Час за часом. Я подумала – я только потом поняла, как это глупо, – что каким-то образом эта трагедия может сблизить нас. Вообрази, что я думала, несмотря на сочиненную тобой историю о моем «романе» с твоим братом, что мы все еще можем спасти наш брак? И как дура, я послушно ждала и ждала. Пока наконец не поняла, что спасать нечего. Все умерло много лет назад, конечно, только я слишком боялась себе в этом признаться. До прошлой ночи.
Лорд Стинхерст поднял руку, надеясь остановить ее.
– Ты умеешь выбрать время, нечего сказать. Сейчас не самый подходящий момент обсуждать наш брак. Полагаю, хотя бы это ты должна понимать.
Это был тот самый его тон, каким он отпускал ее. Такой холодный и как бы завершающий разговор. Суровый в своей сдержанности. И странно, что он никак на нее не подействовал. Она вежливо улыбнулась:
– Ты не понял. Мы не обсуждаем наш брак. Тут нечего обсуждать.
– Тогда зачем…
– Я рассказала Элизабет о ее дедушке. Я думала, что мы могли бы сделать это вместе вчера вечером. Но ты не вернулся домой, я и сказала сама. – Она прошла по комнате и остановилась перед столом. Оперлась костяшками пальцев о девственно чистую поверхность. На ее пальцах почти не было колец. Он смотрел на нее, но молчал. – И знаешь, что она сказала, когда я поведала ей, как ее любимый дедушка убил ее дядю Джеффри, переломил его красивую шею пополам?
Стинхерст покачал головой. Опустил глаза.
– Она сказала: «Мамочка, ты загораживаешь телик. Отойди, пожалуйста». Ну разве это не смешно? Все эти годы, посвященные охране священной памяти дедушки, которого она обожала, свелись вот к этому. Разумеется, я сразу же отошла в сторону. Я ведь такая, верно? Сговорчивая, всем хочу угодить. Вечно надеясь, что все обернется к лучшему, если я терпеливо не буду обращать на что-то внимание. Я – пустая оболочка, а не человек, и наш брак – пустая оболочка. Я как тень бродила по нашему великолепному дому в Холланд-парке, обладая всеми привилегиями, за исключением одной, которой я отчаянно желала все эти годы. Любви. – Леди Стинхерст ждала, что на лице ее мужа отразится хоть что-то похожее на чувство. Ничего подобного. Она продолжала: – И тогда я поняла, что не могу спасти Элизабет. Она слишком долго жила среди лжи и полуправды. Спасти ее может только она сама. Как и я.
– И что это должно означать?
– Что я от тебя ухожу, – сказала она. – Не знаю, навсегда ли. Пока мне недостает смелости это сделать. Но я уезжаю в Сомерсет, пока не разберусь в себе, пока не пойму, чего хочу. И если все же навсегда, можешь не беспокоиться. Мне много не нужно. Несколько комнат где-нибудь и немного тишины и покоя. Не сомневаюсь, что мы сможем прийти к обоюдному согласию. А если не получится, наши уважаемые адвокаты…
Стинхерст сдвинул кресло в сторону.
– Не делай этого со мной. Не сегодня. Пожалуйста. У меня и так много проблем.
Ее улыбка была полна сожаления.
– Вот-вот, проблем? Я собираюсь добавить тебе еще одну, еще одно неудобство. Мало ли, вдруг это станет известно инспектору Линли, опять придется что-то изобретать. Что ж, спешки никакой нет, просто мне нужно было с тобой поговорить, почему бы не сейчас? Надо же все тебе сказать.
– Все? – тупо переспросил он.
– Да. Есть еще кое-что, прежде чем я уйду. Сегодня утром звонила Франческа. Она сказала, что больше этого не вынесет. Из-за Гоувана. Она думала, что сможет это сделать. Но Гоуван был ей дорог, и ей нестерпимо думать, что она предала его память. Сначала она, разумеется, была готова – ради тебя. Но поняла, что не в состоянии притворяться. Поэтому сегодня днем она намерена поговорить с инспектором Макаскином.
– О чем ты говоришь?
Леди Стинхерст натянула перчатки, взяла пальто, готовясь уйти. И с великим удовольствием – это была радость мести – пояснила:
– Франческа солгала полиции относительно того, что она делала и что видела в ночь, когда умерла Джой Синклер.
