— Я не пойду, если ты не пойдешь.
Теперь к собачьему лаю примешивался треск и хруст ветвей под солдатскими сапогами невдалеке. До темноты оставалось еще полчаса. Он взял ее за плечи.
— Помни о ребенке. Ты должна идти. Я тебя догоню, я обещаю. — Он положил ладонь на ее круглый живот. — Ты должна попытаться, ты же сама понимаешь, — сказал он, улыбаясь, хотя она видела, что ему страшно. Она всхлипывала; он отвел ее к кромке воды. Она не сопротивлялась. Он ее подтолкнул. — Скорее.
В нескольких ярдах от берега вода была тепла и глубока, и вскоре она плыла, и юбка вздувалась за ней. Один раз она оглянулась посреди взмаха и увидела, как он, пригнувшись, бежит обратно к лесу, навстречу ужасу и тьме. Через несколько секунд, когда она развернулась опять, он исчез.
Роберт выслушал, но ничего не сказал.
— Я тысячу раз слушал эту историю, — сказал Кёрк, — пока рос. Как она бежала с Континента и морем добралась до Колонии. Как через несколько недель родился ребенок.
Роберт молчал.
— Ребенок — это я, — сказал Кёрк. — Мои родители пытались бежать из своей страны. Такова была их ошибка — пожелать, чтобы ребенок родился там, где мир. Но война была повсюду. В военное время пацифисты опаснее солдат; они всем враги.
Роберт молчал.
— Моего отца, видимо, поймали и отправили воевать. Но мать так и не перестала ждать его, — сказал Кёрк. — Война закончилась, но он не появился. Ей осталась только свадебная фотография — она часто мне ее показывала, я знал все лица. Я знал, как выглядел мой отец. Она умерла много лет назад.
Роберт молчал.
— Но здесь я вовсе не поэтому, — сказал Кёрк. — Я здесь случайно. Случайно приехал в Каррик проводить исследования; случайно познакомился в холмах со Свейнстоном. Он рассказал мне о Лагере Ноль и о смертях в Шахте; в день взрыва он был бригадиром. Сказал, что это не был несчастный случай, и у него есть подозрения, кто его подстроил. Показал мне эту фотографию пленников, и среди них я увидел лицо моего отца.
Роберт задал вопрос:
— Который, вы говорите, ваш отец?
Кёрк ткнул в человека во втором ряду — в пленника с бородой.
* * *
Я узнал фотографию, — сказал мне Роберт Айкен. — Вы ее тоже видели, Максвелл. — Газетную? Но там же лиц не разглядишь. — Фотография была не четче. Но Кёрк сказал, что не сомневается. — Айкен глубоко вздохнул. — Только это и имеет значение. И я знал то, что знали все в Каррике: мой отец ответствен за гибель пленников из Лагеря Ноль.
Ах, закономерности, поразительные закономерности, что, кажется, диктовали историю этого городка! Я невольно восхищался закономерностями, сидя в комнате на втором этаже, слушая Айкена — ожидая, когда он произнесет очевидное и логичное. Он смолчал, поэтому высказался я.
— Может, Кёрк был вашим братом, — сказал я. В тишине едкий запах вдруг словно усилился.
— Вы ему сказали? — спросил я.
И снова он долго-долго молчал. Потом:
— Нет, — ответил он. — Я тогда не мог ему сказать, если бы и захотел. До смерти Кёрка я даже не знал, что бородатый пленник был любовником моей матери. Доктор Рэнкин мне сообщил уже потом — об этом и о том, что Александр бесплоден. Я всегда считал, что пленников убили в отместку за гибель наших мужчин на мосту через реку Морд.
— А Анна? Она знала?
— Нет, она понятия не имела. А теперь, раз доктор Рэнкин умер, вы, Максвелл, единственный, не считая меня, живой человек, которому известен этот кусочек тайны.
Я хотел убедиться, что все правильно понял:
— То есть, по сути, Александр Айкен помог убить вашего настоящего отца?
Он расхаживал вдоль кушетки и смотрел в окно, спиной ко мне.
— С моей точки зрения, Александр Айкен — единственный отец, какой у меня был. Я любил его, что бы он ни сделал, и я чту его память. — Голос его был тих, но говорил он ясно и абсолютно убежденно.
В этот момент нашу беседу прервал солдат.
