– Нью-Йорк? – обрадованно спросил я. Он отрицательно помотал головой.
– Нет, Спрингфилд. Ла-Гуардия не принимает.
Спрингфилд… Только этого еще недоставало! В январе меня по пути с Азоров вместо Парижа завезли на сутки в Марсель, теперь опять черт знает куда. От Спрингфилда, что в штате Массачусетс, до Нью-Йорка еще добрых 200 километров. И раз аэропорт Ла-Гуардия не принимает, то добираться туда надо поездом.
Оставшаяся часть пути прошла так. Часа через три с половиной, в середине ночи, я прибыл в Нью-Йорк. На Центральном вокзале меня взял под свою опеку секретарь генконсульства Федосеев, отвезший в забронированный для меня номер гостиницы, где я промаялся в полусне последние часы ночи. В Вашингтон я выехал 20 февраля ранним экспрессом и уже в полдень был встречен на перроне вашингтонского вокзала женой и обоими мальчиками.
Этим приятным финалом и завершилась моя более чем месячная командировка в Москву.

* * *
По возвращении в Вашингтон я сразу же ощутил большую перемену в политическом климате, наметившуюся в Соединенных Штатах еще в январе 1946 года. В феврале там уже вовсю бушевала новая антисоветская истерия, по своей накаленности превосходившая осеннюю.
В Москве я, разумеется, кое-что знал о ней по сообщениям ТАСС, но в Вашингтоне ее истинный характер и масштабы выявились гораздо рельефнее. Эта кампания более, чем все другие антисоветские кампании послевоенного периода, была, судя по всему, хорошо продумана и проводилась систематически, с дальним прицелом.
Своеобразным прологом к ней были январские нападки в прессе на государственного секретаря Бирнса. Ссылаясь на результаты Московского совещания министров иностранных дел, реакционные комментаторы вменяли ему в вину «политику умиротворения России», утверждали, что достижение согласия в вопросе о Дальневосточной комиссии и о процедуре разработки мирных договоров со странами-сателлитами гитлеровской Германии – это «игра в поддавки», проводимая госдепартаментом в ущерб интересам США и всего «христианского мира».
Косвенно, а иногда и прямо эта критика направлялась по адресу президента Трумэна, санкционировавшего «соглашательство» Бирнса. От президента требовали сменить «мягкую» политику в отношении СССР на «жесткую», намекая при этом на то, что Бирнс вряд ли сумеет осуществить ее. А одновременно с отдельными нападками на Бирнса и Трумэна в монополистической прессе мутным потоком лилась злопыхательская «информация» о Советском Союзе и его внешней политике.
До предела раздраженный успешным исходом декабрьского Московского совещания и опасаясь дальнейшей уступчивости со стороны американского правительства, в Соединенные Штаты поспешил давний ненавистник Советского Союза и всех сил прогресса Уинстон Черчилль. Приехал как частное лицо – после провала на выборах в июле 1945 года он был не у дел, – чтобы «провести зимний отдых» в благословенной Флориде. Однако «отдых» свой он начал уже в Вашингтоне, нанеся 14 января визит президенту Трумэну. Встретился он с ним в присутствии яростного антисоветчика сенатора Артура Ванденберга, представителя США в Комиссии ООН по контролю над атомной энергией, убежденного проводника «атомной политики» Бернарда Баруха и адмирала Леги.
Уже по одному подбору участников этой встречи можно было судить, что визит Черчилля в Белый дом был Отнюдь не светским. Практически он вылился в совещание по злободневным проблемам, о характере которых оставалось только догадываться. Правда, немного спустя выяснилось, что в число обсуждавшихся вопросов входил и первоначальный набросок печально знаменитой поджигательской речи, которую 5 марта Черчилль произнес в Фултоне в присутствии президента Трумэна. В окончательном варианте этой речи главными были две темы: об «экспансионизме» СССР и о военном союзе между Британской империей и Соединенными Штатами.
Преградой «советскому экспансионизму», по мнению Черчилля, должна была служить «братская ассоциация англоязычных народов», которая практически выглядела как военный союз Британской империи и США. В рассуждениях об этой «ассоциации» он был вполне конкретен: речь шла о тесном сотрудничестве генеральных штабов, о совместном использовании всех военно-морских и авиационных баз обеих стран, унификации вооружения и обо всех прочих атрибутах военного союза.
А что осталось бы в этом случае от сложившейся во время войны коалиции трех держав? Ничего. А от созданной год назад Организации Объединенных Наций? Тоже ничего. Вместо этого в контурах намечаемой Черчиллем «братской ассоциации» явственно вырисовывался механизм установления англо-американского господства над миром.
Такова была суть основных тезисов фултонской речи. Она внесла весомый вклад в эстафету разжигания ненависти к Советскому Союзу и фактического призыва к войне против него. Что же касается предложения о создании «братской ассоциации англоязычных народов», а попросту говоря – англо-американского военного союза против СССР, то в этом случае намерения Черчилля несколько разошлись с намерениями американских претендентов на «руководство миром». В их планах Британская империя фигурировала не как равный, а как младший партнер.
В свете этих соображений было только логичным, что чрезвычайная инициатива экс-премьера о военном союзе против СССР и для совместного господства над миром была в тот момент встречена довольно прохладно даже теми американскими реакционерами, которые разделяли его ненависть к Советскому Союзу.
Не брезгуя никакими средствами в достижении своих целей, организаторы антисоветской кампании пошли и на грубые провокационные акты. Об одном из них я расскажу подробно.