– Пап, я принесла китайскую еду. – Барбара Хейверс просунула голову в дверь гостиной. – Но только ты воюй в этот раз с мамой из-за креветок. Договорились? А она где?
Ее отец сидел перед оглушительно оравшим телевизором. Горизонтальная настройка соскальзывала, и головы людей были срезаны как раз над бровями, так что программа Би-би-си больше смахивала на фантастический фильм.
– Пап? – повторила Барбара.
Он не ответил. Она прошла в комнату, уменьшила громкость и повернулась к нему. Он спал, челюсть у него отвисла, трубочки, питавшие его кислородом, криво сидели в ноздрях. На полу рядом с креслом валялись кипы журналов для лошадников и любителей скачек, а на коленях лежала развернутая газета. В комнате было слишком жарко, собственно, как и во всем доме, и мускусный старческий запах ощущался сильнее, словно сочился из стен и мебели. Он смешивался с еще более резким запахом переваренной пищи, явно уже несъедобной.
Появление Барбары и ее возня с телевизором разбудили отца. Увидев дочь, он улыбнулся, обнажив почерневшие, кривые зубы, местами вовсе отсутствующие.
– Барби. Папуля задремал.
– А где мама?
Джимми Хейверс заморгал, поправляя трубочки в носу и доставая носовой платок, чтобы хорошенько в него откашляться. При каждом вдохе в груди у него булькало.
– У соседки. Миссис Густафсон опять свалил грипп, и мама понесла ей супу.
Зная, насколько сомнительны кулинарные таланты ее матери, Барбара на секунду встревожилась за миссис Густафсон – как бы ей не стало хуже от материнской стряпни. И все-таки хорошо, что мать решилась выйти из дому. Впервые за многие годы.
– Я принесла китайской еды, – сказала она отцу, указывая на пакет, висевший у нее на руке. – Сегодня ночью меня опять не будет. У меня всего полчаса, чтобы поесть.
Отец нахмурился:
– Маме это не понравится, Барби. Совсем не понравится.
– Поэтому я и купила еды. Хочу ее задобрить. – С этими словами она пошла на кухню, расположенную в задней части дома.
При виде того, что там творилось, сердце у нее упало. Дюжина жестянок с супом стояли рядком около раковины, крышки их были открыты и в каждой торчала ложка, словно ее мать попробовала из каждой, решая, что именно предложить соседке. Три жестянки разогревались – каждая в отдельной кастрюльке, под кастрюльками горел огонь, содержимое их выкипело и поджарилось, благоухая подгоревшими овощами и молоком. Совсем близко от горящей конфорки лежала открытая пачка печенья, содержимое ее вывалилось, обертка была в спешке оторвана, и часть ее валялась на полу.
– О, черт, – устало проговорила Барбара, выключая плиту. Она положила свой пакет на кухонный стол, рядом с последним альбомом матери о путешествиях. Мельком на него взглянув, она определила, что на этой неделе мать тешилась Бразилией, но Барбаре было не до фотографий, вырезанных из журналов. Нашарив под раковиной мешок для мусора, она стала бросать туда жестянки с супом, а вскоре входная дверь открылась и в коридоре послышались неуверенные шаги, и вот уже мать появилась в дверях кухни, держа в руках обшарпанный пластмассовый поднос. На нем так и остались суп, печенье и сморщенное яблоко.
– Он остыл, – сказала миссис Хейверс, ее бесцветные глаза старались не выдать смущения. Поверх обтрепанного домашнего платья на ней была криво застегнутая кофта. – Я не догадалась накрыть суп, доченька. А к ней как раз дочка приехала, она сказала, что миссис Густафсон не нужно никакого супа.
Барбара посмотрела на причудливое месиво и благословила дочь миссис Густафсон если не за тактичность, то за мудрость.
Суп представлял собой мешанину из всего, что грелось в кастрюльках: горох, похлебка из моллюсков и помидоры с рисом. Сразу застыв на уличном холоде, эта бурда покрылась сморщенной пленкой, отдаленно напоминавшей свернувшуюся кровь. При виде ее Барбара почувствовала легкую тошноту.
