисто эстетическим, относящимся к архитектуре помещения. Оно возникло от восторга, который охватил меня, от контраста этого величавого полумрака с духотой и ярким солнечным блеском нью-йоркских улиц.
В помещении не было ни души, но мне почему-то не хотелось искать кого-либо. Я стоял перед алтарем, разглядывая лежавшие на белой парче предметы: свечи, большую раскрытую книгу, медный кубок, квадратный кусок черной материи, вышитый золотом по краям и все остальное. И даже, когда я заметил, что плющ, вьющийся по задней стене, искусственный — как я мог бы догадаться и раньше, — это не ослабило того очарования, которое произвело на меня помещение с самого начала.
Не знаю, как долго я стоял так, но я не шевельнулся до тех пор, пока справа от алтаря не открылась неприметная на первый взгляд дверь и вышедший из нее человек в длинной белой сутане, подпоясанной белой переплетенной веревкой, не обратился ко мне со словами:
— Доброе утро, брат. — Закрыв за собой дверь, он подошел ко мне и сказал:
— Рад, что вы к нам заглянули.
Все в нем было выдержано в одном церковном стиле, кроме лица, которое гораздо больше подошло бы не монаху, а банковскому клерку или почтовому служащему. Оно было округлым, бледным, расплывчатым с блекло-голубыми глазами за стеклами очков в легкой пластмассовой оправе. Однако его начинающая лысеть макушка создавала впечатление тонзуры, выбритой у него на голове, и голос его звучал глубоко, уверенно и проникновенно.
Я сказал:
— Я хотел бы поговорить с епископом Джонсоном.
— Ах, — вырвалось у него. — Значит, цель вашего посещения светская.
— Меня зовут Митчелл Тобин. Эйб, то есть Абрахам Селкин должен был позвонить епископу и предупредить о моем визите.
— Возможно, — ответил он. — Я пойду сообщу епископу, что вы пришли.
— Благодарю вас.
— Не за что. — Он, повернувшись, направился к двери, но остановился у нее, снова повернулся, поглядел на меня и сказал:
— И все же, брат, когда я впервые увидел вас, то решил, что у вас совсем другое на уме.
Я перевел взгляд на алтарь и снова на него:
— Возможно, вы правы. Но это может и обождать.
— Спасение всегда откладывают на потом, — заметил он и, пройдя через дверь, оставил меня в одиночестве.
Я продолжал созерцать алтарь и, нахмурившись, спрашивал себя: “Что же такое он прочитал у меня в глазах?” Когда монах открыл дверь, я секунду или две не подозревал о его присутствии. Что тогда было написано на моем лице? О чем я думал, пока стоял в этом псевдомонастыре?
О днях своей службы. Едкая ностальгия вкралась в мои мысли, оживив воспоминания из тех времен, тронутые плесенью за давностью срока, словно они, подобно старинным изделиям из бронзы, слишком долго пролежали в сундуке на затонувшем галионе. Я припомнил отрывочные короткие моменты совместной службы с Джеком Стиганом, моим партнером, и еще более краткие мгновения наслаждения с Линдой Кемпбелл, в чьей постели оказался, когда Джока застрелили.
Мне захотелось с кем-нибудь поговорить. Я порылся в архивах своей памяти, извлекая образ за образом: друзей нынешних и бывших — странно, что я еще не забыл их имена — знакомых, родственников — словом, всех, выискивая среди них того, к кому бы мог пойти и высказать тот миллион слов, так и не произнесенных мной за этот год.
Мне даже захотелось побеседовать с этим банковским клерком, облаченным в белые монашеские одеяния и с лысиной-тонзурой. Но это было бы лишь самобичеванием, и не чем иным, как пустой тратой времени, и отвлекло бы от дела. А оно не терпело отлагательств, так как упиралось в убийство Терри Вилфорда, убийство Айрин Боулз, возможное убийство Джорджа Пэдберри, арест Робин Кеннели и более чем вероятно таило угрозу если не для меня, так для оставшихся партнеров “Частицы Востока”. Даже если бы и был какой-то прок в граничащем с невозможным — в том, чтобы излить невысказанный за год миллион слов, — время и место для этого были неподходящие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25