26 марта поздно вечером из Сан-Франциско мне позвонил тамошний советский консул М. С. Вавилов. С большой тревогой в голосе он сообщил мне, что в Сиэтле, входящем в его консульский округ, арестован сотрудник Советской закупочной миссии лейтенант Н. Г. Редин. Арестован агентами ФБР по подозрению в шпионаже. Выслушав Вавилова, я дал ему указание срочно отправиться в Сиэтл, добиться свидания с Рединым и поставить перед местными властями вопрос о его освобождении под залог.
Прибыв в Сиэтл, Вавилов действовал энергично и деловито. Он встретился с Рединым и получил согласие прокурора на его освобождение под залог в 10 тысяч долларов.
Но освобождение под залог еще не решало проблемы. 6 апреля я, по согласованию с Министерством иностранных дел СССР (как с середины марта стал именоваться Народный комиссариат иностранных дел), посетил заместителя государственного секретаря Дина Ачесона, заявил ему протест против необоснованного ареста Редина и потребовал прекращения его дела в суде. Выслушав меня, Ачесон сказал, что без предварительной консультации с департаментом юстиции он не может ничего ответить по существу моего демарша. В ответ на мои настояния ускорить решение вопроса он заявил, что сделает это с максимально возможной быстротой.
Пригласил он меня к себе только 9 апреля – в тот день, когда Редину в Сиэтле было вручено обвинительное заключение. Сославшись на существующую в США юридическую процедуру, Ачесон принялся разъяснять мне, что прерогатива решения о предании или непредании суду принадлежит исключительно департаменту юстиции и Большому жюри (коллегии присяжных). По мнению департамента юстиции, продолжал он, обвинения, выдвинутые против Редина, явились результатом «добросовестного расследования». Имеющихся улик вполне достаточно для предания его суду, вследствие чего госдепартамент не вправе вмешиваться в нормальный ход правосудия.
Я подверг сомнению утверждение департамента юстиции в добросовестности расследования и вновь поставил вопрос о прекращении его дела, но Ачесон продолжал придерживаться своей формальной позиции. Он лишь добавил:
– Я могу вас заверить, господин Новиков, что Редину будут предоставлены – в соответствии с американскими законами – все возможности защищаться и что процесс будет вестись честно и справедливо.
Провожал он меня до дверей с постной ханжеской миной, как бы говорившей: «Видит бог, я от всей души помог бы, но, увы, бессилен».
Таким образом, мои демарши в госдепартамент оказались бесплодными. Информируя об этом, пресса со злорадством писала, что «Соединенные Штаты отвергают советское требование о прекращении шпионского дела».
В пяти пунктах обвинительного заключения Редину инкриминировалось собирание разведывательных данных о вооружении и техническом оборудовании миноносца «Йеллоустоун».
Федеральный суд в Сиэтле рассмотрел дело Редина только три месяца спустя после его ареста. Закончился судебный процесс полным фиаско гнусной провокации. Как ни усердствовала в ходе судебного разбирательства прокуратура, как ни выжимали из лжесвидетелей заранее вызубренные показания, а ни один из пяти пунктов обвинения не подтвердился. Полностью оправданный, Редин ушел с процесса с гордо поднятой головой.
В один из своих визитов к Ачесону после окончания процесса я, не теряя чувства меры, позволил себе поиронизировать над напыщенным утверждением департамента юстиции о том, что обвинения против Редина являются «результатом добросовестного расследования». Он не без смущения улыбнулся и промолвил: «Да, ошибки бывают». Тогда я, уже со всей серьезностью, заявил: «Ошибка ошибке рознь, мистер Ачесон. Данная «ошибка» ФБР не только вылила ушат клеветы на доброе имя лейтенанта Редина, но и позволила прессе почти три месяца бросать тень на Советский Союз». В ответ на это он только развел руками: сказать ему было нечего.

* * *
Время от времени перед нашим посольством ставились задачи, выходившие за рамки непосредственно советско-американских отношений. Примером задач этого рода был мой демарш в госдепартаменте по вопросу о формировании в Болгарии правительства на основе решения Московского совещания министров иностранных дел СССР, США и Англии.
Причиной демарша послужили попытки правительства США нарушить указанное решение, навязывая Болгарии свои условия формирования правительства. По указанию госдепартамента американский представитель в Болгарии Варна систематически подстрекал болгарскую оппозицию к срыву московского решения. Аналогичные шаги предпринял и сам госдепартамент, вручив 22 февраля болгарскому представителю в Вашингтоне генералу Стойчеву памятную записку с собственной интерпретацией условий московского решения, противоречившей достигнутой в Москве договоренности. В связи с этим Советское правительство поручило мне сделать в госдепартаменте соответствующее заявление.
Сделал я его 7 марта, посетив Ачесона и вручив ему ноту, содержание которой сводилось к следующим положениям:
1. Заявление правительства США болгарскому представителю не соответствует принятому в Москве решению относительно Болгарии.
2. Указанное заявление является нарушением московского решения, поскольку в этом решении выдвинуто новое условие для участия представителей оппозиции в болгарском правительстве.
3. Советское правительство уже ранее обращало внимание правительства США на то, что представитель Соединенных Штатов в Болгарии г-н Барнс систематически подстрекает болгарских оппозиционеров к тому, чтобы они действовали не на основании решения трех министров, а выдвигали бы новые условия для вхождения в болгарское правительство. Заявление госдепартамента от 22 февраля проникнуто тем же стремлением, что и действия г-на Барнса, и может только поощрять представителей болгарской оппозиции к сопротивлению решению совещания трех министров.
4. Таким образом, правительство Соединенных Штатов своим заявлением от 22 февраля толкает оппозицию на срыв московского решения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80