Я возвращался к баракам, и мысли бурлили в мозгу, точно рыбий косяк не мелководье. Я пытался рассуждать разумно, детально обдумать услышанное. Но думать не получалось: я знал много, но недостаточно; то я был уверен, то впадал в замешательство. Из тугого узла обстоятельств я только-только начал выпутывать многие нити, что связывали прошлое и настоящее. Но стольких не доставало, чтобы вытянуть тайны Каррика из сумрака на свет.
Я твердо решил в следующую встречу попросить Айкена рассказать о вандализме, убийстве Свейнстона и смерти Кёрка. И, главное, я спрошу его об отравлении жителей Каррика. Друзья Айкена и не пытались отрицать его вину; и, в конце концов, он единственный из горожан оказался неподвластен яду.
Но я не желал верить, что Айкен убийца. Быть может, он ни в чем не виноват. Я хотел, чтобы он убедил меня в полной своей невиновности.
Я бросил об этом думать. Предпочел поразмыслить об удивительном стечении обстоятельств, которое привело Айкена к открытию, что Кёрк, возможно, его брат. Я так хотел, чтобы комиссар Блэр очутился здесь; мне не терпелось рассказать ему, что я выяснил, каким хитроумным подмастерьем я оказался. И попросить его, пожалуйста, пожалуйста объяснить мне, что все это значит.
В тот день со мной случилось нечто стоящее упоминания, ибо оно показывает, в каком состоянии духа я пребывал.
Это было около двух часов дня; ветер и дождь поутихли. Я долго сидел у себя над заметками, размышляя о тайнах Каррика; мне требовалось выпустить пар, и я решил взойти на Утес. Часовой у ворот посоветовал мне быть осторожнее. Показал на туманные ленты в лощинах среди холмов.
— Не беспокойтесь, — ответил я. — Скоро вернусь.
Как выяснилось, восхождение оказалось не столько восхождением, сколько напряженной прогулкой вверх по очень крутому склону. Я шел долго и добрался до вершины в половине четвертого; туман, однако, явно сгустился. Я дал себе пару минут оглядеться.
Вот оно, значит, излюбленное место Айкена. Как прекрасен казался отсюда мир. Гребни трех других холмов разрывали туман, словно дельфиньи плавники. Я разглядел — или, может, мне это лишь почудилось, — глыбу Монолита на северо-западе и ручейки, что петляли по болотам. Кое-где на склонах Утеса я замечал овец, но красок — никаких. Так, должно быть, видят мир дальтоники, думал я.
Я хотел бы здесь задержаться, но до сумерек едва оставался час — самое время последовать вниз за каракулями тропы, пока туман не обратился в осязаемую темень.
И я зашагал вниз. Твердь под ногами была по большей части тверда, но порой всасывала мои ботинки и отрыгивала древнюю вонь.
Ниже, на границе болот, две птицы закружили надо мною, жадно таращась. Я кричал и махал руками над головой, пока птицы не улетели. Я понятия не имел, те ли это птицы, что имеют свойство нападать. Сказать по правде, я не знал, как они называются. Но вообще-то я не боялся; был в этом некий соблазн — очутиться в безымянности, в свете, коий практически темен.
Я сильно торопился; я знал, что до гравийной дороги недалеко. А до бараков затем — всего полмили, безопасные даже во тьме и тумане.
И тут я что-то услышал за спиной, замер и прислушался. Казалось, что-то грохочет, словно тяжелые ритмичные шаги по тропинке.
— Кто здесь? — окликнул я.
Грохот прекратился, отдавшись легким эхом.
Я пошел дальше, еще быстрее. Я старался не пугаться. Может, зверь какой в тумане. Но как же хрупок здравый смысл средь холмов.
Я все шел, шел, пока ботинки мои не заскрипели наконец по гравию, и я словно перешагнул границу между мирами. Я оглянулся на тропинку. Оттуда больше не доносилось ни звука. Но что это — силуэт? Или просто темное пятно в папоротниках? Или впадина в болотах?
— Кто здесь? — позвал его я.
Оно не двинулось и не ответило, а меня не тянуло возвратиться и посмотреть. Я развернулся, потрусил по дороге и через пять минут добрался до бараков.
Часовой увидел, как я выступаю из темноты.
— Это вы? — Голос его напряженно подрагивал.
— Да, это я. Максвелл.
