Наконец-то выпущенная на волю, большая часть группы все еще находилась в переднем холле, когда Линли попросил Джоанну Эллакорт зайти в салон. Его просьба, последовавшая сразу после беседы с ее мужем заставила всех затаить дыхание в ожидании ее ответа. Просьба просьбой, но все понимали, что на приглашение полицейских не отвечают даже самым вежливым отказом. Даже если это сама Джоанна.
Однако похоже было, что она обдумывает и этот вариант, быстро прикинув все возможности от категорического «нет» до пусть нежеланного, но сотрудничества. Последнее, видимо, возобладало. Но, войдя в салон, Джоанна дала выход обиде, отплатив за целый день заточения тем, что ни словом не удостоила ни Линли, ни Хейверс. Она молча прошла к камину и села на стул с жесткой спинкой, на тот самый стул, который Сайдем обошел, а Стинхерст занял весьма неохотно. То, что она предпочла креслу неудобный стул, свидетельствовало о решимости встретить допрос с гордо выпрямленной спиной, или ей хотелось, чтобы отсветы живого пламени играли на ее коже и волосах, дабы отвлечь этим в критический момент праздного наблюдателя. Джоанна Эллакорт знала, как играть на публику.
Трудно поверить, что ей уже почти сорок, она выглядела на десять лет моложе, а то и на больше; великодушный свет огня окрасил ее кожу в цвет матового золота, и Линли вдруг вспомнилось, как он впервые увидел «Купание Дианы» Буше – великолепное сияние кожи Джоанны было таким же, как и этот нежный румянец и изысканный изгиб уха, когда она отбросила назад волосы. Ее красота была совершенна, и, будь ее глаза карими, а не васильковыми, она сама могла бы позировать для картины Франсуа Буше.
Неудивительно, что Гэбриэл за ней увивается, подумал Линли, предлагая ей сигарету. Ее пальцы, очень длинные и очень холодные, сверкнув бриллиантовыми кольцами, сомкнулись вокруг его руки, чтобы не дрожало пламя зажигалки. Театральный жест, откровенно призывный.
– Почему вы вчера вечером поссорились со своим мужем? – спросил он.
Джоанна подняла красиво очерченные брови и несколько мгновений изучала сержанта Хейверс, оценивающе скользнув взглядом по ее грязной юбке и запачканному пеплом свитеру.
– Потому, что за последние полгода я устала отбиваться от домогательств Роберта Гэбриэла, – напрямик ответила она и замолчала, словно ожидая ответа, хотя бы в виде сочувственного кивка или цоканья языком. Поняв, что ничего такого не последует, она была вынуждена продолжить свой рассказ. Тон ее стал слегка напряженным. – Каждый вечер в моей последней сцене в «Отелло» у него наблюдалась отличная эрекция, инспектор. Как раз в тот момент, когда он должен был меня душить, он начинал елозить по кровати, словно подросток, который вдруг обнаружил, как много удовольствия можно получить от этой славненькой колбаски у него между ног. Мне это осточертело. Я думала, Дэвид это понимает. Оказывается нет. Спроворил без моего ведома новый контракт, где мне придется снова играть с Гэбриэлом.
– Вы ссорились из-за новой пьесы?
– Мы ссорились из-за всего. Новая пьеса – лишь один из поводов.
– Вы возражали и против роли Айрин Синклер?
Джоанна стряхнула пепел в камин.
– Мой муж и тут проявил потрясающий идиотизм. По его милости я должна была весь ближайший год сражаться с Робертом Гэбриэлом и одновременно – с бывшей его женушкой, которая собралась добиться сумасшедшего успеха, въехав на сцену на моем хребте. Не стану вам лгать, инспектор, мне ни капли не жаль, что теперь с этой пьесой Джой покончено. Вы можете сказать, что это открытое признание виновности, но я не собираюсь разыгрывать скорбь по поводу смерти женщины, которую едва знала. Полагаю, моя откровенность означает, что у меня был мотив убить ее. Но что же тут поделаешь!
– Ваш муж утверждает, что прошлой ночью вы какое-то время отсутствовали.
– То есть у меня была возможность прикончить Джой? Да, полагаю, это выглядит именно так.
