Да, в этой загадочной стране были законы, несомненно были. Может быть, излишне суровые, наверняка исключительно глупые, но они были. Тем удивительнее оказалось наблюдать, как, вопреки всем правилам и нормам, сходятся вместе те, кто эти законы нарушают, и те, кто обязан по долгу службы следить за их неукоснительным соблюдением, и как в этом противоестественном единении нарушителей и блюстителей закона рождается решение, опять же, ни на каком законе не основанное, но устраивающее всех. А еще более удивительным было то, что абсолютно все воспринимали такое положение вещей, как должное, и никак не намеревались его изменить.
Странно и непонятно было то, что Адриан, родившийся и выросший в самой свободной стране мира, здесь, в России, чувствовал себя как бы связанным по рукам и ногам среди вольного племени аборигенов. Эти аборигены были фантастически свободны, их законы были придуманы не для них, а для посторонних наблюдателей — смотрите, дескать, и у нас все как везде, вот законы, вот суды, вот полиция, все как у вас. Но в своей повседневной жизни аборигенами управляли не законы, а неизвестные миру обычаи, никак этих аборигенов не стеснявшие, потому что впитаны они были с молоком матери.
Ощущение от этого окружения чем-то напоминало то, что испытывает в веселом собрании взрослых еще не отправленный спать ребенок. Он боится громко рассмеяться, закричать, побежать куда-то или потребовать еще сладкого. Потому что если он будет замечен, то его немедленно изловят и отправят спать, а если и не отправят, то укоризненно покачают головой.
Вся беда в том, что быть незамеченным Адриану никак не удавалось.
А еще его смутно тревожил совершенно уже непонятный контраст между этой, никак не декларируемой, но явственно наблюдаемой вольностью и, напротив, отчетливо и непоколебимо заявленной стариком в черном философией обожествления государства и его установлений. Он чувствовал, что старик не один, что за ним стоит мощная сила, исповедующая ту же веру и те же принципы.
Адриан не понимал, как могут сосуществовать эта вера и эта вольница. Но они сосуществовали, хотя и никак не совмещались.
Совмещение их было бы эквивалентно образованию критической массы урана в мгновение, предшествующее взрыву.
Попытавшись однажды представить себе это совмещение, Адриан почему то вспомнил Откровение Иоанна Богослова.
Глава 35
Перелет
— Да нет же, Левон Ашотович, — сказала стюардесса Жанна, — это не он. Похож, но точно не он.
— А я тебе говорю, что он. У меня глаз верный. Раз увижу кого, на всю жизнь запомню. Даже если просто так. А уж если кто в международном рейсе дверь в туалете сломает, того никогда не забуду.
— Не он, Левон Ашотович, тот иностранец был. А это наш.
— Да какой он тебе наш! Подумаешь, тельняшку одел… Ты на физиономию его посмотри.
Жанна вздохнула. Мирно спавший в десятом ряду субъект в тельняшке, спецназовских штанах и черных высоких ботинках, от которых на весь салон несло свежим гуталином, никак не походил на лощеного американца, устроившего скандал на рейсе Нью-Йорк — Москва. Да и мог ли иностранец полететь хоть куда-нибудь с таким чучелом?
На плече у субъекта посапывала огненно-рыжая оторва, с бюстом не менее пятого размера, ярко намазанными губами и огромными фиолетовыми кругами вокруг глаз. На оторве были белесые джинсы и ковбойка, на которой, прямо над пряжкой ремня, не доставало одной пуговица. Разошедшаяся ковбойка открывала взгляду верх белого живота и пупок с встроенным в него позолоченным колокольчиком.
— Ты меня слушай, — сказал Левон Ашотович, не желая более тратить время на препирательства. — Приглядывай за ним. Этот катафалк и так на ладан дышит. Начнет опять буянить — вызывай немедленно.
На самом же деле Адриан не спал. Он просто прикинулся, будто засыпает, чтобы отбиться от неукротимой общительности Анки, а потом, когда ее сморило, он так и остался сидеть с закрытыми глазами на случай, если ей придет в голову проснуться.