– Ну и ладно, мама, – сказала она. – Ведь ты же о ней подумала, верно? И миссис Густафсон наверняка это запомнит. Ты повела себя по-соседски.
Ее мать рассеянно улыбнулась:
– Да. По-соседски, правда? – Она поставила поднос на самый край стола. Барбара метнулась к нему, чтобы поймать, пока он не упал на пол. – Ты видела Бразилию, доченька? – Миссис Хейверс с любовью погладила альбомную обложку из искусственной кожи. – Я сегодня над ним славно поработала.
– Да. Я глянула одним глазком. – Барбара продолжала скидывать в мусорный мешок то, что стояло на столе. В раковине высилась стопка немытых тарелок. От нее исходил слабый запах гнили, говоривший, что под этой кучей были погребены остатки пищи. – Я принесла китайской еды, – сказала она матери. – Но мне уже пора уходить.
– Ох, доченька, не надо, – отозвалась мать. – В холод? В темноту? Думаю, это неразумно. Молодые барышни не должны ходить по улицам одни.
– Это служебные дела, мама, – ответила Барбара.
Она подошла к буфету и увидела, что остались только две чистые тарелки. Не важно, сама она поест прямо из коробки, когда отложит родителям их порции.
Пока она накрывала стол, ее мать бессмысленно толклась рядом. И вдруг в дверь позвонили. Они переглянулись.
Лицо матери помрачнело.
– Этого не может быть… Нет, я знаю. Тони не вернется, правда? Он же умер, да?
– Он умер, мама, – твердо ответила Барбара. – Поставь чайник. А я открою дверь.
Позвонили еще раз. Нетерпеливо чертыхаясь, она нащупала выключатель наружного света и открыла дверь. О боже! На крылечке стояла леди Хелен Клайд… Она была вся в черном, и уже одно это должно было насторожить Барбару. Но в тот момент она с ужасом думала лишь о том, что, если только это не кошмар, от которого она, к счастью, очнется, ей придется пригласить эту женщину в дом.
Младшую дочь десятого графа Хесфилда, выросшую в огромном доме в Суррее, обитательницу одного из самых фешенебельных районов Лондона. Зачем она пришла в эти трущобы, в худший из кварталов Эктона… зачем? Барбара в изумлении молча смотрела на нее, поискала взглядом ее автомобиль и увидела красный «мини» леди Хелен, припаркованный за несколько домов отсюда. Она услышала нервное всхлипывание матери где-то позади.
– Доченька? Кто это? Это не…
– Нет, мама. Все в порядке. Не волнуйся, – крикнула она через плечо.
– Извините меня, Барбара, – сказала леди Хелен. – У меня не было другого выхода.
Ее слова привели Барбару в чувство. Она распахнула дверь:
– Входите.
Когда леди Хелен прошла мимо нее и остановилась в холле, Барбара невольно посмотрела на свой дом глазами этой женщины, увидев, как кружатся тут в диком танце безумие и бедность, крепко взявшись за руки. Потертый линолеум на полу, не мытый месяцами, по которому протянулись цепочки следов и лужицы растаявшего снега; выцветшие обои, отстающие в углах и с растущим пятном сырости у двери; разбитая лестница и ряд крючков в стене, на которых небрежно висела потрепанная одежда, часть которой не надевали много лет; старая ротанговая подставка для зонтиков, зиявшая дырами там, где мокрые зонты проели со временем пальмовое волокно; запахи пригоревшей еды, старости и заброшенности.
Моя комната не такая! – захотелось ей крикнуть. – Но я не в состоянии ухаживать за ними как надо, и платить по счетам, и готовить, и следить, чтобы они убирали за собой!
Но она ничего не сказала. Просто стояла и ждала, что скажет леди Хелен, и, умирая от стыда, смотрела, как ее отец ковыляет к двери гостиной, в этих своих мешковатых брюках и серой, в пятнах рубашке, подтягивая за собой на тележке свой баллон с кислородом.
– Это мой отец, – сказала Барбара и, когда ее мать выглянула из кухни, как перепуганная мышь, добавила: – А это моя мать.
Леди Хелен подошла к Джимми Хейверсу, протягивая руку.
– Я – Хелен Клайд, – сказала она и, заглянув в кухню: – Я, видимо, прервала ваш ужин, миссис Хейверс?
