Скажи я ему, что, не считая работы с винчестером, я своим ножом перерезал глотки как минимум двенадцати террористам, которые, естественно, выступали против сочувствующих нам и зависимых от нас фронтов, движений, организаций национального освобождения, — что он, возликовал бы?
Разве понял бы меня этот бесхитростный человек, если бы я поведал, как однажды на Рижском вокзале в Москве подошла цыганка погадать и как она рвала когти, когда дотронулась до моей руки? Она взяла ее в свои ладони и тут же отбросила, словно обожглась. Цыганка с силой толкнула меня в грудь. «Уходи, сатана, сгинь, дьявол!», — закричала она на весь вокзал. И убежала…
Мы были убийцами, а командование внушало, что мы, если не голуби, то перелетные птицы мира. Мы убивали, резали, душили парашютными стропами, а нас награждали. Нас уверяли, что «уничтожение активной боевой единицы противника» — не убийство. Это долг, который, не считаясь ни с чем, мы должны выполнить. Разве мог я у тихой речки, где туман и вода, как парное молоко, рассказать вдруг такое пусть и симпатичному, но по существу чужому человеку?
Я смотрел на небо, на бриллиантики звезд, и хотелось встать на колени и спросить у них — какова цена жизни? Сколько граммов человечности я мог бы в себе обнаружить, если бы встал на весы вечности? Какие я мог найти слова, чтобы частокол букв не скрывал, а передал то, что творилось во мне? Никто не влезет в мою шкуру, чтобы увидеть начавшийся распад. Я еще был зомби, но уже зомби-еретиком, в груди которого начинает теплиться, говоря высоким стилем, священный огонь. И как признаться Гунару, что после того, как я увидел его сестру, весь мир изменился разом, словно кто-то встряхнул калейдоскоп и стеклышки создали совсем новый, абсолютно неповторимый узор…
…Мы поймали с десяток небольших раков. Но рыба не ловилась, и когда после очередного заброса путанки остались пустыми, мы развесили на кустах сетку и пошли в дом отогреваться.
Появилась еще бутылка самогонки, но дальше двух стопок дело не пошло. Мы сидели с Гунаром друг против друга — он дымил без передыху, прикуривая от предыдущей сигареты, а я сидел и смотрел, как он курил. И каждую секунду был настороже — нетерпеливо ждал появления Велты. Но она все не шла, а я продолжал купаться в клубах дыма, отдаваясь бездумному ожиданию.
В какой-то момент Гунар, словно рассуждая сам с собой, сказал:
— А может, подбросить Заварзину наш адресок?
— Интересная мысль, — без энтузиазма откликнулся я. — А что потом?
— Узнают красавцы, где Велта прячется, прилетят мигом, а мы их тут за жабры. У меня есть ружье, ракетница, найдется и еще что-нибудь… И это не будет превышением обороны. Веришь ли, руки зудят, хочется взять их за гланды.
— Ты думаешь, что они совсем уж придурки и всей шоблой приедут в Пыталово и примутся штурмовать твой дом?
— А куда им деваться? Это в их стиле, они ж ребята азартные…
— Ошибаешься. Могут кликнуть откуда-нибудь из Казани или Москвы наемников, от которых редко кто уходит. Заварзин сам пачкать руки не любит.
— Тогда какого хрена они за нами увязались?
— Пока нагоняют страху и ищут нору, где прячется лиса. И нам с тобой нужно сделать так, чтобы этот процесс затянулся у них как можно дольше. Когда уеду, ты постарайся от Велты далеко не отходить. Какое-то время и днем придется посидеть за закрытой дверью. Если что-то изменится, дам знать сразу же. Идет?
— Вообще-то прятаться я не привык, но ты вроде бы говоришь дело. Только в случае чего я их на мушку возьму…
Из другой комнаты вышла Велта. Наши глаза встретились, и я не стал отводить взгляда. Однако она коротко посмотрела на меня, потом еще раз и, показалось, с каким-то оттенком заинтересованности.
— Мне нравится, что вы спокойны, — сказала она. — По крайней мере, это вселяет надежду. И если уж судьба нас свела, могу ли я надеяться, что вы нас не бросите на полдороге?