Анка не отлипала от него всю неделю, которую он был вынужден просидеть в Самаре, дожидаясь курьерской почты от отца. Адриан встретился с ней на следующий же день после посещения ночного ресторана с эксклюзивным стриптизом из Шри-Ланки, и она привела его домой смотреть старые письма. Сергей Андреевич, по-видимому, был о визите предупрежден, потому что дверь в его комнату была закрыта и оттуда доносилось только раздраженное шарканье.
Анка вывалила перед Адрианом ящик с бумагами, распахнула дверцу платяного шкафа и стала возиться там, без умолку болтая.
— Придурки эти, — говорила она, — они же ничего не понимают. Им что надо? Чтоб было, как у других. Чтоб девка вышла, разделась быстро, сиськами перед ними помахала, этим самым местом покрутила — и все. И влындить ей потом. Я Егорке-то говорю — я тебе, говорю, сделаю эротический театр и сама там буду режиссером. Со всей страны люди смотреть поедут. А он что? Ржет. Вот ты, американец, скажи, если у тебя будет выбор — просто так пойти посмотреть, как девки раздеваются, или пойти в эротический театр — ты куда пойдешь? По глазам вижу, что пойдешь в эротический театр. Тебе, небось, в Штатах стриптиз этот и так на зубах навяз.
Вряд ли Анка могла угадать по глазам Адриана, что его потянет именно в эротический театр. Потому что как раз в этот момент он добрался до тонкой пачки писем, перетянутой аптечной резинкой.
Письма были из разных мест. Самое последнее, как и говорила Анка, из Мирного, одно почему-то из Севастополя. Еще два письма были из Якутска. Первый же, судя по сильно затертой дате на почтовом штемпеле, конверт оказался пустым.
— Читать будешь? — спросила Анка, прервав на полуслове рассказ о некой Белле, которая спит с Егором и постоянно напевает ему, что Анка ни черта в стриптизе не понимает и ее надо гнать поганой метлой. — Давай читай. Я сейчас на стол быстренько накрою. Выпьешь?
Адриан сделал рукой неопределенное движение. Он бегло просматривал испещренные карандашом и шариковой ручкой листки, пытаясь найти хоть какое-то указание на возможное направление поисков. Но письма никакой фактической информации не содержали и вообще были на редкость одинаковыми по содержанию, отличаясь одно от другого только длиной. Единственно бросилась в глаза Адриану повторяющаяся из письма в письмо странная фраза: «Судьбу сломали, а жизнь осталась». Да в последнем письме из Мирного Иван Диц, неизменно подписывавшийся «Твой Ванюшка», звал Анну Андреевну к себе.
«Приезжай,»
— писал Диц,
«жить здесь можно, люди кругом хорошие, у меня пенсия да еще надбавки, квартиры нету, да я в общежитии комендантом, так что не пропадем на старости лет…»
— А Анна Андреевна не ездила к нему? — спросил Адриан, оторвавшись от письма.
Анка, уже накромсавшая колбасы и хлеба, завершила сервировку стола и отрицательно помотала головой.
— Она болела. Тут от него лет семь назад грузин приезжал, заходил. Посидел с ней, поговорил — и ушел.
— Грузин?
— Такой в годах. Лысый. С усами.
— А он никакого адреса не оставлял?
Анка задумалась, потом выдвинула ящик комода, покопалась там и радостно подняла над головой тетрадный лист.
— Оставил. Руку-то не тяни, не тяни. Сейчас посидим, выпьем, поболтаем о том, о сем, потом отдам. Ну что, мужчина, ухаживай за мной, ухаживай.
Но дожидаться, пока Адриан начнет за ней ухаживать, Анка не стала, сунула Адриану в руку кусок хлеба с колбасой, подняла рюмку и, сказав «За все хорошее», лихо ее опрокинула. Потом положила голову на руки и уставилась на Адриана.
— Слышь, — сказала она, — а этот Иван Диц, он тебе кто?
— Родственник, — признался Адриан, — очень дальний родственник. Я даже точно не знаю, как это называется по-русски. Мой прадед был родной брат его деда.
— А чего ты его ищешь?
Адриан удивился. Он искал Ивана Дица, потому что ему про него сказал отец. Потому что он был родственником. И больше ни почему.
