Сергиенко обиделся.
— Ты в чем-то меня обвиняешь?
— Не в этом дело. Когда солдат идет в бой, он должен искренне верить в то, что его начальники в состоянии реально оценивать обстановку и умеют отделять правду от лжи.
— Считаешь, что я не умею этого делать?
— У меня не доверять вам нет оснований.
Сергиенко снова поморщился.
— Ой, спасибо, генерал. Так уважил министра!
Шалманов на это не обратил внимания.
— Прежде, чем я дам согласие, позвольте выдвинуть три условия.
Сергиенко бросил выразительный взгляд на Кашлева.
— Ты видишь? Вместо того, чтобы сказать: приказывайте, я доверие оправдаю, генерал-лейтенант мне ставит условия. Каково?
— Не надо так говорить со мной, — Шалманов произнес это с нескрываемой усталостью. — У нас разговор с глазу на глаз. И потом вы спросили приму ли я командование, а не просто приказали его принять.
Сергиенко снова посмотрел на Кашлева. То одобрительно кивнул.
— Хорошо, давай свои условия.
— Первое, — Шалманов кашлянул в кулак, выгадывая время, чтобы точнее сформулировать мысль. — Если я начну боевые действия, то прекращу их только после безоговорочной капитуляции боевиков. Второе, никакие миротворцы, никакие хасавюртовские лебеди в Чечне с мандатами Москвы появляться не должны. Я хочу заранее предупредить правительство, что второго предательства верхов армия не потерпит.
Сергиенко сидел, безвольно положив на стол руки со старчески вздутыми жгутами вен и в глазах его стояло холодное безразличие.
— Вот ты ставишь условия, — сказал он вяло, когда Шалманов замолчал. — В принципе я с ними в чем-то согласен. Теперь скажи, ты веришь, что решения правительства по вопросам войны и мира зависят от меня?
— В целом вряд ли, но если мнение министра обороны ни во что не ставится, я бы на его месте встал и хлопнул дверью. Россия уже досыта нахлебалась крови из-за бездарных политиков.
— Знаешь, Шалманов, почему ты не на моем месте?
— Знаю.
— Тогда слушай, я тебе приказываю принять командование группировкой. Сейчас встанешь, повернешься кругом и — шагом марш!
— Слушаюсь! — Шалманов тяжело встал и одернул китель.
— Погоди, — уже в дверях остановил его Кашлев. — Ты не назвал третьего условия. Потом вспомнишь о нем и поставишь нас в дурацкое положение.
— Третье условие самое простое, — Шалманов остановился, держа руку на большой бронзовой ручке министерской двери. — Ни городов, ни аулов, даже хуторов к государственным праздникам по заказу я брать не стану. Даже к дню рождения президента.
— Разумное условие, — сказал Кашлев. — Но к моему дню рождения ты все же хоть какой-нибудь хутор возьми.
Шалманов не принял шутки.
— Нет, — сказал он твердо и вышел из кабинета.
Когда дверь закрылась, министр посмотрел на Кашлева.
— Как тебе нравится? И такому вот генералу мы должны вверять судьбы России.
— Не переживай. С войной всегда так бывает. Ты думаешь хлыщеватому императору Александру нравился одноглазый старик Кутузов? Однако речь шла о сохранении престола…
— О сохранении России.
— Не надо. С Россией ни хрена бы не произошло. Как ничего не произошло с Германией, Австрией, Италией. А вот с трона Александра Наполеон Бонапарт мог шугануть. Или назначить своим наместником. Сатрапом так сказать. Поэтому одноглазый и неудобный оказался главнокомандующим… Что касается первого условия, которое нам поставлено, это не мнение одного Шаманова. Это мнение большинства офицеров армии. И об этом следует проинформировать президента.
— Кончай, других дел у нас нет, так?
— Игорь Родионович, я обращаюсь к вам официально. — Кашлев тяжело встал с кресла, вытянулся перед министром как того требует устав от подчиненных. — Вы обязаны доложить президенту правду.