Я увидел, какими напряженными сделались ее глаза и как напряглась шея у Гунара. Я держал паузу. Обдумывал, как бы ободрить.
— Не сомневайтесь. Это и не в моих интересах. Я уже Гунару сказал, что буду звонить и обо всем ставить вас в известность.
Она подняла глаза. В них — надежда вперемешку со страхом и каким-то новым ощущением. Во всяком случае, казалось, что в ее глазах появился новый оттенок жизни.
Вдруг с моего языка сорвалось:
— Сколько же всего вас, Подиньшей?
— Шестеро — три брательника, одна сеструха осталась в Балви и вот она, — Гунар кивнул в сторону Велты. — В люди вышла только Велта, хотя родилась последней — поскребыш. И, видно, все, что было хорошего у матери, досталось ей…
Велта зарделась и вскочила с дивана.
— Ишь, стеснительная какая, сейчас начнет психовать.
Но она только покачала головой и незлобиво сказала:
— Комплименты, братец, у тебя какие-то дебильные…
— Да ты не заводись, сестренка, — Гунар пьяно полез к ней целоваться. — Давай-ка еще по одной пропустим и… спать…
Мы так и сделали: выпили по рюмке, Гунар пошел спать, а мы с Велтой остались за столом и о чемто говорили. О каких-то пустяках — о серьезном не говорилось. И без того было чему давить на психику. Но все время я чувствовал, что между нами какая-то стена.
После недолгого сна я разбудил Гунара, и мы попрощались. У него была такая помятая физиономия, что еще долго я потом улыбался.
Через два с половиной часа я уже был в районе Елгавы, а еще через сорок минут — в Тукумсе, откуда без проблем добрался до Юрмалы, до пансионата «Дружба».
Я не верю в резкие, как удар приклада в плечо, изменения человека. Конечно, какие-то подвижки в нас случаются после потрясений, таких, например, как смерть… Но вот чтобы так, что называется, на ровном месте, почувствовать, как сбрасываешь прежнюю кожу и без видимой причины начинается страшная маята — такого со мной еще не было. Чего уж там — я подхватил корь, которую воспели поэты всех времен и народов. Эх, Велта, зачем я тебя встретил? Жил ведь спокойно, если, конечно, о моей жизни можно сказать так.
Но вот что странно: я почувствовал страх, которого не испытывал в самых безвыходных ситуациях, когда не раз на карту ставилось все. Страх не только за нее, но и за себя — ведь теперь я и сам стал себе дороже.
…Снилась церковь — красного кирпича, с тремя разрушенными куполами. Я все пытался нащупать где-то поблизости лежащий винчестер, но рука впустую блуждала по чему-то липкому и скользкому.
Без двадцати три я проснулся и прислушался: не мог понять, день или ночь. Не зажигая света, отдернул штору — темно. Значит, спал, не раздеваясь, чуть ли не сутки.
На море спокойно, в гостинице — тишина. Мысли текли, как смола по стволу дерева, — медленно сворачиваясь и вновь пластаясь на ровных участках коры. И в этой скомканности мыслей пришла отчетливая уверенность — что-то изменилось, мечется во мне. Вроде бы проросло что-то новое — или старое, родом из детства. Вывод элементарный: каким-то образом я должен отречься от себя. От того, который убивал и отнюдь не страдал угрызениями совести. Но я тут же понял и другое, и тишина это подтвердила: чтобы от себя отречься, нужно былое отринуть. А это пока мне не по силам…
Выпил пива, но оно не затуманило мозг, и я еще битый час лежал с закрытыми глазами и следил за вереницей причудливых ассоциаций.
На следующий день я никуда не пошел. Погода была не два, не полтора — то выглянет на часокдругой солнце, то снова наплывут тугие кучевые облака. Слонялся без дела, пил пиво «Монарх», заедая засохшим сыром, щелкал грецкие орехи. Иногда выходил на веранду и, сидя в жестком кресле, подолгу смотрел на море.
До встречи с Сухаревым оставалось не более двух часов, когда я начал собираться. Долго сидел над листом бумаги, сочиняя письмо Заварзину. Передать его должен этот контролер, этот сукин сын, готовый за десяток долларов продать мать родную. Впрочем, чего уж там — мы одной породы: только он продается за мелочь, а я — за тысячи. Его грехи неизмеримо меньше моих, любой Божий суд простит, меня же мигом отправит в пекло.
