Второй налево. Дома с одной стороны уступили место голой скале, и улица круто нырнула вниз, к подножию Замкового холма. Настоящего замка на холме давно не было. Был всего лишь городской музей из желтого кирпича, набитый наконечниками для стрел и коричневыми черепками разбитых когда-то глиняных горшков; еще там было несколько оленьих голов (в зоологическом отделе), сильно пострадавших от моли, и одна мумия, привезенная из Египта графом Ноттвичским в 1843 г. Моль не решалась трогать это, но хранителю музея временами казалось, что он слышит там, внутри, мышиную возню. Майк, с носовым катетером в нагрудном кармане халата, предложил взобраться наверх прямо по скале. Он крикнул Бадди Фергюссону, что хранитель музея стоит на крыльце без противогаза и подает сигналы вражеским самолетам. Но Бадди и все остальные бежали вниз, к дому номер двенадцать.
Дверь открыла хозяйка. Она обезоруживающе улыбнулась и сказала, что мистер Уотт дома; он, по всей вероятности, работает; она взяла Бадди за лацкан пиджака и доверительно сообщила, что, по ее мнению, мистеру Уотту только на пользу, если они на полчасика оторвут его от книг. Бадди ответил:
— Оторвем.
— О, да это мистер Фергюссон! — воскликнула хозяйка. — Я ваш голос где хотите узнаю. Только у меня и в мыслях не было, что это вы, пока вы не заговорили. Уж в этих дыхалках вас и узнать-то невозможно. А я как раз собралась выйти, а тут мистер Уотт и говорит, мол, учебная тревога.
— Ах, он об этом помнил, вот как? — сказал Бадди. Лицо его покраснело под маской — он не ожидал, что хозяйка его узнает. Ему захотелось еще более утвердиться в своей значительности.
— Он сказал, меня и в больницу могут свезти.
— Вперед, друзья! — сказал Бадди и повел их вверх по лестнице. Но этот номер так просто не прошел. Они не могли ворваться в дверь все вместе и сразу же сдернуть Уотта со стула, на котором тот сидел. Им пришлось входить в комнату по одному, вслед за Бадди, и там в растерянности, молча остановиться у стола. В этот момент человек более опытный смог бы справиться с ними, но Уотт знал, что его недолюбливают, и боялся утратить достоинство. Он много занимался, потому что любил эти занятия, а не потому, что был беден; не участвовал в спортивных играх, так как не любил игр, а не потому, что был слаб физически. Он обладал интеллектуальным превосходством, которое в будущем должно было обеспечить ему успех. И если сейчас нелюбовь однокашников причиняла ему боль, это была цена, которую приходилось платить за блестящее будущее, за титул баронета, за кабинет на Харли-стрит1 и модную врачебную практику. Не было у него оправданий, и нечего было его жалеть. Жалеть следовало тех, других, что так бурно и вульгарно веселились недолгие пять лет студенчества перед пожизненным заточением в глухомани.
Уотт произнес:
— Пожалуйста, закройте дверь: сквозит. — Испуганно-саркастический тон и послужил столь необходимым поводом для их негодования.
Бадди заявил:
— Мы пришли спросить, почему ты не явился утром в больницу.
— Это Фергюссон, не правда ли? Не понимаю, почему это вас должно интересовать, — ответил Уотт.
— Ты что, пацифист?
— Что за устаревший лексикон! — сказал Уотт. — Нет, я не пацифист. Я сейчас просматриваю кое-какие книги — очень старые труды по медицине, и, поскольку — как я полагаю — они вряд ли вам интересны, очень прошу вас выйти вон.
— Занимаешься? Вот так зубрилы вроде тебя и вылезают вперед, пока другие дело делают.
— Просто у нас разные представления о том, как лучше проводить время. Мне доставляет удовольствие разглядывать старые фолианты, вам — вопя, носиться по улицам в этом странном наряде.
Тут уж они как с цепи сорвались: ведь его слова вполне можно было расценить как оскорбление чести мундира — мундира королевской армии.
— Мы сейчас тебя распотрошим, — пригрозил Бадди. — Раздевай его, ребята!