Клин света от лампочки над воротами доказал ему, что это и впрямь я. Часовой опустил винтовку.
— Там наверху все в порядке?
— Да, все нормально.
— По-моему, я слышал шум.
— Шум? Какой шум?
— Как будто барабан грохотал.
Я вошел в ворота. Над дверьми бараков светились зарешеченные лампочки. За одной дверью я расслышал музыку по радио, за другой — низкие голоса. Занавески на окне комиссара Блэра были раздвинуты, но свет не горел.
Когда я добрался к себе, меня трясло. Быть может, на миг я узрел нечто ужасное, то, чего не хочу знать: красота ломка и ненадежна, но власть ужаса и тьмы мощна и вечна. Я налил себе скотча из бутылки на крайний случай и осушил стакан залпом. Вошел в крошечную ванную, наполнил раковину горячей водой. Закатал рукава и опустил руки в воду. И хотя алкоголь и горячая вода согрели мое тело, я еще долго трясся.
В ту ночь я спал дурно. Около полуночи ветер опять завыл, и доски барака застонали, точно судно в штормовом Северном море. Я задремывал и просыпался и был рад, когда свет зари коснулся моего окна, хоть и был этот свет уныл и сер.
После утреннего кофе с тостом в столовой я отправился в Каррик. Часовые на посту у Аптеки ожидали меня.
— Сегодня утром вам туда нельзя, — сказал один. — Там опять анализы проводят. Приходите в два.
Так что я вернулся к себе и сел расшифровывать пленки; они освежили мою память и заняли все утро.
В два часа дня Айкен сидел на кушетке, ожидая меня. Он был во вчерашней одежде и не так расслаблен, как накануне; когда он встал поздороваться, пахло от него гораздо сильнее. Он не подал мне руки, и я был этому рад.
— В Каррике, — сказал он, когда я сел, — так легко обмануться. Вы, вероятно, заметили это вчера, при восхождении. — Глаза его нехорошо блестели, и была в них одичалость, которой я прежде не видел. Я поежился; я надеялся, он говорит о погоде; так или иначе, больше он восхождения не поминал. Он снова опустился на кушетку. — Мне сегодня придется нелегко, — сказал он. — Порой мне кажется: чем больше говоришь о достоверном, тем оно шатче; слова — сорняки, что растут меж поистине важных вещей. Вероятно, слова бесполезны, когда полоумная логика снов внедряется в рациональный мир. Или, может, какие-то эмоции — месть, например, — на миллионы лет старше любых слов, что мы для них изобрели. — Он устремился в монолог без малейших предисловий, будто с нашей предыдущей встречи не прошел целый день.
Но что-то прошло, сомнений нет. Прошел вчерашний симпатичный и привлекательный Роберт Айкен. Это меня смутило; я будто глядел на него в разные линзы бинокля, и два изображения никак не совмещались.
— Максвелл, — сказал он, — пора вам узнать факты о том, что здесь в последнее время творилось: о вандализме, убийствах Свейнстона и Кёрка и, разумеется, об отравлении. Я вам все расскажу. Вы же за этим приехали?
Я кивнул.
— Позвольте начать с весьма неделикатного признания: я преступник, все эти преступления совершил я. Да вы это и сами уже понимаете.
Не могу описать, как потрясло это меня и опечалило. Как раз этого я рассчитывал никогда от него не услышать.
— Когда Кёрк прибыл в Каррик, — продолжал он, — я увидел, как он повсюду рыщет, как задает вопросы, и сразу понял: быть беде. Я хотел, чтобы горожане выгнали его отсюда. Хотел, чтоб они возненавидели его.
Я сидел, ни слова не говоря, а Роберт Айкен наконец раскрывал предо мною последние тайны Каррика.
— Вы представляете, каково мне было, — сказал он, — в ту первую ночь?
Показания Айкена — часть третья
(расшифровано с кассеты и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)
Выл ветер и весь Каррик забился в постели, когда в час ночи Роберт Айкен выглянул из окна.
Он надел плащ и подхватил сумку с инструментами. Дуло холодом, когда Роберт шел через мокрый Парк, радуясь, что нытье ветра среди сосен заглушит любой шум. Возле Монумента света уличных фонарей по периметру Парка хватало; он залез на знакомый постамент. Он запретил себе думать о падении, хотя взобраться оказалось сложнее, чем он помнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Теперь к собачьему лаю примешивался треск и хруст ветвей под солдатскими сапогами невдалеке. До темноты оставалось еще полчаса. Он взял ее за плечи.