— Сядь, сядь! — Министр выглядел не просто раздраженно, он с трудом сдерживал ярость. Его злил Кашлев. Люди, поднявшиеся до столь высокого уровня, на котором стоял начальник Генерального штаба, должны понимать, что служат уже не самой армии, а большой государственной политике. Это только маршал Жуков в порыве раздражения мог ляпнуть Сталину слова, содержавшие в себе смертельное оскорбление Верховному главнокомандующему: «Если по вашему мнению начальник генерального штаба способен молоть чепуху, то прошу освободить меня от должности и послать на фронт». Он, Сергиенко, не Жуков. Он будет упомянут в истории лишь в случае, если сумеет удержаться в министерском кресле как можно большее время. Ни то, что он приколачивал медным гвоздем полотнище министерского штандарта к древку, ни то, что сумел подхватить президента под мышки и помог тому устоять на ступенях Вечного огня в минуту, когда старика обуял недуг, ни стремительный бросок российских десантников в Косово не давали первому российскому маршалу право на почетное место в истории. Его и без того злые языки называют «неизвестным полководцем России, конца двадцатого века».
Министр прекрасно знал о невысоком авторитете в войсках среди той части офицерства, которая несла на своих плечах тяжесть изнуряющих страну внутренних вооруженных конфликтов. Он, министр, никогда не был способен переломить ход событий и противопоставить свою волю камарилье, которая взяла власть в стране, пользуясь недееспособностью президента. Если честно, то он часто просто не понимал, не представлял, что надо предпринять в сложных обстоятельствах, в которые армию ставили локальные войны.
Сергиенко обижался на то, что в офицерских кругах сухопутных войск его называли «гептиловым маршалом», имея в виду его ракетно-ядерную компетенцию, которая не стоила и ломанного гроша, там, где нельзя пустить в ход стратегическое оружие.
— Сядь, сядь! — сказал Сергиенко и для убедительности пристукнул по столу ладонью. — Не старайся быть благочестивее римского папы! Ты знаешь, что случится, если я скажу президенту правду, которой он не знает и не хочет знать.
— Кто-то же в конце концов должен её ему сказать.
— Только не я, потому что не люблю и не намерен лгать.
— Мы же говорим о правде.
— Это ты говоришь. Но мне, прежде чем попасть к главкому, придется подробно отчитаться перед его администрацией зачем мне нужна встреча с ним и что я собираюсь ему сказать. Придется лгать, иначе встречи мне не разрешат. А я врать не хочу принципиально. Ты хоть это понял?
Кашлев так и не сел. Он стоял, опершись руками о спинку кресла. Он прекрасно понимал состояние министра. В целом тот был обычным человеком, неплохим технарем, больше чиновником, чем самостоятельным политиком, достаточно честным, но уже хорошо понявшим, что честность сама по себе в жизни не гарантирует ни успехов, ни стабильной карьеры. За любым делом, особенно если оно хоть каким-то краем касалось политики, кроются корыстные интересы. А все, что замешано на корысти не любит света, потому что любой уровень честности — это разговор на свету.
Кашлев понимал и то, что ни особыми военными талантами, ни железной волей Сергиенко не выделялся из шеренги таких же как и он ракетных генералов, но на него обратили внимание именно из-за его незаметности, отсутствия подчеркнутой индивидуальности, из-за неумения возражать тем, кто стоял выше его по должности. Способность прогибаться, сохраняя пристойный вид стала главным карьерным стимулом. И, конечно, преодолеть свою сущность, выпрямить спину и сказать президенту правду о происходящем на Северном Кавказе министр не сможет. Никогда.
— Хорошо, Игорь Родионович, давайте поступим так. Вы доложите шефу президентской администрации, что собираетесь доложить главкому о впечатляющих результатах испытаний новой ракеты. Это нянек не насторожит. Пойдем на доклад вместе. И я скажу все, что собираюсь.