Анка сверлила Адриана взглядом, а потом неожиданно подмигнула.
— Найдешь его — и что?
— Не знаю, — сказал Адриан. — Скажу, что я его родственник. Может быть, ему нужно помочь. Может быть, он захочет приехать к нам в Штаты, познакомиться с моим отцом.
— А ты всех родственников в гости приглашаешь?
— У меня больше нет родственников, Анка.
— А я?
— Ты?
— А что тут такого? Бабка, между прочим, замужем не была. Так что от кого папашка мой народился, это вопрос. Он у меня сорок седьмого года, а твой Иван Диц в Сибирь поехал в сорок шестом. Вполне при таком раскладе может оказаться, что ты — мой братишка, какой-нибудь там четвероюродный. Седьмая вода на киселе. Кузен-кузнечик. Если этот Иван Диц признает, что папашку моего он заделал.
Такого поворота в разговоре Адриан не ожидал. Никак не предполагал он, что может оказаться в родстве с самарской стриптизершей, желающей стать режиссером эротического театра. Поэтому он уронил на пол кусок колбасы, покраснел и глупо улыбнулся.
— В общем, так, — подвела итог Анка. — Поедешь искать своего родственничка — я с тобой. Нечего тебе одному по Сибири мыкаться. Пропадешь еще. В Сибири закон — тайга, медведь — хозяин. Со мною целей будешь. А там разберемся. Если он мой дед, глядишь, и породнимся.
В течение следующих четырех дней Анка следовала за Адрианом неотлучно, она по утрам встречала его в холле гостиницы, отгоняла нищих, а по вечерам провожала до самого номера, отшивая по дороге привязчивых самарских проституток. Следила, что и где Адриан ест, стояла у будки переговорного пункта, откуда Адриан звонил домой, кутала ему горло шарфом, раскрывала зонтик, когда шел дождь, заботливо спрашивала, не нужно ли ему в туалет, и сопровождала до дверей. И непрерывно говорила, от чего у Адриана даже началось нечто вроде нервного тика.
За эти дни он узнал, в какой школе училась Анка, как звали всех ее учителей, с какими мальчиками ходили ее подруги, кому из них удалось выйти замуж и родить, а кому нет, про три курса педагогического техникума и полгода челночного бизнеса, про идиота папашку, рехнувшегося на своих книжках и перебивающегося с хлеба на воду, про работу официанткой в пивной и про бар в той же гостинице «Волга», где ее снимали случайные клиенты, про неудачную организацию туристической фирмы и вполне удачную торговлю чудодейственными вьетнамскими мазями для улучшения цвета лица, про хозяина ночного ресторана Егора и его друзей, — про корабли и башмаки, про королей и капусту, — про нелегкую судьбу героев «Санта-Барбары» и любимую певицу Мадонну, про Пугачеву и Киркорова, Ельцина и Брежнева, про волжских осетров и пиво «Жигулевское», про певца Талькова и актера Шварценеггера, про тупых чукчей, хитрых евреев, щедрых грузин, прижимистых эстонцев и ленивых русских, про сволочей-мужиков и несчастных баб, про пьяных врачей и ширяющихся пацанов, про жар-птицу и золотую рыбку, Емелю и щуку, Илью Муромца и бабу-ягу, про Чернобыль и Юрия Гагарина.
Она начинала говорить сразу же, как только Адриан появлялся в поле ее зрения, хватала его под руку и вела, заглядывая Адриану в лицо и вдавливаясь в него тяжелой налитой грудью. Она не брала у него денег, напротив — постоянно сама старалась заплатить, вытаскивая мятые купюры и мелочь из висящего на шее кожаного кошелька. Она забрала у него паспорт и по каким-то своим каналам купила билеты на самолет до Мирного, куда, даже в новейшие демократические времена, иностранцам ходу не было.