– Куда вы пошли после ссоры в галерее?
– Сначала в нашу комнату.
– Когда это было?
– Кажется, сразу после одиннадцати. Но я там не задержалась. Я знала, что вернется Дэвид, как всегда раскаивающийся и жаждущий примирения – как он его понимает… А я ничего этого не хотела. Или его не хотела. Вот и сбежала в музыкальную комнату рядом с галереей. Там есть допотопный патефон и несколько еще более допотопных пластинок. Я послушала некоторые из них. Кстати, Франческа Джеррард, оказывается, настоящая поклонница Этель Мерман.
– Кто-нибудь вас слышал?
– Вы имеете в виду, может ли кто-то подтвердить мои слова? – Она покачала головой, похоже, нисколько не обеспокоенная тем, что ее алиби абсолютно ненадежно. – Музыкальная комната находится на отшибе в северо-восточном крыле. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь слышал. Если только там поблизости не оказалась вездесущая Элизабет – она обожает подглядывать и подслушивать под дверями. И похоже, весьма в этом преуспела.
Линли пропустил эту колкость мимо ушей.
– Кто еще был у стойки портье, когда вы вчера приехали?
Джоанна перебрала несколько освещенных огнем шелковистых прядок.
– Кроме Франчески, я никого не запомнила. – Она сдвинула брови, задумавшись. – Еще Джереми Винни. Он подошел к двери салона и сказал несколько слов. Это я помню.
– Любопытно, что именно Винни засел у вас в памяти.
– Это как раз понятно. Несколько лет назад ему дали одну маленькую роль в постановке, которую я играла в Норвиче. И я помню, что, увидев его вчера, подумала, что его сценические данные остались прежними. То есть – никакими. У него всегда был такой вид, будто он только что пропустил пятнадцать строк знает как выпутаться из этой ситуации. Он не мог изобразить даже неразборчивый разговор, ну, для фона. Бедняга. Боюсь, сцена – не его призвание. И потом, уж больно коренаст, чтобы сыграть мало-мальски приличную роль.
– Когда вы вернулись в свою комнату?
– Точно не знаю, на часы я не смотрела. Обычно на это не обращаешь внимания. Я слушала записи, пока совсем не закоченела. – Она посмотрела на огонь. Ее невозмутимое спокойствие изменило ей, она нервно провела ладонью по складочке на брюках. – Нет, дело не только в записях… Я ждала, чтобы у Дэвида было время заснуть. Спасти свою честь, хотя теперь я и сама не понимаю, зачем я так деликатничала.
– Спасти честь? – переспросил Линли.
Джоанна вдруг быстро улыбнулась. Наверное, это был проверенный способ отвлечь, сосредоточить внимание зрителей на ее красоте, чтобы они не заметили промаха в игре.
– Во всей этой ситуации с контрактом и Робертом Гэбриэлом виноват Дэвид, инспектор. И если бы я пришла в комнату раньше, он захотел бы загладить свою вину. Но… – Она снова отвела взгляд, облизывая кончиком языка губы, словно хотела выиграть время. – Простите. Этого я не могу вам сказать. Глупо, правда? Ведь вы можете меня арестовать. Но есть вещи… я знаю, сам Дэвид вам не сказал бы. В общем я не могла вернуться в нашу комнату, пока он не заснет Просто не могла. Пожалуйста, поймите.
Линли понимал, что это – просьба прекратить разговор, но ничего не сказал, выжидая. И она заговорила, старательно отворачиваясь и несколько раз затянувшись сигаретой, прежде чем затушить ее окончательно:
– Дэвид захотел бы помириться. Но он не может… уже почти два месяца. О, он все равно попытался бы. Он считал бы, что должен мне это. И если бы у него ничего не вышло, наши отношения стали бы еще хуже. Поэтому я и ждала, пока он заснет. Он действительно уснул. Чему я была очень рада.
Потрясающее признание, что и говорить. Тем непонятней было, почему они столько лет не разводятся. И, словно угадав ход его мыслей, Джоанна Эллакорт заговорила снова. Ее голос сделался резким, без малейших намеков на сентиментальность или сожаление:
– Дэвид – это моя судьба, инспектор. И скажу честно: это он сделал меня тем, что я есть. На протяжении двадцати лет он был моей самой главной поддержкой, моим основным критиком, моим лучшим другом. Такими вещами не пренебрегают только из-за всяких мелких недоразумений.
