Так же сказали, что некое благотворительное общество «Бадам» обещает выдать премию в десять тысяч рублей тому, кто даст полезные сведения об опасном преступнике Иргашеве.
— Какое же фото они показали?
— Не фото, — сказала Тамара Михайловна. — Как бы фоторобот. Сделан прекрасно, не узнать нельзя, но видно сразу — срисован с портрета.
— Так, — произнес Таштемир в раздумье. — И конечно, ни слова насчет того, что опасный преступник — милиционер?
— Ни слова. Сказано только: очень опасен и хорошо вооружен.
— И вы, несмотря на это…
— Профессор Холматов просил меня при встрече с вами передать привет. Он сказал, что все распространяемые о вас слухи — злостная ложь.
— Вам никто не угрожал? — спросил Таштемир и сжал ее холодные пальцы.
— Нет. Наверное, я хороший конспиратор.
Таштемир притянул ее руку и поцеловал ладонь.
Тамара Михайловна улыбнулась и погладила его непокорные волосы, потом осторожно коснулась колючей щеки.
— Что, — спросил он, — как ежик?
— Надо же, какое самомнение! — возмутилась она. — Обычный колючий дикобраз.
Ему стало почему-то легко и радостно.
— Где бы взять бритву?
— А вы свою где забыли? У Тряпкиной?
Таштемир широко раскрыл глаза.
— Откуда вам известно?!
— Наша добрая милиция предупредила одиноких женщин, что Иргашев набрасывается на них, как хищный зверь. Одну такую доверчивую он запер в ящик… Не помню где — в буфете или в письменном столе?
— В бельевом шкафу, — вздохнул он.
— Тем более, — Тамара Михайловна снова засмеялась. — Вы лишили бедную женщину шанса крупно заработать.
— Нет, в самом деле, — сказал он, переводя разговор на другую, более приятную тему, — неужели в этом доме нет бритвы?
— Вы бы заодно спросили, не прячу ли я в квартире мужчину, которого приходится брить.
Он захохотал беззаботно, ударив ладонью по подушке, но вдруг схватился за плечо и поморщился.
Выждав, когда боль пройдет, сказал:
— Это пример женской логики. Как раз мужчина, которого вы прячете, и просит бритву.
— Так и быть, постараюсь вам помочь.
После завтрака, состоявшего из бутылки кислого молока — айрана, свежих домашних лепешек и винограда, она собралась уходить.
— Надолго? — спросил Таштемир ревниво.
— Туда и обратно. Только получу зарплату.
— Не ходи, — предложил он. — У меня есть деньги.
— А как вы оцените, неуловимый капитан, поведение одинокой женщины, живущей от зарплаты до зарплаты, если он не появится вместе со всеми у кассы?
Он вздохнул и попросил:
— Только недолго, ладно?
Она кивнула:
— Ладно.
Перед обедом он принял душ. Много раз обдавал себя то горячими, те ледяными струями. Затем, до красноты растер тело махровым полотенцем. Рана на плече почти затянулась и лишь слегка ныла, когда он ее касался. Наконец-то с наслаждением выбрил щеки безопасной бритвой, купленной Тамарой Михайловной, оставив усы. Из зеркала на мир глядел знакомый, но не сразу узнаваемый человек.
Из ванной он вышел свежий, помолодевший. Тамара Михайловна посмотрела на него долгим изучающим взглядом. Он подошел к ней и положил руки на ее чуть покатые плечи. Ладонями ощутил, как она напряглась. Тогда он с нежной силой притянул ее к себе, уткнулся лицом в шелковистые волосы, нежно поцеловал в шею. Напряжение ее ослабло, тело стало податливым, мягким. Она задышала чаще, закрыла глаза, отдаваясь неожиданной ласке. Неловко путаясь в петлях, он начал торопливо расстегивать перламутровые, выскальзывающие из пальцев пуговки ее блузки.
Неожиданно, она уперлась в его грудь ладонями:
— Иди, ляг… Я сейчас…
Он лег в постель, заложил руки под голову и закрыл глаза в нетерпеливом ожидании. Услышал, как в ванной зашумела вода.
Когда Тамара Михайловна вернулась в комнату, на ней был белый махровый халат. Он обнял ее с настойчивой осторожностью, с наслаждением вдохнул тонкий, свежий аромат ее волос и кожи. Она покорно закрыла глаза, и его горячие ладони коснулись ее влажного, мягкого тела…
Потом они долго лежали, оглушенные счастьем внезапной близости. Она первой нарушила молчание:
— Ты женат?