Странным образом, Анка напоминала Адриану забытую в Москве госпожу Икки, хотя решительно никакого сходства между ними не обнаруживалось. Госпожа Икки была маленькой и расплывчатой, а Анка — большой и крепко сбитой, госпоже Икки было за пятьдесят, а Анке — чуть за двадцать, на госпоже Икки одежда, включая и знаменитое страусовое боа, болталась, как рубище, а Анка выпирала из кожаной юбки и ушитой до полного облегания белой блузки, как из второй кожи, госпожа Икки была серой и невзрачной, а Анка — неприлично яркой, подобно райской птице или негритянской певичке из новоорлеанского бара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Странно и непонятно было то, что Адриан, родившийся и выросший в самой свободной стране мира, здесь, в России, чувствовал себя как бы связанным по рукам и ногам среди вольного племени аборигенов. Эти аборигены были фантастически свободны, их законы были придуманы не для них, а для посторонних наблюдателей — смотрите, дескать, и у нас все как везде, вот законы, вот суды, вот полиция, все как у вас. Но в своей повседневной жизни аборигенами управляли не законы, а неизвестные миру обычаи, никак этих аборигенов не стеснявшие, потому что впитаны они были с молоком матери.
Ощущение от этого окружения чем-то напоминало то, что испытывает в веселом собрании взрослых еще не отправленный спать ребенок. Он боится громко рассмеяться, закричать, побежать куда-то или потребовать еще сладкого. Потому что если он будет замечен, то его немедленно изловят и отправят спать, а если и не отправят, то укоризненно покачают головой.
Вся беда в том, что быть незамеченным Адриану никак не удавалось.
А еще его смутно тревожил совершенно уже непонятный контраст между этой, никак не декларируемой, но явственно наблюдаемой вольностью и, напротив, отчетливо и непоколебимо заявленной стариком в черном философией обожествления государства и его установлений. Он чувствовал, что старик не один, что за ним стоит мощная сила, исповедующая ту же веру и те же принципы.
Адриан не понимал, как могут сосуществовать эта вера и эта вольница. Но они сосуществовали, хотя и никак не совмещались.
Совмещение их было бы эквивалентно образованию критической массы урана в мгновение, предшествующее взрыву.
Попытавшись однажды представить себе это совмещение, Адриан почему то вспомнил Откровение Иоанна Богослова.
Глава 35
Перелет
— Да нет же, Левон Ашотович, — сказала стюардесса Жанна, — это не он. Похож, но точно не он.
— А я тебе говорю, что он. У меня глаз верный. Раз увижу кого, на всю жизнь запомню. Даже если просто так. А уж если кто в международном рейсе дверь в туалете сломает, того никогда не забуду.
— Не он, Левон Ашотович, тот иностранец был. А это наш.
— Да какой он тебе наш! Подумаешь, тельняшку одел… Ты на физиономию его посмотри.
Жанна вздохнула. Мирно спавший в десятом ряду субъект в тельняшке, спецназовских штанах и черных высоких ботинках, от которых на весь салон несло свежим гуталином, никак не походил на лощеного американца, устроившего скандал на рейсе Нью-Йорк — Москва. Да и мог ли иностранец полететь хоть куда-нибудь с таким чучелом?
На плече у субъекта посапывала огненно-рыжая оторва, с бюстом не менее пятого размера, ярко намазанными губами и огромными фиолетовыми кругами вокруг глаз. На оторве были белесые джинсы и ковбойка, на которой, прямо над пряжкой ремня, не доставало одной пуговица. Разошедшаяся ковбойка открывала взгляду верх белого живота и пупок с встроенным в него позолоченным колокольчиком.
— Ты меня слушай, — сказал Левон Ашотович, не желая более тратить время на препирательства. — Приглядывай за ним. Этот катафалк и так на ладан дышит. Начнет опять буянить — вызывай немедленно.
На самом же деле Адриан не спал. Он просто прикинулся, будто засыпает, чтобы отбиться от неукротимой общительности Анки, а потом, когда ее сморило, он так и остался сидеть с закрытыми глазами на случай, если ей придет в голову проснуться.
Анка не отлипала от него всю неделю, которую он был вынужден просидеть в Самаре, дожидаясь курьерской почты от отца. Адриан встретился с ней на следующий же день после посещения ночного ресторана с эксклюзивным стриптизом из Шри-Ланки, и она привела его домой смотреть старые письма. Сергей Андреевич, по-видимому, был о визите предупрежден, потому что дверь в его комнату была закрыта и оттуда доносилось только раздраженное шарканье.