Джимми Хейверс широко улыбнулся.
– Сегодня едим китайское, – сказал он. – У нас хватит, если вы хотите перекусить, верно, Барби?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Лорд Стинхерст поднял руку, надеясь остановить ее.
– Ты умеешь выбрать время, нечего сказать. Сейчас не самый подходящий момент обсуждать наш брак. Полагаю, хотя бы это ты должна понимать.
Это был тот самый его тон, каким он отпускал ее. Такой холодный и как бы завершающий разговор. Суровый в своей сдержанности. И странно, что он никак на нее не подействовал. Она вежливо улыбнулась:
– Ты не понял. Мы не обсуждаем наш брак. Тут нечего обсуждать.
– Тогда зачем…
– Я рассказала Элизабет о ее дедушке. Я думала, что мы могли бы сделать это вместе вчера вечером. Но ты не вернулся домой, я и сказала сама. – Она прошла по комнате и остановилась перед столом. Оперлась костяшками пальцев о девственно чистую поверхность. На ее пальцах почти не было колец. Он смотрел на нее, но молчал. – И знаешь, что она сказала, когда я поведала ей, как ее любимый дедушка убил ее дядю Джеффри, переломил его красивую шею пополам?
Стинхерст покачал головой. Опустил глаза.
– Она сказала: «Мамочка, ты загораживаешь телик. Отойди, пожалуйста». Ну разве это не смешно? Все эти годы, посвященные охране священной памяти дедушки, которого она обожала, свелись вот к этому. Разумеется, я сразу же отошла в сторону. Я ведь такая, верно? Сговорчивая, всем хочу угодить. Вечно надеясь, что все обернется к лучшему, если я терпеливо не буду обращать на что-то внимание. Я – пустая оболочка, а не человек, и наш брак – пустая оболочка. Я как тень бродила по нашему великолепному дому в Холланд-парке, обладая всеми привилегиями, за исключением одной, которой я отчаянно желала все эти годы. Любви. – Леди Стинхерст ждала, что на лице ее мужа отразится хоть что-то похожее на чувство. Ничего подобного. Она продолжала: – И тогда я поняла, что не могу спасти Элизабет. Она слишком долго жила среди лжи и полуправды. Спасти ее может только она сама. Как и я.
– И что это должно означать?
– Что я от тебя ухожу, – сказала она. – Не знаю, навсегда ли. Пока мне недостает смелости это сделать. Но я уезжаю в Сомерсет, пока не разберусь в себе, пока не пойму, чего хочу. И если все же навсегда, можешь не беспокоиться. Мне много не нужно. Несколько комнат где-нибудь и немного тишины и покоя. Не сомневаюсь, что мы сможем прийти к обоюдному согласию. А если не получится, наши уважаемые адвокаты…
Стинхерст сдвинул кресло в сторону.
– Не делай этого со мной. Не сегодня. Пожалуйста. У меня и так много проблем.
Ее улыбка была полна сожаления.
– Вот-вот, проблем? Я собираюсь добавить тебе еще одну, еще одно неудобство. Мало ли, вдруг это станет известно инспектору Линли, опять придется что-то изобретать. Что ж, спешки никакой нет, просто мне нужно было с тобой поговорить, почему бы не сейчас? Надо же все тебе сказать.
– Все? – тупо переспросил он.
– Да. Есть еще кое-что, прежде чем я уйду. Сегодня утром звонила Франческа. Она сказала, что больше этого не вынесет. Из-за Гоувана. Она думала, что сможет это сделать. Но Гоуван был ей дорог, и ей нестерпимо думать, что она предала его память. Сначала она, разумеется, была готова – ради тебя. Но поняла, что не в состоянии притворяться. Поэтому сегодня днем она намерена поговорить с инспектором Макаскином.
– О чем ты говоришь?
Леди Стинхерст натянула перчатки, взяла пальто, готовясь уйти. И с великим удовольствием – это была радость мести – пояснила:
– Франческа солгала полиции относительно того, что она делала и что видела в ночь, когда умерла Джой Синклер.
– Пап, я принесла китайскую еду. – Барбара Хейверс просунула голову в дверь гостиной. – Но только ты воюй в этот раз с мамой из-за креветок. Договорились? А она где?