— Помни о ребенке. Ты должна идти. Я тебя догоню, я обещаю. — Он положил ладонь на ее круглый живот. — Ты должна попытаться, ты же сама понимаешь, — сказал он, улыбаясь, хотя она видела, что ему страшно. Она всхлипывала; он отвел ее к кромке воды. Она не сопротивлялась. Он ее подтолкнул. — Скорее.
В нескольких ярдах от берега вода была тепла и глубока, и вскоре она плыла, и юбка вздувалась за ней. Один раз она оглянулась посреди взмаха и увидела, как он, пригнувшись, бежит обратно к лесу, навстречу ужасу и тьме. Через несколько секунд, когда она развернулась опять, он исчез.
Роберт выслушал, но ничего не сказал.
— Я тысячу раз слушал эту историю, — сказал Кёрк, — пока рос. Как она бежала с Континента и морем добралась до Колонии. Как через несколько недель родился ребенок.
Роберт молчал.
— Ребенок — это я, — сказал Кёрк. — Мои родители пытались бежать из своей страны. Такова была их ошибка — пожелать, чтобы ребенок родился там, где мир. Но война была повсюду. В военное время пацифисты опаснее солдат; они всем враги.
Роберт молчал.
— Моего отца, видимо, поймали и отправили воевать. Но мать так и не перестала ждать его, — сказал Кёрк. — Война закончилась, но он не появился. Ей осталась только свадебная фотография — она часто мне ее показывала, я знал все лица. Я знал, как выглядел мой отец. Она умерла много лет назад.
Роберт молчал.
— Но здесь я вовсе не поэтому, — сказал Кёрк. — Я здесь случайно. Случайно приехал в Каррик проводить исследования; случайно познакомился в холмах со Свейнстоном. Он рассказал мне о Лагере Ноль и о смертях в Шахте; в день взрыва он был бригадиром. Сказал, что это не был несчастный случай, и у него есть подозрения, кто его подстроил. Показал мне эту фотографию пленников, и среди них я увидел лицо моего отца.
Роберт задал вопрос:
— Который, вы говорите, ваш отец?
Кёрк ткнул в человека во втором ряду — в пленника с бородой.
* * *
Я узнал фотографию, — сказал мне Роберт Айкен. — Вы ее тоже видели, Максвелл. — Газетную? Но там же лиц не разглядишь. — Фотография была не четче. Но Кёрк сказал, что не сомневается. — Айкен глубоко вздохнул. — Только это и имеет значение. И я знал то, что знали все в Каррике: мой отец ответствен за гибель пленников из Лагеря Ноль.
Ах, закономерности, поразительные закономерности, что, кажется, диктовали историю этого городка! Я невольно восхищался закономерностями, сидя в комнате на втором этаже, слушая Айкена — ожидая, когда он произнесет очевидное и логичное. Он смолчал, поэтому высказался я.
— Может, Кёрк был вашим братом, — сказал я. В тишине едкий запах вдруг словно усилился.
— Вы ему сказали? — спросил я.
И снова он долго-долго молчал. Потом:
— Нет, — ответил он. — Я тогда не мог ему сказать, если бы и захотел. До смерти Кёрка я даже не знал, что бородатый пленник был любовником моей матери. Доктор Рэнкин мне сообщил уже потом — об этом и о том, что Александр бесплоден. Я всегда считал, что пленников убили в отместку за гибель наших мужчин на мосту через реку Морд.
— А Анна? Она знала?
— Нет, она понятия не имела. А теперь, раз доктор Рэнкин умер, вы, Максвелл, единственный, не считая меня, живой человек, которому известен этот кусочек тайны.
Я хотел убедиться, что все правильно понял:
— То есть, по сути, Александр Айкен помог убить вашего настоящего отца?
Он расхаживал вдоль кушетки и смотрел в окно, спиной ко мне.
— С моей точки зрения, Александр Айкен — единственный отец, какой у меня был. Я любил его, что бы он ни сделал, и я чту его память. — Голос его был тих, но говорил он ясно и абсолютно убежденно.
В этот момент нашу беседу прервал солдат.