Наконец рука моя вывела: «Старик, передай Сухарю ответ: готов ли ты навсегда отказаться от В.К. „Да“ или „нет“ — большего от тебя не жду. Стрелок». Заварзин наверняка знает мою кличку и поймет, от кого послание.
Без десяти шесть подъехал к Главному управлению полиции и на самой границе со служебной автостоянкой припарковал свой «ниссан». Здесь вряд ли могли меня подстерегать орлы Рэма. До железнодорожного вокзала, где должна состояться встреча, рукой подать.
Я не верил Сухареву и потому шел на свидание со всеми предосторожностями.
Заметил его первым: он нервно прохаживался возле подземного перехода и все время поглядывал на часы. Его, видно, тяготила предстоящая встреча со мной.
Подошел со стороны предварительных касс, сзади. Остановился в трех шагах и негромко окликнул: «Сухарик, я здесь!» Он оглянулся, и на его лице я прочел страх. Что могло напугать?
Я завел его за угол, и мы остались одни. Но не было никакой гарантии, что в любой момент ктонибудь не выйдет из-за угла и не воткнет под ребро перо. Поэтому я не медлил.
— Передай эту писульку Заварзину, — и я протянул Сухарю сложенный вчетверо клочок бумаги.
Сухарев застыл, стал озираться, однако руку за ним не протянул.
— Не могу, — сказал он, и я подумал, что у него схватило желудок. — Нас сейчас трясет МВД, и если пронюхают…
— Кому ты, дерьмо, нужен? Бери цидульку, а это на успокоительные микстуры, — я демонстративно повертел у него перед носом пятидесятидолларовой купюрой.
Сухарь покрылся нервной испариной. Обычно контролеры делали все, о чем их просили, за мелочевку…
— Что я еще должен для тебя сделать? — спросил он, когда письмо и купюра оказались зажатыми у него в кулаке.
— Получишь ответ в любой форме, а я тебе через день позвоню. Но учти, если вздумаешь играть на двоих, в похоронное бюро отправляйся сам.
— Что ты, Стрелок, городишь?! За такой гонорар обычно играют в одну калитку… А если он не возьмет письмо? Мало ли, подумает, что это подстава, — ветерок колыхнул «внутренний заем» — жидкий зачес, которым Сухарев тщетно прикрывал большую плешь.
— Скажи сразу — письмо, мол, от Стрелка, и он поймет. А не возьмет, так хрен с ним, тем хуже для него.
Сухарь поднял свои выразительные, как у мороженого судака, глаза и вперился мне в лоб. С обычными для него, но мучительными для собеседника паузами выдавил:
— У него с собой мобильник, можешь свободно в СИЗО позвонить. Если нужен номер, узнаю…
— Это оставим на десерт, а пока передай письмо и получи ответ.
Расстались без рукопожатия.
Я отправился на главпочтамт и позвонил в Пыталово. Ответила Велта, и по модуляциям ее голоса я пытался определить ее отношение ко мне. Но это совершенно пустое занятие, ибо я и так понимал все.
— Как там у вас дела? — единственное, что я придумал спросить.
— Все так же, сидим в затворничестве.
Это хорошо, подумал я, если пытается шутить, значит, не все так страшно.
Мне не о чем было говорить, и я, буркнув, что позвоню еще, повесил трубку.
Стало совсем одиноко, какая-то невыразимая будничность давила душу.
От нечего делать решил пойти пострелять.
До оружейного магазина, где работает мой знакомый Робчик, езды чуть больше десяти минут.
Все было на месте — и сам магазин, и охрана из ополченцев, и сам Роберт, выставив вперед свой могучий живот, встретил меня, как родного. По идее, он должен на меня заявить куда следует или хотя бы поинтересоваться — зачем такая прорва патронов для винчестера?
Но он коммерсант — я ему даю латы, он мне — две коробки патронов. Обмениваемся рукопожатием и разбегаемся.
…Однако сумрак и сырость бомбоубежища, которые еще недавно действовали успокаивающе, сейчас сработали в другую сторону.
Без прежней нетерпеливой дрожи в руках я распеленал карабин и без малейшего интереса начал пристрелку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20