Ее отец сидел перед оглушительно оравшим телевизором. Горизонтальная настройка соскальзывала, и головы людей были срезаны как раз над бровями, так что программа Би-би-си больше смахивала на фантастический фильм.
– Пап? – повторила Барбара.
Он не ответил. Она прошла в комнату, уменьшила громкость и повернулась к нему. Он спал, челюсть у него отвисла, трубочки, питавшие его кислородом, криво сидели в ноздрях. На полу рядом с креслом валялись кипы журналов для лошадников и любителей скачек, а на коленях лежала развернутая газета. В комнате было слишком жарко, собственно, как и во всем доме, и мускусный старческий запах ощущался сильнее, словно сочился из стен и мебели. Он смешивался с еще более резким запахом переваренной пищи, явно уже несъедобной.
Появление Барбары и ее возня с телевизором разбудили отца. Увидев дочь, он улыбнулся, обнажив почерневшие, кривые зубы, местами вовсе отсутствующие.
– Барби. Папуля задремал.
– А где мама?
Джимми Хейверс заморгал, поправляя трубочки в носу и доставая носовой платок, чтобы хорошенько в него откашляться. При каждом вдохе в груди у него булькало.
– У соседки. Миссис Густафсон опять свалил грипп, и мама понесла ей супу.
Зная, насколько сомнительны кулинарные таланты ее матери, Барбара на секунду встревожилась за миссис Густафсон – как бы ей не стало хуже от материнской стряпни. И все-таки хорошо, что мать решилась выйти из дому. Впервые за многие годы.
– Я принесла китайской еды, – сказала она отцу, указывая на пакет, висевший у нее на руке. – Сегодня ночью меня опять не будет. У меня всего полчаса, чтобы поесть.
Отец нахмурился:
– Маме это не понравится, Барби. Совсем не понравится.
– Поэтому я и купила еды. Хочу ее задобрить. – С этими словами она пошла на кухню, расположенную в задней части дома.
При виде того, что там творилось, сердце у нее упало. Дюжина жестянок с супом стояли рядком около раковины, крышки их были открыты и в каждой торчала ложка, словно ее мать попробовала из каждой, решая, что именно предложить соседке. Три жестянки разогревались – каждая в отдельной кастрюльке, под кастрюльками горел огонь, содержимое их выкипело и поджарилось, благоухая подгоревшими овощами и молоком. Совсем близко от горящей конфорки лежала открытая пачка печенья, содержимое ее вывалилось, обертка была в спешке оторвана, и часть ее валялась на полу.
– О, черт, – устало проговорила Барбара, выключая плиту. Она положила свой пакет на кухонный стол, рядом с последним альбомом матери о путешествиях. Мельком на него взглянув, она определила, что на этой неделе мать тешилась Бразилией, но Барбаре было не до фотографий, вырезанных из журналов. Нашарив под раковиной мешок для мусора, она стала бросать туда жестянки с супом, а вскоре входная дверь открылась и в коридоре послышались неуверенные шаги, и вот уже мать появилась в дверях кухни, держа в руках обшарпанный пластмассовый поднос. На нем так и остались суп, печенье и сморщенное яблоко.
– Он остыл, – сказала миссис Хейверс, ее бесцветные глаза старались не выдать смущения. Поверх обтрепанного домашнего платья на ней была криво застегнутая кофта. – Я не догадалась накрыть суп, доченька. А к ней как раз дочка приехала, она сказала, что миссис Густафсон не нужно никакого супа.
Барбара посмотрела на причудливое месиво и благословила дочь миссис Густафсон если не за тактичность, то за мудрость.
Суп представлял собой мешанину из всего, что грелось в кастрюльках: горох, похлебка из моллюсков и помидоры с рисом. Сразу застыв на уличном холоде, эта бурда покрылась сморщенной пленкой, отдаленно напоминавшей свернувшуюся кровь. При виде ее Барбара почувствовала легкую тошноту.
– Ну и ладно, мама, – сказала она. – Ведь ты же о ней подумала, верно? И миссис Густафсон наверняка это запомнит. Ты повела себя по-соседски.