Анка вывалила перед Адрианом ящик с бумагами, распахнула дверцу платяного шкафа и стала возиться там, без умолку болтая.
— Придурки эти, — говорила она, — они же ничего не понимают. Им что надо? Чтоб было, как у других. Чтоб девка вышла, разделась быстро, сиськами перед ними помахала, этим самым местом покрутила — и все. И влындить ей потом. Я Егорке-то говорю — я тебе, говорю, сделаю эротический театр и сама там буду режиссером. Со всей страны люди смотреть поедут. А он что? Ржет. Вот ты, американец, скажи, если у тебя будет выбор — просто так пойти посмотреть, как девки раздеваются, или пойти в эротический театр — ты куда пойдешь? По глазам вижу, что пойдешь в эротический театр. Тебе, небось, в Штатах стриптиз этот и так на зубах навяз.
Вряд ли Анка могла угадать по глазам Адриана, что его потянет именно в эротический театр. Потому что как раз в этот момент он добрался до тонкой пачки писем, перетянутой аптечной резинкой.
Письма были из разных мест. Самое последнее, как и говорила Анка, из Мирного, одно почему-то из Севастополя. Еще два письма были из Якутска. Первый же, судя по сильно затертой дате на почтовом штемпеле, конверт оказался пустым.
— Читать будешь? — спросила Анка, прервав на полуслове рассказ о некой Белле, которая спит с Егором и постоянно напевает ему, что Анка ни черта в стриптизе не понимает и ее надо гнать поганой метлой. — Давай читай. Я сейчас на стол быстренько накрою. Выпьешь?
Адриан сделал рукой неопределенное движение. Он бегло просматривал испещренные карандашом и шариковой ручкой листки, пытаясь найти хоть какое-то указание на возможное направление поисков. Но письма никакой фактической информации не содержали и вообще были на редкость одинаковыми по содержанию, отличаясь одно от другого только длиной. Единственно бросилась в глаза Адриану повторяющаяся из письма в письмо странная фраза: «Судьбу сломали, а жизнь осталась». Да в последнем письме из Мирного Иван Диц, неизменно подписывавшийся «Твой Ванюшка», звал Анну Андреевну к себе.
«Приезжай,»
— писал Диц,
«жить здесь можно, люди кругом хорошие, у меня пенсия да еще надбавки, квартиры нету, да я в общежитии комендантом, так что не пропадем на старости лет…»
— А Анна Андреевна не ездила к нему? — спросил Адриан, оторвавшись от письма.
Анка, уже накромсавшая колбасы и хлеба, завершила сервировку стола и отрицательно помотала головой.
— Она болела. Тут от него лет семь назад грузин приезжал, заходил. Посидел с ней, поговорил — и ушел.
— Грузин?
— Такой в годах. Лысый. С усами.
— А он никакого адреса не оставлял?
Анка задумалась, потом выдвинула ящик комода, покопалась там и радостно подняла над головой тетрадный лист.
— Оставил. Руку-то не тяни, не тяни. Сейчас посидим, выпьем, поболтаем о том, о сем, потом отдам. Ну что, мужчина, ухаживай за мной, ухаживай.
Но дожидаться, пока Адриан начнет за ней ухаживать, Анка не стала, сунула Адриану в руку кусок хлеба с колбасой, подняла рюмку и, сказав «За все хорошее», лихо ее опрокинула. Потом положила голову на руки и уставилась на Адриана.
— Слышь, — сказала она, — а этот Иван Диц, он тебе кто?
— Родственник, — признался Адриан, — очень дальний родственник. Я даже точно не знаю, как это называется по-русски. Мой прадед был родной брат его деда.
— А чего ты его ищешь?
Адриан удивился. Он искал Ивана Дица, потому что ему про него сказал отец. Потому что он был родственником. И больше ни почему.
Анка сверлила Адриана взглядом, а потом неожиданно подмигнула.
— Найдешь его — и что?
— Не знаю, — сказал Адриан. — Скажу, что я его родственник. Может быть, ему нужно помочь. Может быть, он захочет приехать к нам в Штаты, познакомиться с моим отцом.