— Да сядь ты! — Сергиенко явно раздражало что Кашлев возвышался над ним. Министр всегда болезненно ощущал недостатки своего роста и с трудом терпел в своем окружении тех, кто возвышался над ним. — Ты всерьез веришь, что тебя он выслушает? А если и выслушает, ты, только честно, знаешь разницу между оргазмом и маразмом? Да не делай удивленных глаз: объяснять не буду. Если заинтересовало, прикажи второму управлению подготовить тебе справку. Они разъяснят.
— Хорошо, что делать с маразмом?
Сергиенко пожал плечами и погоны на плечах приподнялись как крылышки у орленка, которому не суждено опериться и стать орлом.
— Претензии не ко мне, Не я отвечаю за то, что у нас такая конституция, такие избиратели и такие государственные мужи…
— Хорошо, тогда я попробую прорваться на прием один.
— Это ультиматум?
— Нет, это попытка застраховать политиков от ошибок, которые могут сделать армию неуправляемой.
Сергиенко встал.
— Хорошо, если ты так ставишь вопрос, пойдем вместе. Только учти, надо подготовить материалы ещё на два-три вопроса. Чтобы наш доклад не прозвучал вызовом.
— Как прикажете.
Патрик Бадришвили родился в Тбилиси на Авлабаре в тихой семье грузинского еврея. В детстве это был робкий и незаметный мальчик, который чувствовал свою отчужденность и небрежение к себе буйной ватаги дворовых приятелей. Отец — правоверный иудей по закону предков сделал сыну обрезание и эта мелкая казалось бы деталь оказалась сразу замеченной сверстниками.
Гоги Кудидзе — главарь ватаги, происходивший из обедневшего, но все же княжеского рода, однажды поставил Патрику диагноз: «обрезанный грузин» и это определило место мальчишки в уличной иерархии. Он не всегда участвовал в играх сверстников, предпочитая наблюдать как играют другие. Попытки ввязаться в игру чаще всего кончались печально. Патрику тумаков доставалось больше, чем другим. Он получал то по шее, то возвращался домой с расквашенным носом.
Именно в те годы и определился характер Патрика, который понял, что управляет людьми не только сила, но и хитрость. Он быстро оценил любовь городских грузин к показухе и пижонству. Хилый интеллигент, пробивавшийся заработком, получаемым в поганенькой жилконторе, встречаясь с приятелями на проспекте Руставели возле гостиницы «Тбилиси» считал нужным небрежно вынуть из кармана пачку «Мальборо» и со смаком пустить при всех в тбилисский воздух струю импортного дыма. Подметил Патрик и то, что большинство его приятелей приводили в восторг простые вещи, если на них за словами «Made in» стояли буквы «USA».
Сам Патрик относился к вещам без особого почтения и отдавал предпочтение тем, которые сделаны добротно и недорого стоили. Особенно это чувство укрепилось в нем после того, как н узнал, что знаменитые мотоциклы «Харлей и Давидсон», которые заставляют балдеть рокеров всего мира, стали порождением двух типов из России — русского Харламова и еврея Давыдова.
К двадцати годам Патрик регулярно появлялся на шумном базаре в Сабуртало и сумел сколотить деньжат, часть из которых пускал на укрепление своего влияния. Гоги Кудидзе, княжеский потомок в десятом колене, с трудом освоивший азы школьной науки, стал местным уголовным авторитетом, которого Патрик сумел приобрести со всеми потрохами.
Влияние Бадришвили на деловые круги в Грузии и России приобрело новый вес сразу после того, как Патрик зарегистрировал на имя Кудидзе юридическую фирму с названием «Укос плюс». Расшифровывалось оно довольно просто: «Улаживание конфликтных ситуаций». Что такое «плюс» Бадришвили и сам объяснить не мог, но добавка такого рода знака была модной и сама просилась, чтобы её уложили в строку.
В разговорах между собой те, кто имел дело с фирмой «Укос плюс», Бадришвили называли по-разному: Патриций, Бад, Бадай, Бадри, вкладывая в эти имена свое отношение — от почтения до парализующего страха.
Главным качеством, определявшим характер Бадришвили было отношение к людям, как статистам, которыми ему позволено манипулировать в своих интересах. У него никогда не было настоящих друзей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50