Ее мать рассеянно улыбнулась:
– Да. По-соседски, правда? – Она поставила поднос на самый край стола. Барбара метнулась к нему, чтобы поймать, пока он не упал на пол. – Ты видела Бразилию, доченька? – Миссис Хейверс с любовью погладила альбомную обложку из искусственной кожи. – Я сегодня над ним славно поработала.
– Да. Я глянула одним глазком. – Барбара продолжала скидывать в мусорный мешок то, что стояло на столе. В раковине высилась стопка немытых тарелок. От нее исходил слабый запах гнили, говоривший, что под этой кучей были погребены остатки пищи. – Я принесла китайской еды, – сказала она матери. – Но мне уже пора уходить.
– Ох, доченька, не надо, – отозвалась мать. – В холод? В темноту? Думаю, это неразумно. Молодые барышни не должны ходить по улицам одни.
– Это служебные дела, мама, – ответила Барбара.
Она подошла к буфету и увидела, что остались только две чистые тарелки. Не важно, сама она поест прямо из коробки, когда отложит родителям их порции.
Пока она накрывала стол, ее мать бессмысленно толклась рядом. И вдруг в дверь позвонили. Они переглянулись.
Лицо матери помрачнело.
– Этого не может быть… Нет, я знаю. Тони не вернется, правда? Он же умер, да?
– Он умер, мама, – твердо ответила Барбара. – Поставь чайник. А я открою дверь.
Позвонили еще раз. Нетерпеливо чертыхаясь, она нащупала выключатель наружного света и открыла дверь. О боже! На крылечке стояла леди Хелен Клайд… Она была вся в черном, и уже одно это должно было насторожить Барбару. Но в тот момент она с ужасом думала лишь о том, что, если только это не кошмар, от которого она, к счастью, очнется, ей придется пригласить эту женщину в дом.
Младшую дочь десятого графа Хесфилда, выросшую в огромном доме в Суррее, обитательницу одного из самых фешенебельных районов Лондона. Зачем она пришла в эти трущобы, в худший из кварталов Эктона… зачем? Барбара в изумлении молча смотрела на нее, поискала взглядом ее автомобиль и увидела красный «мини» леди Хелен, припаркованный за несколько домов отсюда. Она услышала нервное всхлипывание матери где-то позади.
– Доченька? Кто это? Это не…
– Нет, мама. Все в порядке. Не волнуйся, – крикнула она через плечо.
– Извините меня, Барбара, – сказала леди Хелен. – У меня не было другого выхода.
Ее слова привели Барбару в чувство. Она распахнула дверь:
– Входите.
Когда леди Хелен прошла мимо нее и остановилась в холле, Барбара невольно посмотрела на свой дом глазами этой женщины, увидев, как кружатся тут в диком танце безумие и бедность, крепко взявшись за руки. Потертый линолеум на полу, не мытый месяцами, по которому протянулись цепочки следов и лужицы растаявшего снега; выцветшие обои, отстающие в углах и с растущим пятном сырости у двери; разбитая лестница и ряд крючков в стене, на которых небрежно висела потрепанная одежда, часть которой не надевали много лет; старая ротанговая подставка для зонтиков, зиявшая дырами там, где мокрые зонты проели со временем пальмовое волокно; запахи пригоревшей еды, старости и заброшенности.
Моя комната не такая! – захотелось ей крикнуть. – Но я не в состоянии ухаживать за ними как надо, и платить по счетам, и готовить, и следить, чтобы они убирали за собой!
Но она ничего не сказала. Просто стояла и ждала, что скажет леди Хелен, и, умирая от стыда, смотрела, как ее отец ковыляет к двери гостиной, в этих своих мешковатых брюках и серой, в пятнах рубашке, подтягивая за собой на тележке свой баллон с кислородом.
– Это мой отец, – сказала Барбара и, когда ее мать выглянула из кухни, как перепуганная мышь, добавила: – А это моя мать.
Леди Хелен подошла к Джимми Хейверсу, протягивая руку.
– Я – Хелен Клайд, – сказала она и, заглянув в кухню: – Я, видимо, прервала ваш ужин, миссис Хейверс?
Джимми Хейверс широко улыбнулся.
– Сегодня едим китайское, – сказал он. – У нас хватит, если вы хотите перекусить, верно, Барби?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58