— Прекрасно, — ответил Уотт. — Я сэкономлю вам время и разденусь сам. — И он начал стягивать с себя одежду, говоря: — Психологически этот акт очень интересен. Он — как бы некая форма кастрации. Его суть можно объяснить — во всяком случае такова моя теория — наличием подспудной сексуальной ревности.
— Ах ты грязный подонок, — сказал Бадди, схватив со стола чернильницу и выплеснув чернила на обои. Он терпеть не мог слова «секс». Он верил, что интрижки с официантками и медсестрами, посещение проституток — это одно, а любовь (что-то такое теплое, материнское, с большой грудью) — это совсем другое. Слово «секс» заставляло признать, что между тем и другим было нечто общее, и это выводило Бадди из себя.
— Круши все! — завопил он, и всем сразу стало легко и весело от возможности излить нерастраченную силу; словно выпущенные на волю молодые быки, они бросились исполнять приказ. Но оттого, что они снова почувствовали себя веселыми и счастливыми, они не стремились по-настоящему что-либо испортить: просто выкинули книги с полок на пол, разбили стекло в раме — из чувств сугубо пуританских, потому что та обрамляла репродукцию картины Мунке «Обнаженная». Уотт молча смотрел на них; он был напуган, и чем полнее страх овладевал им, тем саркастичнее он становился. Неожиданно для себя самого Бадди увидел Уотта, так сказать, во всей красе: полуголый, в одних трусах, этот человек был обречен на успех; и ненависть к счастливчику охватила Бадди. Он почувствовал себя ни на что не способным импотентом; в отличие от Уотта, он не обладал ни утонченностью, ни интеллектом; что бы он ни сказал, что бы ни сделал в будущем — всего через несколько лет, — это уже не сможет никак повлиять на судьбу, даже на настроение консультанта с Харли-стрит, пользующего модных женщин и к тому же — баронета. Что толку от разговоров о свободе воли? Только война и смерть могли избавить Бадди от пожизненного заключения в провинциальном захолустье, от жалкой практики и пресной жены, от надоевшего бриджа по вечерам. Ему подумалось, что на душе станет легче, если он сможет заставить Уотта навсегда сохранить воспоминание о нем. Он снова взял чернильницу и вылил ее содержимое на титульный лист лежавшего на столе фолианта.
— Пошли, друзья, — сказал он. — Здесь воняет. — И повел свой отряд прочь, вниз по лестнице. Он был необычайно, радостно возбужден; он чувствовал себя так, словно только что успешно испытал свою мужскую силу.
Почти тотчас же им попалась старушка. Она и понятия не имела о том, что происходит. Приняв их за сборщиков пожертвований, она предложила им пенни. Ей объяснили, что она должна отправиться в больницу; студенты были предельно вежливы, кто-то даже предложил понести ее корзинку; только что осуществленное насилие вызвало у них стремление проявить необыкновенную мягкость. Старушка подшучивала над ними.
— Ну и ну, — восклицала она, — чего только эти мальчишки не выдумают! — И когда один из них взял ее под руку и мягко, но настойчиво повел вверх по улице, она спросила: — Ну и кто же тут у вас Дед Мороз?
Это не нравилось Бадди, унижало его достоинство. Он как раз только что ощутил прилив благородства: «Женщин и детей — вперед…»; «Несмотря на разрывы бомб вокруг, он благополучно вывел эту женщину…»
Бадди остановился и пропустил их всех мимо себя, вместе со старухой; она веселилась вовсю, кудахтала от смеха и подталкивала локтями идущих с ней рядом; голос ее долго еще звучал в морозном воздухе: она требовала, чтобы они сняли эти штуки и играли по-честному; перед тем как вся компания скрылась за углом, старуха обозвала их «мормонами». Она имела в виду магометан, ей представлялось, что магометане ходят с закрытыми лицами и имеют много жен. Над головой прожужжал самолет, и Бадди оставался один среди убитых и умирающих, пока перед ним не возник Майк. Майк сообщил, что у него
— идея: почему бы не стащить из Замка мумию? Отволочь ее в больницу, она ведь без противогаза, а? Ребята на машине с черепом и костями уже захватили Тигра Тима и носятся по городу, криками вызывая на улицу старика Пайкера.