Я возвращался к баракам, и мысли бурлили в мозгу, точно рыбий косяк не мелководье. Я пытался рассуждать разумно, детально обдумать услышанное. Но думать не получалось: я знал много, но недостаточно; то я был уверен, то впадал в замешательство. Из тугого узла обстоятельств я только-только начал выпутывать многие нити, что связывали прошлое и настоящее. Но стольких не доставало, чтобы вытянуть тайны Каррика из сумрака на свет.
Я твердо решил в следующую встречу попросить Айкена рассказать о вандализме, убийстве Свейнстона и смерти Кёрка. И, главное, я спрошу его об отравлении жителей Каррика. Друзья Айкена и не пытались отрицать его вину; и, в конце концов, он единственный из горожан оказался неподвластен яду.
Но я не желал верить, что Айкен убийца. Быть может, он ни в чем не виноват. Я хотел, чтобы он убедил меня в полной своей невиновности.
Я бросил об этом думать. Предпочел поразмыслить об удивительном стечении обстоятельств, которое привело Айкена к открытию, что Кёрк, возможно, его брат. Я так хотел, чтобы комиссар Блэр очутился здесь; мне не терпелось рассказать ему, что я выяснил, каким хитроумным подмастерьем я оказался. И попросить его, пожалуйста, пожалуйста объяснить мне, что все это значит.
В тот день со мной случилось нечто стоящее упоминания, ибо оно показывает, в каком состоянии духа я пребывал.
Это было около двух часов дня; ветер и дождь поутихли. Я долго сидел у себя над заметками, размышляя о тайнах Каррика; мне требовалось выпустить пар, и я решил взойти на Утес. Часовой у ворот посоветовал мне быть осторожнее. Показал на туманные ленты в лощинах среди холмов.
— Не беспокойтесь, — ответил я. — Скоро вернусь.
Как выяснилось, восхождение оказалось не столько восхождением, сколько напряженной прогулкой вверх по очень крутому склону. Я шел долго и добрался до вершины в половине четвертого; туман, однако, явно сгустился. Я дал себе пару минут оглядеться.
Вот оно, значит, излюбленное место Айкена. Как прекрасен казался отсюда мир. Гребни трех других холмов разрывали туман, словно дельфиньи плавники. Я разглядел — или, может, мне это лишь почудилось, — глыбу Монолита на северо-западе и ручейки, что петляли по болотам. Кое-где на склонах Утеса я замечал овец, но красок — никаких. Так, должно быть, видят мир дальтоники, думал я.
Я хотел бы здесь задержаться, но до сумерек едва оставался час — самое время последовать вниз за каракулями тропы, пока туман не обратился в осязаемую темень.
И я зашагал вниз. Твердь под ногами была по большей части тверда, но порой всасывала мои ботинки и отрыгивала древнюю вонь.
Ниже, на границе болот, две птицы закружили надо мною, жадно таращась. Я кричал и махал руками над головой, пока птицы не улетели. Я понятия не имел, те ли это птицы, что имеют свойство нападать. Сказать по правде, я не знал, как они называются. Но вообще-то я не боялся; был в этом некий соблазн — очутиться в безымянности, в свете, коий практически темен.
Я сильно торопился; я знал, что до гравийной дороги недалеко. А до бараков затем — всего полмили, безопасные даже во тьме и тумане.
И тут я что-то услышал за спиной, замер и прислушался. Казалось, что-то грохочет, словно тяжелые ритмичные шаги по тропинке.
— Кто здесь? — окликнул я.
Грохот прекратился, отдавшись легким эхом.
Я пошел дальше, еще быстрее. Я старался не пугаться. Может, зверь какой в тумане. Но как же хрупок здравый смысл средь холмов.
Я все шел, шел, пока ботинки мои не заскрипели наконец по гравию, и я словно перешагнул границу между мирами. Я оглянулся на тропинку. Оттуда больше не доносилось ни звука. Но что это — силуэт? Или просто темное пятно в папоротниках? Или впадина в болотах?
— Кто здесь? — позвал его я.
Оно не двинулось и не ответило, а меня не тянуло возвратиться и посмотреть. Я развернулся, потрусил по дороге и через пять минут добрался до бараков.
Часовой увидел, как я выступаю из темноты.
— Это вы? — Голос его напряженно подрагивал.
— Да, это я. Максвелл.