— А ты всех родственников в гости приглашаешь?
— У меня больше нет родственников, Анка.
— А я?
— Ты?
— А что тут такого? Бабка, между прочим, замужем не была. Так что от кого папашка мой народился, это вопрос. Он у меня сорок седьмого года, а твой Иван Диц в Сибирь поехал в сорок шестом. Вполне при таком раскладе может оказаться, что ты — мой братишка, какой-нибудь там четвероюродный. Седьмая вода на киселе. Кузен-кузнечик. Если этот Иван Диц признает, что папашку моего он заделал.
Такого поворота в разговоре Адриан не ожидал. Никак не предполагал он, что может оказаться в родстве с самарской стриптизершей, желающей стать режиссером эротического театра. Поэтому он уронил на пол кусок колбасы, покраснел и глупо улыбнулся.
— В общем, так, — подвела итог Анка. — Поедешь искать своего родственничка — я с тобой. Нечего тебе одному по Сибири мыкаться. Пропадешь еще. В Сибири закон — тайга, медведь — хозяин. Со мною целей будешь. А там разберемся. Если он мой дед, глядишь, и породнимся.
В течение следующих четырех дней Анка следовала за Адрианом неотлучно, она по утрам встречала его в холле гостиницы, отгоняла нищих, а по вечерам провожала до самого номера, отшивая по дороге привязчивых самарских проституток. Следила, что и где Адриан ест, стояла у будки переговорного пункта, откуда Адриан звонил домой, кутала ему горло шарфом, раскрывала зонтик, когда шел дождь, заботливо спрашивала, не нужно ли ему в туалет, и сопровождала до дверей. И непрерывно говорила, от чего у Адриана даже началось нечто вроде нервного тика.
За эти дни он узнал, в какой школе училась Анка, как звали всех ее учителей, с какими мальчиками ходили ее подруги, кому из них удалось выйти замуж и родить, а кому нет, про три курса педагогического техникума и полгода челночного бизнеса, про идиота папашку, рехнувшегося на своих книжках и перебивающегося с хлеба на воду, про работу официанткой в пивной и про бар в той же гостинице «Волга», где ее снимали случайные клиенты, про неудачную организацию туристической фирмы и вполне удачную торговлю чудодейственными вьетнамскими мазями для улучшения цвета лица, про хозяина ночного ресторана Егора и его друзей, — про корабли и башмаки, про королей и капусту, — про нелегкую судьбу героев «Санта-Барбары» и любимую певицу Мадонну, про Пугачеву и Киркорова, Ельцина и Брежнева, про волжских осетров и пиво «Жигулевское», про певца Талькова и актера Шварценеггера, про тупых чукчей, хитрых евреев, щедрых грузин, прижимистых эстонцев и ленивых русских, про сволочей-мужиков и несчастных баб, про пьяных врачей и ширяющихся пацанов, про жар-птицу и золотую рыбку, Емелю и щуку, Илью Муромца и бабу-ягу, про Чернобыль и Юрия Гагарина.
Она начинала говорить сразу же, как только Адриан появлялся в поле ее зрения, хватала его под руку и вела, заглядывая Адриану в лицо и вдавливаясь в него тяжелой налитой грудью. Она не брала у него денег, напротив — постоянно сама старалась заплатить, вытаскивая мятые купюры и мелочь из висящего на шее кожаного кошелька. Она забрала у него паспорт и по каким-то своим каналам купила билеты на самолет до Мирного, куда, даже в новейшие демократические времена, иностранцам ходу не было.
Странным образом, Анка напоминала Адриану забытую в Москве госпожу Икки, хотя решительно никакого сходства между ними не обнаруживалось. Госпожа Икки была маленькой и расплывчатой, а Анка — большой и крепко сбитой, госпоже Икки было за пятьдесят, а Анке — чуть за двадцать, на госпоже Икки одежда, включая и знаменитое страусовое боа, болталась, как рубище, а Анка выпирала из кожаной юбки и ушитой до полного облегания белой блузки, как из второй кожи, госпожа Икки была серой и невзрачной, а Анка — неприлично яркой, подобно райской птице или негритянской певичке из новоорлеанского бара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47