— Был, — ответил он и она уловила в его голосе затаенную горечь.
— Развелся?
— Знаешь, у нас это не принято. Она умерла…
— Ты ее любил?
Теперь скрытая горечь звучала в ее вопросе.
— Не надо трогать прошлого. Мне хорошо сейчас, потому что полюбил тебя.
— Так сразу?
— Влюбляются либо сразу, либо никогда, — твердо сказал он и снова притянул ее к себе. — Я обмер, как только тебя увидел.
— Верю, — сказала она насмешливо и в то же время радостно. — Обмер так, что я еле тебя откачала…
10
Полковник Цейтлин сидел, картинно откинувшись на спинку удобного служебного кресла с подголовником и держал трубку белого телефона. Перед ним на белой салфетке стояла запотевшая бутылка нарзана, из которой медленно выходили воздушные пузырьки.
Таким же запотевшим был и стакан, наполненный водой наполовину. Рядом, небрежно брошенная на стол, лежала начатая пачка «Мальборо» и позолоченная газовая зажигалка фирмы «Ронсон».
Полковник сидел, закинув ногу на ногу и покачивая до блеска начищенным ботинком, из-под форменных брюк выглядывал черно-красный шелковый носок. Простому офицеру подобная вольность могла бы обойтись дорого, но у всех в министерстве были не только разные оклады, но и разные степени свобод.
Цейтлин любил рассказывать анекдот о свирепом коменданте военного гарнизона, которого вызвал генерал, чтобы поинтересоваться, почему переполнена гауптвахта. «Ходят офицеры черт-те в чем, — пояснил ретивый комендант. — Носят цветные носки, неформенные заколки к галстукам… Вот и у вас, товарищ генерал, носки не зеленые, как положено, а красные». «Прежде чем делать такие замечания, — отвечал тот, — вам, майор, следовало бы смотреть не на носки, а на погоны».
Цейтлин не просто умел извлекать мелкие радости бытия из своего служебного положения. Он обожал это делать, и потому мелкие радости нередко доставляли ему огромное удовлетворение.
— Москва на проводе. Соединяю с товарищем Грибовиком, — проговорила после непродолжительного молчания трубка мелодичным женским голосом.
— Шолом! — весело прокричал в трубку Цейтлин. — Или ты, Арон, предпочитаешь, чтобы я сказал «садам»? Тогда изволь: ассалом алейкум!
— Слушай, Рувим, оставь эти одесские шуточки, — строго ответил Грибовик. — А теперь здравствуй. У нас здесь здороваются именно так, если ты не забыл. Я, между прочим, гадал: позвонишь ты или нет?
— Выходит, тебе ясна причина?
— Безусловно. Это же все легко просчитывается.
— Светлая голова, черт тебя побери! А я все думал, как начать разговор?…
— И додумался начать с «шолома». Воистину Азия непознаваема! Теперь выкладывай, что тебя обеспокоило в том очерке?
— Меня? Клянусь смоковницей, и маслиной, и горою Синаем…
— Ты опять за свое?
— Не кипятись, мой дорогой редактор. Это не Тора. Это Коран. Если быть точным — сура девяносто пятая.
— Переходи к делу, — сухо проговорил Грибовик.
Цейтлин тяжело вздохнул:
— Воистину новое время губительно для светского разговора. Ладно, слушай. Очерк не обеспокоил, а испугал. И не меня, а демократические круги, которые ведут общество к новым экономическим отношениям.
— Что ты хочешь, хитрый азиат? Чтобы мы отказались от публикации?
— Я ничего не хочу, Арон, — сказал Цейтлин обиженно. — Просто по-дружески стараюсь удержать тебя от опрометчивого шага. Вчера твоего автора нашли мертвым. Он выпал из окна гостиницы, с пятого этажа.
— Это могло быть и убийством, а?
— Вполне, — согласился Цейтлин безо всякого сопротивления. — Тем более что находился известный тебе Глейзер в состоянии наркотического кайфа, а в его чемоданчике обнаружены шприцы и некий белый порошок. Версию «разборки» с соучастниками наши прорабатывают. Но это строго между нами.
— А что, если я пошлю к вам своих ребят? Знающих толк в таких делах? По двое или по трое из окон не выпадают, верно?