— Нет, — сказал Бадди, — это не обычный дебош. Это — всерьез.
Вдруг у поворота в проулок он увидел человека без противогаза: тот, пригнувшись, отступил назад, заметив белые халаты.
— Быстро. Держи его! — крикнул Бадди. — Ату его, ату! — И оба рванули вверх по улице, преследуя жертву. Майк бегал быстрее: Бадди был несколько полноват для своих лет, и Майк скоро опередил его ярдов на десять. Тот человек бросился бежать раньше их, он завернул за угол и исчез.
— Давай, — крикнул Бадди, — задержи его. Я сейчас подойду.
Майк уже скрылся из виду, когда с крыльца, от двери дома, мимо которого шел Бадди, раздался голос:
— Эй вы! — произнес голос. — Куда торопитесь?
Бадди остановился. Человек стоял на крыльце, прижавшись спиной к двери дома. Он просто отступил вглубь, и Майк в спешке пробежал мимо. В поведении человека было что-то серьезное, какая-то злобная целе-устремленность. Улица, застроенная небольшими домами в готическом стиле, была совершенно пуста.
— Вы ведь меня искали, верно? — сказал человек.
Бадди спросил очень резко:
— Где ваш противогаз?
— Это что, игра такая? — сердито ответил тот вопросом на вопрос.
— Это вовсе не игра, — сказал Бадди. — Вы — жертва. Вам придется отправиться со мной в больницу.
— Придется? Мне? — сказал человек, плотно прижимаясь спиной к двери дома, тощий, малорослый, с торчащими из продранных рукавов локтями.
— Лучше бы вам согласиться, — посоветовал Бадди. Он расправил плечи и напряг бицепсы. Дисциплина прежде всего, думал он. Это животное не способно даже распознать офицера в том, кто к нему обращается. Собственное физическое превосходство вызвало глубочайшее чувство удовлетворения. Если этот замухрышка не пойдет по-хорошему, он расквасит ему нос.
— Ладно, — сказал незнакомец. — Иду. — Он вышел из тени: хитрое злое лицо, заячья губа, дешевый клетчатый костюм: даже в его подчинении приказу было что-то угрожающе агрессивное.
— Не в ту сторону, — сказал Бадди. — Налево..
— Шагай не останавливайся, — произнес недоросток, целясь в Бадди сквозь карман пиджака и вжимая дуло пистолета ему в бок. — Я — жертва! — произнес он. — Подумать только! — И он невесело засмеялся. — Давай шагай в те ворота, не то сам станешь жертвой.
Они оказались как раз напротив маленького гаража; он был пуст; владелец уехал на работу, и совершенно пустая металлическая коробка стояла открытой настежь в конце недлинной подъездной аллеи.
Бадди вскипел:
— Какого черта! — Но он тут же вспомнил это лицо, описание его публиковалось в обеих городских газетах; кроме того, в действиях человека была сдержанность, которая — и это было ужасно! — не оставляла сомнения в том, что он будет стрелять не задумываясь. Этот момент его жизни Бадди никогда не суждено было забыть: друзья не давали ему забыть об этом, хотя не видели в его действиях ничего дурного; всю жизнь эта история выплывала в печати в самых неожиданных местах, в серьезных статьях, на симпозиумах, посвященных истории знаменитых преступлений; она следовала за ним от одной жалкой захолустной практики к другой. Никто не усматривал ничего особенного в его поступке, никто и не сомневался в том, что поступил бы так же: он вошел в гараж и по приказу Ворона закрыл дверь. Но друзья не могли осознать всей сокрушительной силы удара: ведь они не стояли под бомбами, среди бесчисленных разрывов, они не ждали с таким вожделением начала войны, никто из них не был Бадди — грозой вражеских траншей всего лишь за минуту до того, как настоящая война, в виде дула пистолета, прижатого к ребрам, принудила его поступать так, а не иначе.
— Раздевайся! — приказал Ворон, и Бадди послушно разделся. Но он лишился не только противогаза, белого халата и костюма из зеленого твида — он лишился гораздо большего. Когда процедура закончилась, Бадди лишился последней надежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35