Клин света от лампочки над воротами доказал ему, что это и впрямь я. Часовой опустил винтовку.
— Там наверху все в порядке?
— Да, все нормально.
— По-моему, я слышал шум.
— Шум? Какой шум?
— Как будто барабан грохотал.
Я вошел в ворота. Над дверьми бараков светились зарешеченные лампочки. За одной дверью я расслышал музыку по радио, за другой — низкие голоса. Занавески на окне комиссара Блэра были раздвинуты, но свет не горел.
Когда я добрался к себе, меня трясло. Быть может, на миг я узрел нечто ужасное, то, чего не хочу знать: красота ломка и ненадежна, но власть ужаса и тьмы мощна и вечна. Я налил себе скотча из бутылки на крайний случай и осушил стакан залпом. Вошел в крошечную ванную, наполнил раковину горячей водой. Закатал рукава и опустил руки в воду. И хотя алкоголь и горячая вода согрели мое тело, я еще долго трясся.
В ту ночь я спал дурно. Около полуночи ветер опять завыл, и доски барака застонали, точно судно в штормовом Северном море. Я задремывал и просыпался и был рад, когда свет зари коснулся моего окна, хоть и был этот свет уныл и сер.
После утреннего кофе с тостом в столовой я отправился в Каррик. Часовые на посту у Аптеки ожидали меня.
— Сегодня утром вам туда нельзя, — сказал один. — Там опять анализы проводят. Приходите в два.
Так что я вернулся к себе и сел расшифровывать пленки; они освежили мою память и заняли все утро.
В два часа дня Айкен сидел на кушетке, ожидая меня. Он был во вчерашней одежде и не так расслаблен, как накануне; когда он встал поздороваться, пахло от него гораздо сильнее. Он не подал мне руки, и я был этому рад.
— В Каррике, — сказал он, когда я сел, — так легко обмануться. Вы, вероятно, заметили это вчера, при восхождении. — Глаза его нехорошо блестели, и была в них одичалость, которой я прежде не видел. Я поежился; я надеялся, он говорит о погоде; так или иначе, больше он восхождения не поминал. Он снова опустился на кушетку. — Мне сегодня придется нелегко, — сказал он. — Порой мне кажется: чем больше говоришь о достоверном, тем оно шатче; слова — сорняки, что растут меж поистине важных вещей. Вероятно, слова бесполезны, когда полоумная логика снов внедряется в рациональный мир. Или, может, какие-то эмоции — месть, например, — на миллионы лет старше любых слов, что мы для них изобрели. — Он устремился в монолог без малейших предисловий, будто с нашей предыдущей встречи не прошел целый день.
Но что-то прошло, сомнений нет. Прошел вчерашний симпатичный и привлекательный Роберт Айкен. Это меня смутило; я будто глядел на него в разные линзы бинокля, и два изображения никак не совмещались.
— Максвелл, — сказал он, — пора вам узнать факты о том, что здесь в последнее время творилось: о вандализме, убийствах Свейнстона и Кёрка и, разумеется, об отравлении. Я вам все расскажу. Вы же за этим приехали?
Я кивнул.
— Позвольте начать с весьма неделикатного признания: я преступник, все эти преступления совершил я. Да вы это и сами уже понимаете.
Не могу описать, как потрясло это меня и опечалило. Как раз этого я рассчитывал никогда от него не услышать.
— Когда Кёрк прибыл в Каррик, — продолжал он, — я увидел, как он повсюду рыщет, как задает вопросы, и сразу понял: быть беде. Я хотел, чтобы горожане выгнали его отсюда. Хотел, чтоб они возненавидели его.
Я сидел, ни слова не говоря, а Роберт Айкен наконец раскрывал предо мною последние тайны Каррика.
— Вы представляете, каково мне было, — сказал он, — в ту первую ночь?
Показания Айкена — часть третья
(расшифровано с кассеты и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)
Выл ветер и весь Каррик забился в постели, когда в час ночи Роберт Айкен выглянул из окна.
Он надел плащ и подхватил сумку с инструментами. Дуло холодом, когда Роберт шел через мокрый Парк, радуясь, что нытье ветра среди сосен заглушит любой шум. Возле Монумента света уличных фонарей по периметру Парка хватало; он залез на знакомый постамент. Он запретил себе думать о падении, хотя взобраться оказалось сложнее, чем он помнил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30