— Присылай, — сказал Цейтлин радушно. Угроза Грибовика на него не подействовала. — Однако если твои ребята все же соберутся, предварительно звякни. Я закажу гостиницу. Сейчас по этой линии напряженка.
— Что еще? — Деловым тоном Грибовик старался подчеркнуть, что эта тема исчерпана. — Только не темни.
— Еще? Совсем пустяк. У нас есть одна благотворительная организация. Общество «Бедам»…
— Что означает «бадам»? Похоже на бедлам.
— Однако у тебя шуточки. Бадам переводится как миндаль. Так сказать, символ красоты весны и щедрости осени.
— Так что хочет общество?
— Выделить редакции «Наизнанку» сто тысяч рублей.
— Слушай, Рувим, что же ты не начал разговор именно с этого?
В голосе сурового редактора прозвучала искренняя радость.
— Ты мог бы подумать, что я таким образом пытаюсь на тебя надавить, — Цейтлин засмеялся.
— При наших-то отношениях? — воскликнул Грибовик обиженно.
— Именно. Я не хочу, чтобы их портила хоть копеечная корысть.
— Клянусь… Как это ты говорил? Клянусь смоковницей и маслиной, а заодно и горой Синаем, у меня даже не возникло мысли о чем-нибудь подобном, Рувим!
— Так ты позвонишь, когда заказывать гостиницу твоей бригаде?
— Ты это о чем? — спросил Грибовик с хорошо разыгранным недоумением. — Какая бригада? Если надумаешь, приезжай лучше сам в первопрестольную. Всегда буду рад…
— Спасибо, Арон. У нас говорят: забота о ближнем снимает с его души камень неуверенности. Тоже рад был услышать твой голос. Пока!
Цейтлин с довольной улыбкой человека, свалившего с плеч тяжелую ношу, положил трубку, взял стакан и маленькими глотками выпил его до дна. Потом нажал на клавишу переговорного устройства.
— Ильяс, ты? Сегодня ужинаем в «Бахоре». Звякни девочкам. Да, Маришке и Гульнаре. Конечно, подошли за ними машину. Хоп? Вот и отлично.
Он снова откинулся на спинку кресла и лениво потянулся за сигаретами.
11
— Дела наши неважные, — сказала Тамара Михайловна. — Я сегодня выяснила обстановку у шоферов. Даже машины «скорой помощи» останавливают. Прорваться тебе на Акжар по шоссе нет никакой возможности.
— Хорошо, а где режим послабее? Не говорили?
— Федор Иванович…
— Кто это? — перебил он ревниво.
Она понимающе улыбнулась:
— Водитель второй «скорой». По его наблюдениям, совсем не проверяют машины, которые идут нa Уйдарвазу. А те, что едут оттуда, осматривают.
— Логично, — сказал Таштемир. — Уйдарваза — тупик. От нее путь только в горы. Капитану Иргашеву там делать нечего.
— Что же он решил?
— Пробираться в Уйдарвазу! Оттуда пешком до Каптаркалы.
— Но это означает… возвращение в Бешарык!
— Так надо.
— Хорошо. Как только Федор Иванович поедет за город, он тебя прихватит до Уйдарвазы.
— И тебе не жаль меня отпускать?
Тамара Михайловна грустно улыбнулась.
— Мне тоже не хочется уходить, — сказал он, отвернувшись к окну.
— И не уходи.
— Не могу, Тамара, не имею права. Я сейчас обычный солдат. А солдату никогда не хочется уходить. Я ни в один рейд в Афгане не шел с желанием и без плохих предчувствий.
— Ты был в Афгане?
— Пришлось…
— И всегда возвращался?
— Как видишь.
— Вопреки предчувствиям?
— Милая моя Тома, предчувствие — это наша реакция на явления, которые мы сами себя убедили считать опасными. Нет человека, который не испытывал бы тревоги перед боем. Поэтому, стоит случиться несчастью, мы говорим: он предчувствовал. А тысячи других, для которых все обошлось благополучно, о своих предчувствиях забывают.
— Думаешь, убедил? Нисколько!
Он порывисто обнял ее, поцеловал в обе щеки и в кончик носа.
— Может, я не тебя убеждаю, а себя?
— Получается?
— Конечно. У нас есть поговорка: если бедному не поможет случай, кто еще поможет ему?
— Я слыхала и другое: провидение закладывает ватой беспечности уши самонадеянных.
— К беспечным я как раз не отношусь, моя милая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20