Линли никогда еще не слышал столь красноречивого и убедительного доказательства супружеской преданности. Тем не менее ему тут же вспомнились недавние слова Дэвида Сайдема в адрес его жены. Она и в самом деле была актрисой до мозга костей.
Спальня Франчески Джеррард была запрятана в самый угол где коридор сужался, и стоявшая там старая, никому не нужная арфа, кое-как прикрытая, отбрасывала на стену похожую на Квазимодо тень.
Здесь не висели портреты. И гобелены не служили преградой холоду. Здесь не было ничего, что создает ощущение комфорта и безопасности. Глаз натыкался лишь на однотонную штукатурку, покрытую легкой паутиной трещин – метами возраста, и тонкий, как бумага, ковер, лежащий на полу.
Воровато оглянувшись, Элизабет Ринтул скользнула по коридору и замерла перед дверью тетки, внимательно прислушиваясь. Из верхнего западного коридора до нее доносился гул голосов. Но в комнате не раздавалось ни звука. Она постучала ногтями по дереву, нервным движением, похожим на поклевывание маленькой птички. Никто не ответил. Она постучала снова.
– Тетя Франчи? – Она отважилась лишь на шепот. И снова никто не ответил.
Она знала, что ее тетка там, потому что видела, как пять минут назад, когда полиция наконец смилостивилась, она прошла по этому коридору. Поэтому Элизабет взялась за дверную ручку, та показалась ей скользкой под вспотевшей рукой.
Воздух в комнате был насыщен запахами мускусных ароматических шариков, удушающе сладкой пудры, едкого болеутоляющего и дорогого одеколона.
Обстановка же комнаты была под стать унылой скудости коридора: узкая кровать, единственный шкаф и комод, большое зеркало в подвижной раме, отдававшее странным зеленым отливом, искажавшее так, что лбы казались выпуклыми, а подбородки слишком маленькими.
Ее тетка не всегда пользовалась этой комнатой как спальней. Она перебралась сюда только после смерти мужа, словно неудобства и отсутствие элегантности были составной частью скорби по нему. Как видно, она была погружена в это состояние и сейчас, потому что сидела на краешке кровати, выпрямившись сосредоточенно глядя на фотографию мужа, которая висела на стене и была единственным украшением комнаты. Это была официальная фотография, сделанная в ателье: совсем не тот дядя Филип, которого Элизабет помнила с детства, но несомненно тот меланхолик, которым он стал позже. После того дня накануне Нового года. После дяди Джеффри.
Элизабет тихонько прикрыла дверь, но дерево царапнуло по пластинке замка, и ее тетка издала сдавленный, мяукающий звук. Она быстро поднялась с кровати и повернулась, подняв обе руки перед собой, как лапы, словно защищаясь.
Элизабет замерла. Как может такой простой жест оживить воспоминание, которое, верилось, давно умерло.
Шестилетняя девочка, весело идущая на конюшню в Сомерсете; она видит кухонных служанок, присевших, чтобы подглядывать в трещину в каменной стене, там, где выкрошился известковый раствор; и вкрадчивый их шепот: «Иди-ка глянь на педиков, малышка»; девочка не знает, что это значит, но ей так хочется – до отчаянья – хоть с кем-то подружиться; она наклоняется к щели и видит двух здоровенных конюхов… их одежда небрежно разбросана по всему стойлу, один из них стоит на четвереньках, второй пристроился к нему сзади, качает бедрами взад и вперед и тяжело дышит, и тела обоих блестят от пота, который сверкает, как масло; девочка испуганно шарахается прочь и слышит сдавленные смешки девушек. Они смеются над ней. Над ее невинностью и детской наивностью. О, как ей захотелось ударить их, сделать им больно, выцарапать глаза!.. И она делает тот же жест руками, как сейчас – тетя Франчи.
– Элизабет! – Франческа опустила руки. Ее тело расслабилось. – Ты напугала меня, моя дорогая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58